Размышления над книгами:
· Ф.Фукуяма «Конец истории и последний человек» (1992);
· С.Хантингтон «Столкновение цивилизаций и передел мирового порядка» (1996);
· Д.Миршаймер «Трагедия великодержавной политики» (2001).
Джон Мейнард Кейнс однажды написал, что «практичные люди, считающие себя свободными от какого-либо интеллектуального влияния, как правило, являются невольниками какого-нибудь почившего экономиста». Политики и ученые мужи смотрят на мир сквозь призму инстинктов и представлений, берущих корни из большой идеи какого-нибудь философа. Некоторые идеи стары, и общество воспринимает их как нечто само собой разумеющееся. Взгляды большинства американцев на внешнюю политику сформированы под воздействием идей либеральной традиции – от Джона Локка до Вудро Вильсона. Священные концепции свободы, индивидуализма и сотрудничества настолько прочно внедрены в политическую культуру Соединенных Штатов, что большинство американцев воспринимает их как естественный порядок вещей, некие универсальные ценности, которые были бы с радостью приняты людьми повсеместно, будь у них только шанс.
Во времена перемен люди более глубоко размышляют о том, как функционирует мир. Период времени между окончанием «холодной войны» и событиями 11 сентября был одним из таких этапов, когда возникла потребность пересмотреть традиционные воззрения. Длившаяся почти столетие битва титанов, призванная установить, какая же идеология станет моделью построения обществ всего мира – фашизм, коммунизм или либеральная демократия Запада, закончилась, оставив лишь одного выжившего. После всемирного состязания сверхдержав остались только многочисленные, но незначительные локальные конфликты. Что же будет движущей силой мировой политики по окончании ХХ века – века тотальной войны?
Среди теоретиков, бросившихся осваивать рынок моделирования будущего, трое выделяются особо: Френсис Фукуяма, Сэмюель Хантингтон и Джон Миршаймер. Каждый из них сначала всколыхнул общественность спорной статьей, а затем выдвинул более отточенные аргументы в книге. Для Фукуямы такой книгой стала работа «Конец истории и последний человек», Хантингтон написал «Столкновение цивилизаций и передел мирового порядка», а Миршаймер – «Трагедию великодержавной политики». Каждый представил смелое и захватывающее видение, которое нашло отклик у определенного круга читателей и было отвергнуто другими, чьи убеждения оказались задеты, или теми, кто поторопился с выводами, касающимися сути аргументации. Реакция была весьма острой, так как большая часть дебатов велась вокруг конкретных аргументов, представленных в статьях, а не более подробных, лучше проработанных версий, содержавшихся уже в книгах. Данное исследование ставит своей целью воздать должное полным версиям всех трех точек зрения.
Ни одна из трех концепций не смогла утвердиться в качестве новой общепринятой точки зрения, хотя позиция Фукуямы звучала весьма убедительно после падения Берлинской стены, Хантингтона – после событий 11 сентября, а теория Миршаймера вполне может вырваться в лидеры, когда мощь Китая достигнет пика. Тем не менее все три идеи остаются путеводными звездами, потому что даже авторы практичных политических стратегий, привыкшие сторониться оторванных от реальности теорий, предпочитают хотя бы условно придерживаться одной из данных концепций. Других же идей, способных помериться с ними охватом и глубиной, пока никто не представил. Каждая из этих идей очерчивает курс к миру и процветанию при условии, что политики сделают правильный выбор, однако ни одна не дает никакой уверенности в том, что неверных решений можно будет избежать.
Сходство или разнообразие?
Наибольшим оптимистом оказался Фукуяма с его видением союза современной демократии и капитализма, глобализации западного либерализма и «гомогенизации всех сообществ» планеты, движущей силой которой будут технологии и материальное благосостояние. Многие были озадачены тем, как неизобретательно он интерпретировал философию Гегеля и Ницше, однако концепция Фукуямы стояла ближе остальных к доминирующему образу мысли в США. Она перекликалась с другими теориями, предвещавшими лидерство Америки и западных норм, например, с идеей «мягкой силы» Джозефа Ная, глобальным конституционализмом Джона Иккенберри, концепцией демократического мира Майкла Дойла и другими. Версия Фукуямы не ограничивалась торжеством по поводу глобализации экономики, чем отличались работы многих экспертов, в частности Томаса Фридмана. Фукуяма проработал вопрос гораздо глубже, представив свои аргументы таким образом, что его оптимизм в конечном итоге выглядел обоснованным, а сама книга смогла занять место в одном ряду с трудами Миршаймера и Хантингтона. В отличие от традиционного либерализма, ставившего во главу угла материализм и справедливость, Фукуяма в качестве основного компонента происходящей трансформации называет «борьбу за признание», духовный поиск человеческого достоинства и равенства (а иногда и превосходства).
При внимательном анализе становится ясно, что Фукуяма отнюдь не столь наивен, как полагали его критики. Он вовсе не утверждал, что история (в ее гегелевском понимании развития человеческих отношений посредством перехода от господства и рабства к свободе, равенству и конституционному управлению) действительно закончилась. Скорее, по его мнению, история находится в процессе своего окончания, когда основные препятствия уже пройдены и остается лишь несколько мелких проблем, все еще ожидающих разрешения. В его представлении «либеральная демократия остается единственной жизнеспособной политической системой, стремление к которой объединяет разные регионы и культуры по всему миру», однако при этом Фукуяма признавал, что нелиберальные политические режимы и конфликты еще долго будут существовать в развивающемся мире, который по-прежнему «застрял в истории».
Фукуяма сравнивал историю с поездом, некоторые вагоны которого могут временно остановиться или получить повреждения, или даже сойти с рельс, но в конечном итоге все они неизменно прибудут в единый пункт назначения. Поскольку фундаментальные разногласия по поводу того, каким способом должно быть организовано общество, остались в прошлом, спорить по существу будет больше не о чем. Еще до того, как Михаил Горбачев положил конец «холодной войне», Фукуяма опубликовал свою первую статью в журнале «Национальный интерес» (1989 г.), тем самым опередив время. Даже многие из тех, кто ошибочно счел его идею чрезмерно поверхностной, соглашались, что с падением коммунизма западные ценности стали звучать как веяние будущего, в то время как затяжная война оказалась пережитком прошлого.
Сторонники теории политического реализма видят историю не как постоянное продвижение к просвещению, а как нескончаемую череду конфликтов. Фукуяма, как и любой полный жизненных сил американец, находил подобное видение пресным, и данную теорию отвергал. Век тотальной войны и постоянные угрозы глобального масштаба заставили считаться с реализмом, однако сама суть этой концепции чужда Америке и популярна только среди ворчливых консерваторов, марксистов и университетских теоретиков. (Меня также называли одним из них.) Но как только коммунистическая угроза перестала существовать большинство с радостью провозгласило реализм устаревшим. «Реалисты лечат болезнь, которой больше нет, — писал Фукуяма, — и теперь прописывают дорогостоящие и опасные лекарства здоровым пациентам».
Однако нераскаявшийся реалист Миршаймер вылил ушат ледяной воды на победу в «холодной войне». Не разделяя оптимизма, он заявил, что в реальной международной жизни по-прежнему будет идти жесткая борьба за власть, как это всегда и было. По его словам, конкуренция на международной арене – это трагедия, поскольку государства оказываются вовлеченными в конфликты не из дурных побуждений, а именно из стремления к миру. В отсутствие мирового правительства, которое могло бы контролировать соблюдение прав, участники международного процесса не могут доверять друг другу, и, как следствие, простое стремление к безопасности заставляет их искать способы контроля над собственным окружением и в конечном итоге ведет к борьбе за господство. Стабильный баланс сил, а вовсе не распространение светлых идей, является залогом долгосрочного мира. Иными словами, в новом мире по сути нет ничего нового.
Возражая против, казалось бы, очевидного, Миршаймер выступает в качестве гостя-зануды, который портит всем праздник. Его позицию было легко списать со счетов, когда он предрекал, что возрождение традиционных конфликтов заставит всех затосковать по ясности и стабильности «холодной войны». Реализм, однако, трудно игнорировать долго. Это учение нередко беспокоило, а то и вызывало гнев американских либералов и неоконсерваторов (они по большому счету те же либералы в волчьей шкуре). С установлением мира реализм неизбежно теряет популярность, но рано или поздно возвращается, поскольку мир всегда скоротечен. Взгляды Миршаймера особенно показательны, поскольку он придерживается радикальной версии реализма, согласно которой существование мирных участников процесса отвергается в принципе и считается, что все державы стремятся к гегемонии: «Держав, заинтересованных в поддержании статус-кво, нет... за исключением, пожалуй, какого-нибудь гегемона, стремящегося сохранить свое господство».
Запад и остальной мир
Идея Хангтингтона, впервые упомянутая в данной работе, была наиболее новой и спорной. Как и Фукуяма, Хантингтон признавал несомненный эффект глобализации, однако, по его мнению, она сулила скорее раздор, чем согласие. Как и Миршаймер, Хантингтон полагал, что «мягкая сила является силой только тогда, когда опирается на силу жесткую», однако в его представлении эта сила концентрируется не в определенных государствах, а в транснациональных культурных областях – восьми основных цивилизациях. Там, где Фукуяма видел волну, поднятую кораблем либерализма, Хантингтон различал скорее гребень волны – достигшую пика своего развития модель западного этноцентризма. По его мнению, мир объединялся по экономическому и технологическому принципу, не затрагивая социальный аспект. «Силы мировой интеграции реальны, и именно они порождают противодействие, проявляющееся в виде культурного самоутверждения», – писал он. Запад продолжит занимать доминирующее положение еще какое-то время, но вскоре начнет постепенно сдавать позиции в пользу иных цивилизаций, прежде всего азиатских. Самый глубокий раскол в мировой политике произойдет как раз между цивилизацией Запада и всеми остальными.
Вышедшая в 1996 году книга Хантингтона полна примеров усиления незападных культур. В частности, он отмечает такие факторы, как уменьшение и без того небольшого процента мирового населения, приходящегося на долю стран Запада и Японии (15% в тот момент); сокращение за рубежом количества людей, владеющих английским; «национализация» высшего образования, подменившая собой традицию учиться за границей, благодаря которой представители элит стран «третьего мира» получали личный опыт западной культуры; повсеместное возрождение нехристианских религий и т.д. Возвращаясь к аналогии Фукуямы, Хантингтон различал несколько поездов, в частности те, что двигались по другим путям и набирали скорость.
Основной тезис Хантингтона заключался в том, что модернизация не обязательно подразумевает вестернизацию. Участие иностранцев в западной культуре потребления еще не означает принятия ими западных ценностей, таких, как социальный плюрализм, верховенство закона, отделение церкви от государства, избираемое правительство и индивидуализм. Как отмечал Хангтингтон, «сердце западной цивилизации – это Великая Хартия Вольностей, а не великий бигмак [1]». Это означает, что «где-то на Ближнем Востоке полдюжины молодых людей в джинсах вполне могут пить «кока-колу», слушать рэп и в перерывах между поклонами в сторону Мекки делать бомбу, чтобы взорвать американский самолет».
Гомогенизация, которую отмечал Фукуяма, перекликалась с «культурой Давоса», как называл ее Хантингтон, подразумевая ежегодную встречу лидеров в Швейцарии. Речь шла о традиционном сборе транснациональных элит, которые, согласно Хантингтону, «контролируют практически все мировые институты, многие правительства и основную часть мировой экономики и военной мощи». Будучи популистом, Хантингтон не мог не заметить, насколько тонка эта прослойка – «менее 50 миллионов человек, меньше 1% населения земного шара». Народные массы и средний класс других цивилизаций озабочены решением собственных задач. Демократизация, которой так бурно радовались в конце истории, выражается вовсе не в продвижении универсальных ценностей; она всего лишь вскрывает эти проблемы и усиливает позиции нативистов. «Политики в незападных странах выигрывают выборы отнюдь не демонстрацией своей близости к Западу», -- напомнил читателям Хантингтон. В сознании многих американских аналитиков модернизация подменяется вестернизацией совершенно естественно; их понимание экзотических культур базируется на опыте проживания в отелях западного образца и общения с участниками Давосского форума – т.е. членами элит, а вовсе не контактов на их родном языке с целеустремленными представителями местного населения.
Для многих первая статья Хантингтона прозвучала как питаемый ксенофобией призыв к оружию, имеющий целью стравить Запад и «остальной мир». Из вышедшей позднее книги становится ясно, что автор стремился как раз к обратному, а именно – к тому, чтобы предотвратить перерастание напряжения между цивилизациями в открытую войну. Он призывал к смирению вместо гордыни, написав: «Уверенность Запада в универсальности западной культуры страдает тремя недугами: она ошибочна, аморальна и опасна». Распространение западных ценностей не способствует делу мира, а вызывает сопротивление: «Экспансия, военное присутствие и демонстрация мощи Запада – вот единственные условия, на которых западная культура сможет вновь управлять развитием незападных обществ. Универсализм неизбежно приводит к империализму». По мнению Хантингтона, в данной ситуации гораздо более разумной альтернативой было бы принятие постулата о том, что «для поддержания безопасности миру необходимо сохранить многообразие культур».
Иными словами, Хантингтон усматривал проблему там, где Фукуяма видел ее решение. Избежать обострения конфликта между цивилизациями можно лишь отказавшись от универсализма, уважая правомерность незападных культур и самое главное – не вмешиваясь в конфликты незападных цивилизаций. Невмешательство, писал Хантингтон, «является главным условием сохранения мира». Это особенно трудная задача там, где дело касается исламских государств. По словам Хантингтона, население исламского мира «является гораздо более активным участником проявлений межгруппового насилия, нежели представители любой другой цивилизации».
После 11 сентября
После ударов «Аль-Каиды» по башням-близнецам и Пентагону многие скептики признали Хантингтона провидцем. Эксперт по Ближнему Востоку Фуад Аджами написал в «Нью-Йорк Таймс»: «Я не поверил Сэмюелю Хантингтону, когда он предсказал столкновение ислама и Запада. Я был не прав». Фукуяма, однако, отказываться от своей идеи не собирался. В послесловии ко второму изданию своей книги он написал, что мусульманские государства, находящиеся за пределами арабского мира, вполне способны воспринять демократизацию. По его словам, исламские доктрины, поощряющие насилие, – это радикальные идеологические течения, порожденные в ответ на фашизм Запада и коммунизм; они «не являются отражением традиционного учения ислама». В первой редакции книги Фукуяма отмел ислам как потенциальную угрозу Западу в виду его полной непривлекательности для кого бы то ни было, помимо собственно мусульманских территорий: «Ислам может вернуть себе отколовшихся от него сторонников, однако он не вызывает отклика у молодых жителей Берлина, Токио или Москвы».
Фукуяма формулировал свою теорию до событий 11 сентября и воспринимал ислам лишь как досадный отвлекающий фактор. Миршаймер вовсе не стал говорить об исламе, поскольку среди мусульманских стран нет великих держав, а лишь таковые, по его мнению, достойны внимания. Термин «терроризм» в этих двух работах не упоминается. Хантингтон, напротив, правомерно считал ислам серьезной угрозой, полагая, что он куда более жизнеспособен, чем думал Фукуяма. Как пояснял Хантингтон, в рядах исламских фундаменталистов процент интеллектуалов и технократов гораздо выше, чем среди «более «передовых» представителей среднего класса».
Только Хантингтон предвидел, насколько серьезной проблемой окажется ислам в конце истории. В период после публикации «Столкновения цивилизаций» Америка столкнулась с непосредственной военной угрозой со стороны исламского мира на нескольких фронтах. Частично это было обусловлено попытками Америки защититься от «Аль-Каиды», частично той поддержкой, которую США оказывают Израилю, – форпосту Запада в мусульманском мире, и в значительной степени – нежеланием президента Джорджа Буша внять предостережениям Хантингтона относительно вмешательства в дела других государств. Это последнее привело к катастрофическому вторжению в Ирак, которое вызвало гнев мусульман по всему миру. Фукуяма и Миршаймер, таким образом, оказались в стороне от основных событий в первом десятилетии ХХI века. Однако ни один из трех исследователей, включая и Хантингтона, не верил, что терроризм и исламская революция останутся ведущими факторами мирового развития надолго.
Теории Фукуямы, Хантингтона и Миршаймера разошлись в вопросе о том, какого рода отношения – конфликт или сотрудничество – установятся после окончания «холодной войны», и, соответственно, какие именно силы сыграют в этом решающую роль. Эти три концепции явно противоречили друг другу, и сторонники одной, как правило, воспринимали две другие как в корне неверные. Однако если заглянуть глубже лежащей на поверхности аргументации и обратить внимание на критерии, принятые учеными при формулировке своих прогнозов, то окажется, что все авторы, по сути, указывают на одно и то же весьма пессимистичное направление.
К концу книги Фукуямы выясняется, что автор не такой уж убежденный оптимист. Его концепция намного сложнее, она находится под влиянием большего количества факторов, по сравнению с другими либеральными теориями, и в отличие от них отнюдь не преисполнена ликования. Фукуяма не спешит присоединиться к тем, кто восторгается глобализацией и культурой Давоса. По его мнению, «человек – это нечто большее, чем экономическое животное», и экономического изобилия и распространения технологий может оказаться недостаточно, чтобы история оставалась «законченной». Настоящая проблема кроется в духовной сфере, в борьбе за признание. Концепция воли к власти (der Wille zur Macht/will to power) Ницше предполагает стремление людей не к равенству, а к превосходству, и Фукуяма опасался, что эта идея будет побуждать к насилию, которое конец истории должен был искоренить. По его мнению, этот инстинкт питает силы, наиболее далекие от культуры Давоса, в частности, национализм (в котором Миршаймер видит главную движущую силу международных конфликтов) и религию (которую Хантингтон называет самым недооцененным мотивирующим фактором политики).
Пик развития западной цивилизации – это достижение материального благосостояния и справедливости. Подобно Хантингтону и Миршаймеру, Фукуяма опасается, что такая цивилизация «не сможет защитить себя от цивилизаций ... чьи граждане готовы отказаться от привычного комфорта и безопасности и не боятся рисковать жизнью ради власти». Конец истории сомнений у Фукуямы не вызывает, однако он допускает, что вызванная результатом этого процесса скука или исключения из правила способны вновь запустить исторический процесс. По мере приближения к последней главе книги, Фукуяма отдает Ницше преимущество перед Гегелем, и история выглядит не столько законченной, сколько временно приостановленной.
Сможет ли Китай перезапустить историю?
Китай может положить конец эпохе однополярного мира, и будущее его отношений с Западом – это именно тот вопрос, в котором позиции трех экспертов наиболее близки. Каждый автор предлагает свой способ избежать конфликта. Фукуяма полагает, что Китай должен присоединиться к Западу и принять «конец истории». Миршаймер предлагает Западу создать могущественные коалиции для сдерживания мощи Китая. Хантингтон напротив призывает уважать Китай и воздержаться от попыток умерить его влияние. (По мнению Хантингтона, одинаково возможны и конфронтация, и мирное сосуществование, однако конфронтация потребует значительно более серьезных действий, чем до сих пор предлагали американские политики.) При этом аргументы всех трех авторов не дают никакой уверенности в том, что курс к миру будет принят с большей долей вероятности, нежели курс к войне.
Фукуяма не уделяет Китаю особого внимания и не утверждает, что эта страна будет непременно развиваться по западному пути. Китай, таким образом, выглядит гигантским исключением из процесса конца истории, но это отнюдь не означает, что его усилия в «борьбе за признание» будут в чем-либо уступать его предшественникам. По мнению Хантингтона, с которым согласен и Миршаймер, Китай будет стремиться к гегемонии в Азии. Хантингтон также приводит данные, согласно которым Китай, единственный из ведущих держав, проявляет больше склонности к насилию, чем мусульманские государства. Так, во время кризисов Китай прибегал к применению силы в четыре раза чаще, чем Соединенные Штаты. По наблюдениям Хантингтона, китайская культура также не слишком охотно воспринимает идеи многополярности, баланса сил и равенства, а именно эти факторы с точки зрения Запада являются потенциальным основанием международной стабильности. Китай же считает иерархичность и исторический «китаецентризм» (sinocentrism) в Восточной Азии естественным верным порядком вещей.
Что касается Миршаймера, то его пессимистичные высказывания по проблеме Китая оказались, к сожалению, наиболее убедительными (чего пока нельзя сказать о его решении). Его раннее предсказание о распаде НАТО после окончания «холодной войны» теряет основания с каждым годом, в то время как мнение Хантингтона и Фукуямы о том, что объединение Запада положило конец подобного рода метаниям, до сих пор выдерживало проверку временем. Однако когда речь заходит о будущем Китая, история поддерживает пессимизм Миршаймера. По мнению эксперта Роберта Гилпина, «смена гегемона» – период, когда набирающая силу держава теснит позиции другой, господствовавшей до сих пор, – редко проходит мирно. Так было столетие назад, когда Соединенное Королевство уступило лидерство Соединенным Штатам, однако Хантингтон и Фукуяма могут объяснить это культурной и идеологической близостью между этими двумя державами. У Китая и Соединенных Штатов таковой нет.
Согласно позиции Миршаймера, либеральная концепция «вовлечения» не только не предлагает никакого решения в ответ на растущую мощь Китая, но и ухудшает сложившуюся ситуацию. «Соединенные Штаты глубоко заинтересованы в том, чтобы экономика Китая развивалась медленно», – писал Миршаймер. – Но выбранная США стратегия приводит к обратному эффекту». Однако пытаться навредить экономике Китая – не выход, так как подобные меры могут его только спровоцировать.
Если верить книге Миршаймера, автор не слишком обеспокоен подъемом Китая. Согласно его взглядам, биполярные международные системы отличаются наибольшей стабильностью. Миршаймер отказывается признать существующую систему однополярной, однако и назвать мир многополюсным затруднительно, поскольку в настоящий момент у США нет соперников. Когда Китай достигнет статуса второй сверхдержавы, система мира вновь станет биполярной по аналогии с порядком, существовавшим во время «холодной войны».
Так не стоит ли американцам расслабиться? Нет. Популярность биполярной системы не оправдана. Она слишком полагается на везение, сопутствовавшее сохранению «долгого мира» во время «холодной войны», – мира, который не был таким уж стабильным. К тому же по непонятным причинам забываются примеры других биполярных систем, существование которых привело к разрушительным войнам, в частности, между Афинами и Спартой или Римом и Карфагеном. Другие представители реализма, например, Джеффри Блейни и Роберт Гилпин, придерживаются более логичных воззрений, называя иерархию самым стабильным порядком, а паритет – источником просчетов и риска. Если достижение стабильности является единственной целью, то захват Китаем гегемонии в Азии выглядит приемлемым решением. Миршаймер, однако, выражает опасение по поводу такого развития событий. Прогнозы реалистов, таким образом, выглядят мрачно при любом раскладе.
По мнению всех трех теоретиков, у более оптимистичных альтернативных решений мало шансов на успех. Одним из таковых является общая либеральная концепция, но Фукуяма считает ее чрезмерно выхолощенной и, соответственно, нежизнеспособной в силу ее сугубо материалистической природы. Хантингтон настаивает на более осторожной политике сдерживания, однако подобный образ действий не свойственен американцам, привыкшим после 1945 года активно использовать силу. Фарид Закария в своей книге «Постамериканский мир» предлагает частичное сочетание этих двух подходов. В его представлении современный мир менее опасен, поскольку экономика становится важнее политики. Но и его оптимизм не безоблачен. Закария видит «главную слабость» США в их политической системе и той огромной пропасти, которая отделяет искушенную, грамотную элиту (культура Давоса) от основной массы населения, чья близорукость тянет страну вниз. Так стоит ли американцам питать какие бы то ни было надежды, если основная проблема кроется как раз в их горячо любимой политической системе?
Хантингтон – более убежденный демократ, однако и он опасается, что американцы не готовы принимать трудные решения. По его словам, «если Соединенные Штаты не готовы бороться против гегемонии Китая, они должны отказаться от идей универсализма», но едва ли такой резкий поворот от традиционных позиций произойдет. По мнению Хантингтона, «самая большая угроза заключается в том, что Соединенные Штаты так и не сделают четкий выбор и окажутся втянутыми в войну с Китаем, но при этом не будут уверены в том, что это входит в сферу их национальных интересов, и не смогут вести ее эффективно.
Пределы больших идей
Ни один из трех авторов не коснулся более мрачных перспектив, выходящих за рамки политики. (Так поступили, например, Мартин Рис в книге «Наш последний час» и Фред Икле в «Уничтожении изнутри». Они рассказали о многочисленных вариантах развития событий, при которых естественные катастрофы, научные достижения в биоинженерии, искусственный интеллект и оружие массового уничтожения могут спровоцировать конец света.) Тем не менее, три наиболее захватывающих теории о перспективах мировой политики после окончания «холодной войны» оказались весьма тревожными. Мир в 2010 году выглядит ничуть не лучше, чем когда Фукуяма, Хантингтон и Миршаймер представили свои концепции, и нет оснований полагать, что политики прислушаются к их рекомендациям.
Это напоминание о том, что даже самые дальновидные теории не могут точно предсказать развитие событий. Концепции необходимы, ибо они разъясняют природу главных движущих сил мировой политики, указывают направления, в которых следует ожидать развития событий, и отражают веру авторов в политические решения. Однако концепции не способны учесть все аспекты неизмеримо сложной политической жизни. Самые неординарные идеи могут стать основанием для наименее точных прогнозов. Психолог Филип Тетлок в книге «Политическое мнение эксперта» провел подробную оценку прогнозов, сделанных политическими аналитиками. Он выяснил, что авторы поражающих масштабом теорий («ежи» по классификации Исайи Берлина) в целом менее точны, чем их коллеги, предпочитающие создавать более сложные, детально проработанные концепции («лисы»). Да и в целом точность предсказаний различных экспертов оказалась невысокой. Это доказательство общей ненадежности прогнозов может послужить утешением для читателей, ищущих предлог игнорировать пугающие предупреждения. По замечанию автора «Черного лебедя» Нассима Николаса Талеба, большинство событий, меняющих лик мира, не сумел предсказать никто, так как они были результатом стечения крайне маловероятных обстоятельств, не попавших в поле зрения аналитиков. Политика и экономика находятся под влиянием огромного количества совершенно случайных факторов, утверждает Талеб. Большие идеи – это всего лишь большие иллюзии.
Практичные люди с пониманием относятся к тому, что возможности теории не беспредельны. Однако если причины и следствия исключительно хаотичны по своей природе, нет никакой надежды на принятие грамотных политических решений. Политики не могут существовать в условиях полного отсутствия уверенности. Они не могут действовать наугад, не располагая представлениями о том, как устроен мир. Именно поэтому практичные люди оказываются заложниками представлений почивших экономистов или современных политических теоретиков. Для принятия осознанных решений, способных изменить мир как в лучшую, так и в худшую сторону, политикам требуются ориентиры.
Что же предлагают авторы трех рассматриваемых концепций? На первый взгляд, теории кардинально отличаются друг от друга, однако при дальнейшем рассмотрении становится очевидно, что ученые приходят к одним и тем же выводам. Фукуяма запечатлел драму финального объединения Запада – грандиозную консолидацию либерализма такого масштаба, что она изменила облик мира, даже если западную модель рано называть универсальной. Если отставить в сторону требование вестернизации остального мира, то такая менее амбициозная версия теории Фукуямы вполне сравнима с концепцией Хантингтона, призывающего Запад укреплять единство, сконцентрироваться на решении собственных проблем, остановить дрейф в сторону упадка и работать над возвращением своей жизнестойкости. В отличие от многих американских либералов, Хантингтон предлагал практиковать универсализм дома, а культурное многообразие – за пределами страны. По мнению Фукуямы, реализм также остается эффективным способом взаимодействия со странами, «застрявшими в истории», поэтому его теория удивительным образом сопоставима с точкой зрения Миршаймера. (Миршаймер, правда, не соглашался с тезисом о том, что западные страны переросли возможность войны между собой.)
Хантингтон также во многом принимает позицию реализма, так как в его представлении борьба цивилизаций в большинстве случаев выражается в конфликте между их ведущими представителями. Согласен он и с тем, что либеральная дипломатия Давоса, предполагающая инкорпорацию Китая в международные институты, не является эффективным способом разрешения китайской проблемы. Вместо этого Хантингтон призывает Соединенные Штаты сделать осознанный выбор и либо принять гегемонию Китая в Азии, либо создать военную коалицию с целью ее предотвращения. Хантингтон разделяет веру в то, что победа либеральных ценностей означает конец истории, и призывает всячески способствовать их укреплению на Западе. Однако, по его мнению, история Запада – это не единственная история в мире. Таким образом, принимая во внимание недостатки любой большой теории, можно сказать, что концепция Хантингтона наиболее ясна и сочетает в себе радикальные выводы и консервативные решения.
Самое главное сходство между данными теориями повергает в уныние и заключается в том, что ни одна из них не была созвучна настроениям, доминировавшим во внешней политике США и послужившим причиной чрезмерных усилий, приложенных Америкой после окончания «холодной войны». Прежде всего все три автора признавали непреходящую важность неэкономических факторов и призывали не останавливаться на достижениях давосского либерализма. Миршаймер не рассматривал аспекты морального достоинства и самоопределения, как это делали Фукуяма и Хантингтон, однако он еще более убедительно настаивал на том, что торговля, благосостояние и закон сами по себе не являются гарантиями мира. К тому же ни один из трех авторов не поддержал порыв неоконсерваторов. (Фукуяма разошелся с ними по вопросу о войне в Ираке.) Неоконсерваторы разделяют мнение Хантингтона о существующей угрозе, однако не принимают его доводов в пользу невмешательства США. И уж совсем яростно они отвергают позицию реалистов, предпочитающих идеализму осторожность. Проблема в том, что либерализм Давоса и воинствующий неоконсерватизм имели куда больше влияния, нежели более взвешенные и трезвые теории Фукуямы, Хантингтона и Миршаймера. Для проведения эффективной внешней политики должна, по-видимому, существовать некая золотая середина – еще одна концепция, которая объединила бы схожие элементы данных трех и смогла бы принять форму, наиболее совместимую с основным течением политической мысли в США.
Перевод с английского Анны Музафаровой
Примечания:
[1] В оригинале игра слов: «The essence of Western civilization is the Magna Carta, not the Magna Mac». (Прим. перев.)
Оригинал статьи см.: Richard K. Betts. Conflict or Cooperation? Foreign Affairs, volume 89, number 6, November/December 2010.
Reprinted by permission of FOREIGN AFFAIRS, 2012. © 2008 Council of Foreign Relations, Inc., all rights reserved.
Читайте также на нашем портале:
«Конфессиональные контуры будущего мира» Анатолий Уткин
«Критическое направление исследований миропорядка в США» Татьяна Шаклеина
«Национальный фактор в эпоху глобализации. Часть 2. Государство и глобализация» Екатерина Нарочницкая
«Национальный фактор в эпоху глобализации. Часть 4. Политические функции национальных делений и глобализирующийся «миропорядок»» Екатерина Нарочницкая
«Многополярная гегемония» Александр Ломанов
«Запад в роли ответчика» Кишор Махбубани
«Новый амбициозный план Проекции и чертежи новой сборки мира» Александр Неклесса
«США: перспективы глобальной империи» Эдуард Соловьев
«Эмманюэль Тодд. После Империи. Pax Americana — начало конца» Кирилл Коваль
«Двадцать лет без мирового порядка» Федор Лукьянов
«Многополярность и многообразие» Тьерри де Монбриаль
««Постамериканский мир»: версия Фарида Закария» Андрей Володин
«После американской гегемонии» Анатолий Уткин
«Глобализация и новое геоэкономическое мироустройство» Александр Неклесса