Проблемы формирования общих ориентиров развития страны на основе разделяемой ее гражданами идентичности стали сегодня неотъемлемой частью повестки дня публичной политики. Это и неудивительно: в условиях индивидуализации сознания размывание социальных скреп общества ведет к социальной аномии, в результате все меньше людей полагает для себя жизненно важным связывать личные перспективы с перспективами развития государства и общества. Ощущение себя частью национально-государственного сообщества не переживается как жизненная потребность, уступая в системе самоопределения человека иным – личностным и групповым – приоритетам. Опасаясь, что этот процесс может привести в странах с развитыми институтами представительства интересов к кризису государственности, политический класс ищет пути консолидации политической нации в укреплении общих идентификационных ориентиров: здесь видится путь преодоления социальной фрагментации и аномии и потенциально неисчерпаемый ресурс общественного развития, укрепления институциональных основ современной демократии. А в трансформирующихся обществах, ищущих источники последовательной модернизации, именно уровень социальной консолидации на основе разделяемой гражданами идентичности становится в наши дни ключевым фактором, определяющим успех модернизационной стратегии развития.
Мозаика идентичностей и кризис модели мультикультурализма
В развитом мире автохтонное население, которое могло бы обеспечить воспроизводство символического пространства общей идентичности, давно перестало быть доминирующим. Жители современного мегаполиса составляют очень пеструю мозаику смысложизненных ориентиров, политических установок, ценностных предпочтений и моделей поведения. В Европе образы узнаваемой этнокультурной идентичности поддерживаются в культурно однородных анклавах в сельской местности и в небольших городках, однако и сюда массовый туризм – основной источник их существования – приносит дух глобального масскульта. Вкрапленные в состав состоявшихся «национальных государств» автохтонные народы претендуют на утверждение собственной идентичности на этнонациональных основаниях: выступающие от их имени элитные группы стимулируют таким путем рост сепаратистских настроений с опорой на символическую политику. Здесь активно задействуются средства из арсенала традиционной культуры, пропагандируется использование собственного языка, своих героев и исторических символов.
В то же время четко обозначился кризис мультикультурных практик конструирования политической нации, в рамках которых правящие круги Запада в последнюю четверть века искали ответы на проблемы, вызванные давлением миграционных потоков на принимающие сообщества. В условиях растущей культурной разнородности ни политика ассимиляции в теле политической нации, пытавшаяся, как во Франции, перечеркнуть культурные различия ее граждан, ни американская модель «плавильного котла», ни опиравшаяся на мультикультурализм идея «единства в разнообразии», которая осуществлялась на уровне социальных практик в Великобритании, не смогли обеспечить нужный уровень консолидации общества. Более того, они породили новые вызовы и угрозы безопасности его граждан.
В публичной дискуссии все громче звучит голос защитников модели жесткого контроля над иммиграцией из бедных стран в развитый мир. Но при этом очевидно, что и сами развитые страны в условиях старения населения не могут обойтись без притока иммигрантов. Обсуждение издержек и приобретений от иммиграции (в последние годы – и растущая угроза «утечки мозгов» в более привлекательные для трудоустройства уголки мира, в первую очередь в США), не сходит с повестки дня публичной дискуссии и провоцирует политическую поляризацию в обществе. Рост социальной напряженности в связи с терактами последних лет обнаружил новую угрозу: в среде потомков инокультурных иммигрантов второго и третьего поколений обособляются группы, отторгающие правила общежития и сами принципы правового государства, – «нелояльные», готовые сопротивляться его институтам граждане. Собственно, это обстоятельство и стало едва ли не самым весомым аргументом противников мультикультурализма как идеальной модели взаимодействия принимающего сообщества и инокультурных меньшинств, в первую очередь этнических и конфессиональных [1]
В структуре политической идентичности значительной части граждан развитого мира на первый план выходит этнонациональная составляющая, и это оказывается самым серьезным вызовом для будущего политической нации. В ее составе укрепляются позиции стремящихся к автономии регионов, выступающих от имени автохтонных этнических сообществ. Этот процесс получил в ряде стран институциональное оформление. Так произошло, например, в Великобритании по итогам передачи значительной части полномочий, регулирующих управление на уровне территории, новым органам представительной власти. В прошедшее со времени решения о наделении разной степенью автономии законодательных органов Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии (здесь процесс зашел в тупик в 2002 г. и возобновился во второй половине 2000-х годов) десятилетие обнаружились системные проблемы в национально-государственном строительстве. Англия, не получившая собственного парламента, заявила устами некоторых известных политиков об ущемлении своих прав [2]: представляющие Англию депутаты не имеют возможности принимать участие в решении вопросов, касающихся Шотландии и Уэльса, в то время как у депутатов, избранных в национальный парламент от этих двух регионов, есть право голоса по вопросам, непосредственно касающимся только Англии. В ходе этих политических дебатов обострились дискуссии о содержании «британской идентичности» [3] и о самой возможности поддерживать в современном фрагментированном обществе общую (или даже разделяемую значительным большинством граждан страны) идентичность. Под вопросом в государстве с развитыми институтами представительства интересов оказалась сама возможность достичь социально-политической консолидации. В ходе дискуссии был выдвинут проект передачи полномочий по организации экономического и социального развития на местах, развитию культуры и жилищного фонда региональным ассамблеям на уровне территорий и в самой Англии [4].
Пример иного рода представляет Испания. Здесь иммигранты, большинство которых прибывает из культурно близкой Латинской Америки, при отсутствии языкового барьера заметно активнее интегрируются в принимающее сообщество. Цыгане и ряд других «пришлых» этнических групп стали адресатами масштабных социальных программ адаптации к жизни местного сообщества, но далеко не всегда эти усилия приносят ожидаемые плоды. Многочисленные приезжие арабы не позиционируют себя как сугубо инокультурных, имея в виду многовековую историю арабского завоевания и культурное наследие «мавританской» Испании на Пиренейском полуострове, однако внутри страны уровень ксенофобии по отношению к иммигрантам некатолической культурной традиции в последние годы растет. Рост уличной и бытовой преступности и нагрузка на социальный бюджет в условиях высокой безработицы вызывают растущее критическое неприятие коренного населения.
Автономистские настроения сильны в периферийных по отношению к центру исторических провинциях, настойчиво утверждающих свои культурные традиции. В первую очередь речь идет об экономически успешных Каталонии и Стране Басков. Здесь целенаправленные усилия местной власти по укреплению региональной идентичности играют роль инструмента реализации политических и экономических притязаний местных элит. Но они опираются на общественный запрос на своё особое, узнаваемое лицо и на признание особого статуса региона – вплоть до права на государственность. Так, в Каталонии занятия в школах ведутся на каталанском языке. Его знание обязательно для работы в органах госслужбы автономии, и он стал сегодня основным языком повседневного общения. Этим же путем идет и Страна Басков: ее правительство официально поощряет двуязычие граждан, при этом знание баскского языка обязательно для госслужащих. Многие привычные уху испанца слова заменены в последние годы на баскские аналоги и стали неотъемлемой частью не только словаря испанских политиков, но и политкорректной повседневности страны. Испанское название региона (Страна Басков – País Vasco) вытеснено баскским (Euskadi), а привычное наименование языка коренных жителей – баскский (Vascuence) – замещено на соответствующее баскское наименование «эускера» (Euskera). Вопрос о признании статуса местного языка уже стал предметом ожесточенных споров в ряде других регионов (в частности, в Валенсии). Равноправие языка автохтонных меньшинств в составе политической нации остается сугубо политическим требованием, тем более что, как справедливо отмечает российский исследователь, в современной Испании, как и в других странах Евросоюза, в контексте идущих процессов регионализации «лингвистические отличия напрямую связаны с вопросом политической идентичности» [5]. Лингвистический и культурный национализм отражает требования независимости от Центра и предоставления региону возможностей самому решать проблемы собственного развития. Политическая идентичность приобретает, таким образом, территориальное измерение. В то же время, по мнению испанского исследователя, страна представляет собой яркий пример того, с какими ограничениями сталкивается в современных сформировавшихся политиях политика государства по формированию национальной идентичности и на уровне центра, и в регионах» [6].
Символично, что в 2010 г. как культивирующий жестокость в отношении животных в Каталонии местным законом был запрещен бой быков – один из давних общенациональных культурных символов Испании. Сооружение в столице Страны Басков – Бильбао – Музея Гуггенхайма по проекту мировой знаменитости – американского архитектора Ф.Гери – призвано символизировать интеграцию автономии в глобальное культурное пространство – стратегический выбор ее политической элиты [7]. Для Каталонии и ее столицы – Барселоны – таким трамплином в глобализирующийся мир стали летние Олимпийские игры 1992 г. Прямому выходу в европейское и глобальное пространство экономически успешных испанских автономий в немалой степени способствует и бурное развитие туризма.
В процессе регулирования противоречий вопрос о пересмотре параметров модели организации политического пространства страны – «государства автономий» – стал камнем преткновения в политическом противостоянии в Центре и в отношениях Центра и регионов, а также на уровне институтов Евросоюза в условиях усиления представительства интересов регионов в ЕС. [8] Но и в рамках нынешней модели региональная идентичность становится мощной опорой продвижения прав автономных сообществ, тем более, когда, как в случае развитых регионов, она подкреплена не только культурным самостоянием, но и фискальной автономией. Нарочитое, а, порой, и агрессивное ее утверждение опирается на динамичное экономическое развитие региона.
Сама региональная идентичность переживается как эмоционально наполненная и опирается на яркие символы и осязаемые смыслы. В то же время большинство граждан, особенно молодежи, делает прагматический выбор в пользу двуязычия и многоуровневой культурной идентификации – со своей автономией (и с локальной языковой и культурной традицией), со страной и с Европой. Даже в Стране Басков и в Каталонии, по данным опросов, двухуровневая (dual) идентичность (самоотождествление со страной и с регионом) и, соответственно, «двойной (doble) патриотизм» заметно преобладают над «местным патриотизмом» [9]. А сами процессы утверждения национально-гражданской идентичности (в частности, применительно к баскскому сценарию, «динамичному, полному противоречий и не поддающемуся одномерной интерпретации») высвечивают, как считают баскские исследователи, «сложный и многообразный характер конструирования, утверждения и достижения договоренностей вокруг проблем идентичности на социетальном и индивидуальном уровнях» [10].
Государство в поисках новых ресурсов развития: идентичность и идеология
В условиях размывания привычных ориентиров социальной самоидентификации и кризиса модели нациестроительства эпохи модерна формирование разделяемой гражданами идентичности как опоры развития национального политического сообщества становится первостепенной задачей государства. В реальности же речь идет о пересмотре и наполнении новым содержанием модели государственности на путях формирования нового понимания гражданской идентичности, соответствующей реалиям современной политической нации. В зависимости от оценки рисков на пути укрепления такой нации выстраиваются и приоритеты государственной политики. Так, ответом на вызовы этнофобий, расизма и «неуправляемого разнообразия» стала мультикультурная модель сосуществования групповых идентичностей. И, как в коммунальной квартире, в ней четко проявились и приобретения, и издержки коммунального общежития.
В русле социально–политической культурологии некоторые авторы ставят вопрос о том, «как гражданство структурируется культурой». В качестве альтернативного подхода предлагается, например, модель «культурного гражданства» (cultural citizenship). Она трактуется как реализация «права быть другим (с точки зрения расы, этноса или родного языка) по отношению к нормам доминирующей национальной общины, без умаления права на принадлежность, понимаемую как участие в демократических процессах единого национального государства» [11]. Такой подход пытается вывести понимание гражданства на иной в сравнении с привычными рамками национального государства уровень, связав его напрямую с утверждением групповой и индивидуальной идентичности как «права быть другим». Но в результате понятие «гражданской идентичности» оказывается перегруженной нормативным содержанием, а разнородность режимов гражданства в национальных сообществах и их разное восприятие в массовом сознании не позволяет подвести это содержание под общий знаменатель. Если придерживаться рамок политического анализа, то наиболее приемлемым аналитическим инструментом оценки таких практик является, на наш взгляд, структурно-конструктивистский подход [12] в сочетании с политико-культурным. С другой стороны, сама идентичность рассматривается как имманентно присущая групповому и индивидуальному сознанию структура, опирающаяся на политико-культурные особенности конкретного национально-государственного сообщества и его глубинные архетипы.
Общественная консолидация становится в условиях растущего культурного разнообразия условием выживания национально-государственного сообщества, которое слабо или только от случая к случаю скрепляется эмоциональным переживанием своего национального «я» [13]. Политика формирования идентичности используется государством как инструмент выстраивания поля социальной коммуникации между носителями разных политических убеждений и культурных предпочтений. На этой основе воспроизводится политическая нация, проводится тот «ежедневный плебисцит», о котором в свое время как об условии существования национального сообщества писал Э.Ренан. Сегодня такая политика наполнена, однако, иными смыслами по сравнению с концом позапрошлого века, когда Ренан предложил эту метафору. В развитых странах она старательно дистанцируется от политической идеологии в ее привычном понимании, поскольку жесткие идеологические модели дискредитировали себя в ряде потерпевших поражение политических проектов ХХ века.
Правящая элита пытается придать национальному развитию новые импульсы путем формирования «проектной» (если следовать терминологии М.Кастельса) идентичности и соответствующего общественного запроса на нее. При этом сами идеологические проекты облекаются в прагматические формы, а сверхзадачей таких проектов становится социально-политическая консолидация государства и общества вокруг повестки дня национального развития. Так, разработанная в трудах известного британского социолога Э.Гидденса концепция «третьего пути», была подхвачена лейбористским руководством после его прихода к власти в 1997 г. [14] Не вдаваясь в подробное рассмотрение ее содержания, получившего широкое освещение в литературе, [15] стоит указать на то, что ориентиром этого курса, претендовавшего на роль проекта развития постиндустриального общества, был отказ от «экономического регулирования в пользу экономического стимулирования». Предполагалось пересмотреть патерналистскую политику государства благосостояния в пользу «социальных инвестиций» в человека и обеспечить «социальную включенность» всех его граждан [16]. Приверженцы «третьего пути» в странах англосаксонской политической традиции и в США ратовали за «справедливое общество». Они представляли «третий путь», говоря словами тогдашнего премьер-министра Австралии К.Радда, как новую (после засилья либерального консерватизма эпохи М.Тэтчер и Р.Рейгана) «форму подачи экономических и социальных императивов страны» [17] – своего рода программу социальной консолидации. В Великобритании в первые годы правления лейбористов большое внимание уделялось внедрению различных форм неполитического участия граждан, повышению ответственности за сделанный в сфере социальных услуг выбор. Правда, затем эти приоритеты уступили место иным, более прагматическим установкам: в частности, под лозунгом «Новой промышленности – новые рабочие места» реализация конкретных инновационных проектов проводилась с прицелом на рост занятости.
Проект «Большого общества» в Великобритании, который выдвинут в 2010 г. новым коалиционным правительством консерваторов и либеральных демократов, также выделяет социальную сферу как ключевой приоритет национального развития. При этом упор вновь делается не на увеличении государственных социальных вливаний, а на обеспечении «возможностей широкого участия граждан и местных сообществ, развития широкой культуры участия и разделяемой ответственности» [18]. Это предполагается сделать путем передачи более широкого круга полномочий местным сообществам, развития разных форм гражданского участия (в том числе за счет создания Национальной гражданской службы для вовлечения в социальную работу молодежи), передачи ряда полномочий из Центра местным органам управления, поддержки кооперативов, благотворительных организаций и социальных предприятий, обеспечения доступности информации о государственной политике и о социальном климате и работе полиции на местах [19].
Инструменты и практики формирования национально-гражданской идентичности
Социальная политика активно используется в качестве инструмента формирования гражданской идентичности. В числе приоритетов – образование, социальное обеспечение и здравоохранение, а также личная безопасность граждан. Их работу предлагается совершенствовать путем расширения участия самих граждан, стимулирования вовлеченности людей в решение своих социальных проблем и более широкого круга вопросов развития местного сообщества и социальной сферы. При этом государство не просто активно использует возможности информационного общества для формирования нужного дискурса идентичности. Значительная часть усилий по конструированию опор гражданской идентичности переносится в сферу образования и в информационное пространство.
Опорой этого дискурса становятся самоорганизация гражданского общества и развитие практик взаимодействия людей и на этой основе – местных сообществ, накопление здесь социального капитала. Гражданское участие стимулирует процессы артикуляции социально значимых интересов. Такую активность государство и пытается направить в русло обустройства социальной среды. Это тем более актуально в условиях резкого сокращения социальных расходов, особенно в сильно пострадавших от кризиса странах ЕС, и роста социального недовольства и массовых протестов против сдачи позиций «социального государства», которыми отмечен конец нынешнего десятилетия.
Культура участия рассматривается в развитом мире как отвечающий задачам развития общества тип политической культуры, способный поддержать развитие на основе укрепления социальной солидарности, а гражданская идентичность – как его ресурс. Зримым результатом стала волонтерская работа: так, в ней участвует более четверти взрослого населения США [20], а в Германии и в Ирландии – каждый третий гражданин страны [21]. В Великобритании в разовые волонтерские инициативы вовлекались, согласно данным опросов, 73% населения; при этом более четверти (27%) участвовали в организованной волонтерской работе не менее раза в месяц [22]. В Голландии – мировому рекордсмену по уровню вовлеченности граждан в добровольческие инициативы – каждый пятый житель страны был членом волонтерской организации. Эту страну отличает (наряду со скандинавскими странами, также активно занимающимися развитием волонтерства), и заметно более высокий, чем в среднем по странам ЕС, уровень социальной сплоченности общества [23].
Рост безработицы влил в ряды волонтеров армию новобранцев. Социальные службы открывают максимум возможностей для развития самых разных форм социальной вовлеченности, которые отвечали бы разным возможностям, вкусам и предпочтениям. В ткань рыночной экономики, которая формирует потребительскую культуру, внедряются элементы «экономики дарения» и культуры непотребительских ценностей (market economy vs gift economy [24]). В русле такого подхода лежат развитие социально ответственного инвестирования и утверждение модели корпоративного гражданства [25], «зеленой экономики» и ответственного индивидуального потребления. В «альтерглобализме», «движении непотребителей» и других новых социальных инициативах пробиваются ростки «альтернативного капитализма». Такая вовлеченность формирует систему ценностей и моделей поведения в публичной сфере, которую можно описать как «идентичность участия» (в развитие предложенной М.Кастельсом классификации).
Однако институты западной демократии, которые должны обеспечивать развитие гражданского участия, столкнулись с серьезными вызовами самой демократии в виде обособления инокультурных сообществ, пределов толерантности в публичной сфере, роста этнофобий и асоциального поведения. Готовность людей отдавать время и силы на работу на общественном поприще встретила сопротивление в виде рудиментов «приходской» политической культуры и патрон-клиентских отношений с государством, настороженности в отношении контактов с незнакомыми людьми и просто социальной апатии. Зачастую императив участия рассматривается как недопустимое вторжение в частную жизнь. Далеко не все согласны и с перспективой большей ответственности перед государством и обществом (да и за самих себя). В иных случаях волонтеры подменяют государственные структуры, это чревато конфликтом с профсоюзами, защищающими интересы госслужащих. Поэтому предлагаются пути четкого разграничения сфер ответственности и позитивного стимулирования заинтересованности в добровольческой социальной работе [26].
Но объективные ограничения такой модели «общества участия» трудно преодолеть в условиях, когда полем государственного регулирования становится повседневность. После десятилетий борьбы за права меньшинств, после побед, одержанных на путях проведения «политики идентичности» религиозными, этническими и гендерными сообществами Запад вступает в полосу запретов, слабо согласующихся с заявленными приоритетами экономической и социальной политики. Так, ограничения на присутствие символов мусульманской религиозной идентичности в общественной жизни расшатывают корабль мультикультурализма гораздо заметнее, чем сокращение вливаний в социальные программы адаптации мигрантов. Частная жизнь попадает под пристальный надзор, как только человек оказывается в публичном пространстве [27]. Но и безбрежная политкорректность подрывает уровень доверия в обществе, которое обнаруживает границы собственной толерантности.
В обществах, переживающих институциональную трансформацию, происходящая социальная ломка вызывает тектонические сдвиги в сознании людей: потеря привычных ценностных ориентиров порождает «кризис идентичности». В действительности речь идет об утверждении новой иерархии ценностей и о поисках новых социокультурных скреп, и в молодых государствах правящая элита стремится придать им «длинное дыхание» за счет национальных проектов развития. Опорой молодой государственности становятся традиционные ценности, скрепленные цементом этнонационализма. Они вступают в конфликт с теми смыслами и моделями поведения, которые формирует информационное общество и навязывает вездесущий коммерческий масскульт. В результате закрепляются социокультурные расколы.
Конструирование символического пространства национально-государственной идентичности – новой государственной символики, праздников, героев – призвано преодолевать эти противоречия. Важнейшей социокультурной скрепой становится национальный язык, литературные памятники и их создатели возводятся в ранг новых героев массовой культуры. Ключевой проблемой оказывается осмысление собственной истории, политический консенсус вокруг оценки ее поворотных событий. Однако для формирования гражданского самосознания должен быть сделан следующий шаг – укрепление правового государства и институтов гражданского участия.
Сравнительный анализ практик формирования национально-государственной идентичности в странах, прошедших либо переживающих сегодня глубокие социокультурные трансформации, позволяет оценить факторы, определяющих степень эффективности таких практик и, соответственно, их влияние на общественное развитие. Великобритания как страна, пережившая распад колониальной империи и изменение статуса своих автохтонных меньшинств, Сингапур как молодое полиэтническое государство и Китай как находящееся в процессе динамичной трансформации экономических и социальных институтов общество представляют интересные примеры для сравнения эффективности практик государственной политики формирования национального самосознания и гражданской идентичности.
Великобритания в поисках британской идентичности
В Великобритании в последние годы вопрос о том, что такое «британская идентичность» в полиэтническом обществе, не сходит с повестки дня публичной политики. Британские исследователи отмечают утверждение в крупных городах «культуры общежития» (convivial culture) [28], в недрах которой расовые и этнические различия теряют роль первостепенного по значимости фактора социального размежевания. В этой стране самыми быстрыми темпами по сравнению со всеми этническими группами растет численность граждан смешанной расовой принадлежности. В школах Лондона говорят на трехстах языках, да и в крупных британских городах это число давно перевалило за сотню. И большинство британцев, как свидетельствуют данные опросов, считают, что такое разнообразие сделало страну более привлекательным для жизни местом. В этнически однородном окружении предпочитает жить только около четверти населения [29]. В то же время во многих сельских районах и в относительно этнически однородных белых местных сообществах уровень толерантности и открытости к иному опыту несравненно ниже; соответственно, здесь в последние годы наблюдается рост поддержки праворадикальной Британской национальной партии. Апелляция к «дискриминированной английской идентичности» находит тут благодатную почву, тем более что английская составляющая сознательно или подсознательно замалчивается в публичной дискуссии, особенно в контексте уже упоминавшегося обсуждения проблем передачи полномочий регионам.
В период после прихода к руководству последнего главы лейбористского кабинета Г.Брауна государство пыталось компенсировать такие разнонаправленные векторы социально-психологических изменений с помощью широкого обсуждения опор общей гражданской идентичности и консолидации на этой основе британской политической нации. В 2002г. в школах были введены уроки гражданского образования. Вопрос о том, что значит сегодня «быть британцем», на недолгое время оказался в центре публичной дискуссии [30]. Предлагались меры по проведению конституционной реформы, по обновлению арсенала символической политики и по укреплению социальной солидарности на уровне местных сообществ. В качестве объединяющих оснований британской идентичности выдвигалось ее демократические традиции и нынешнее космополитическое культурное наследие [31]. Но сама дискуссия вокруг «обращения к истокам» не вызвала широкого общественного отклика. В 2008 г. правительство лейбористов предложило в качестве ориентира развития идею превращения страны в «креативный хаб» мира, центр разработки инновационных экономических и социальных инициатив. Был выдвинут план государственной поддержки креативных отраслей как мотора наращивания конкурентоспособности национальной экономики. Он включал программу профессионального обучения молодежи во взаимодействии с бизнесом, создание в стране пяти ведущих центров креативной экономики, поддержку стартапов в креативных отраслях [32]. Такой подход должен был сломать утвердившиеся в мире стереотипы о британском традиционализме и обновить национальную гражданскую идентичность, придать ей привлекательный современный образ.
Однако, по мнению британских исследователей из Института изучения публичной политики – одного из ведущих экспертно-аналитических центов страны – активных участников публичной дискуссии по этой проблематике [33], «сложносоставный характер и многообразие паттернов идентичности создает разрывы между политическим курсом и социальной практикой. Дискурс идентичности и практические меры, адресованные конкретным сплоченным на основе общей идентичности группам, имеют тенденцию сглаживать острые углы за счет упрощенной подачи мотивации поведения людей. В результате на вооружение берутся меры, которые не затрагивают их реальные интересы, а зачастую дают и прямо противоположные результаты». Британские эксперты предлагают не руководить процессом из Уайтхолла, а стимулировать низовую политическую активность, вовлекать во взаимодействие местные власти как более близкие к реальным интересам людей [34]. В какой мере уже упомянутый проект «Большого общества» сможет решить эти задачи, покажет время, особенно имея в виду серьёзные издержки мультикультурной модели. Пока же очевидно, что подавляющее большинство граждан страны возлагает ответственность за обеспечение услуг по социальной защите населения на государство, на местные органы власти и на производителей услуг [35]. И, в то же время, очень заметная часть граждан вовлечена в волонтерские инициативы и в работу структур гражданского общества на уровне местных сообществ, что свидетельствует о потенциале для развития культуры участия и укрепления основ гражданской идентичности. Наращивание этого потенциала напрямую связано с успехами экономического развития страны.
Сингапурская идентичность: из прошлого в будущее
Такой вывод подтверждает анализ опыта Сингапура – одной из самых динамично развивавшихся в последние десятилетия стран мира. Со времени провозглашения независимости (1965 г.) в этой бывшей британской колонии за годы жизни одного поколения был совершен настоящий модернизационный рывок. Одним из его моторов стало утверждение политической идентичности молодой сингапурской полиэтнической нации, объединившей китайцев, малайцев и выходцев из Индии. Политические институты предлагались как общие для всех граждан, а этнокультурные традиции национальных групп должны были сосуществовать бок о бок. Сингапурская идентичность предполагала сочетание достижительной мотивации с традиционными ценностями составлявших нацию азиатских народов и с опорой на английский язык как средство межкультурной коммуникации. Режим Ли Куан Ю – отца «сингапурского экономического чуда» – сделал упор на борьбе с коррупцией и на создании «экономики знаний» задолго до того, как эта модель утвердилась в публичной политике развитого мира. Страна сумела использовать свои преимущества положения на пересечении финансовых и транспортных потоков и успешно осуществила заявку на создание «креативного хаба» в азиатско-тихоокеанском регионе. В процессе экономического роста и на основе заметного продвижения в развитии социальной сферы происходила консолидация молодой нации «сплоченных, твердых и приспосабливающихся к различным обстоятельствам людей, способных делать все лучше и дешевле, чем наши соседи» [36]. Основой формирования национальной идентичности стал экономический успех, который, в свою очередь, служил стимулом для дальнейшего продвижения по пути консолидации государства и общества. Приоритетом была провозглашена социальная безопасность, так что к концу истекшего столетия Сингапур утвердил за собой репутацию одного из самых безопасных для жизни государств мира и страны, победившего коррупцию.
В последние два десятилетия Сингапур стал уникальным для постиндустриального общества примером попыток конструирования гражданской (или квазигражданской, имея в виду ограничения политических свобод и возможностей политического участия) идентичности на фундаменте авторитарного политического режима. В рамках «идеологии общих ценностей» государство сосредоточило внимание на образовании и поддержании «азиатской идентичности», ориентированной на строгую социальную иерархию, которая должна была компенсировать отсутствие политических свобод. Она вбирала элементы западной культуры, но при этом опиралась на традиционные модели поведения и моральные установки «азиатской нации» – коллективистские консенсусные ориентации, семейные ценности, расовую и религиозную терпимость. Это создавало тип гибридной идентичности, но с ярко выраженным азиатским лицом [37].
Однако такая политика слабо воспринимала вызревавшие в недрах общества импульсы, такие, как распространение гибридного наречия («cинглиша» – народного адаптированного варианта английского с примесью из словаря живущих в стране национальных групп). Власть навязывала свои «правила игры», целенаправленно пытаясь вытеснить общий народный язык «правильным английским». Жесткое регулирование все заметнее расходилось с тем, что происходило в массовом сознании. В последние годы представители молодого поколения выказывают растущую озабоченность опасностью утраты пресловутого «сингапурского духа»: его обесценивает растущий индивидуализм. На волне экономического успеха и неизбежной вестернизации, задающей стандарты потребления и стили жизни, предпочтение стало отдаваться сугубо материальным ценностям. Сам город – государство теряет свое уникальное лицо, он стал похож на западный мегаполис с островками местной экзотики.
В этих условиях средством национально-государственной консолидации также становится социальная политика: она призвана сделать страну привлекательным местом для жизни своих граждан. Но эта политика по-прежнему строится на патерналистских основаниях. И сам дискурс идентичности выстраивается государством от имени граждан, в то время как многие сингапурцы «отстаивают право на более широкое участие в обсуждении своей национальной идентичности…Это показывает трудности конструирования устойчивой гражданской идентичности в условиях авторитарного режима» [38]. Иными словами, гражданская идентичность не может не опираться на политическое и неполитическое участие. Следующим шагом на пути утверждения общегражданской идентичности должна стать демократизация политических институтов: авторитарный однопартийный режим полиэтнического государства может оказаться не в состоянии поддерживать необходимый для устойчивого развития уровень социальной сплоченности. В обществе, прошедшем пик авторитарной модернизации, вызревает конфликт между западными стандартами и традиционными ценностями, который грозит подорвать хрупкую конструкцию полиэтнической политической нации. Трезвая оценка политической элитой этих рисков может, по мнению аналитиков, привести к постепенному дрейфу в сторону расширения возможностей неполитического участия граждан («коммунитарная модель» развития), либо к общей либерализации режима [39]. О грядущих изменениях свидетельствуют предложения главы нынешнего кабинета Ли Сянь Луна по реформе избирательной системы: речь идет об обеспечении возможностей большей состязательности партий на политической арене. Profitcoins.io
Китай – «пессоптимистическая» нация?
Иначе проблемы формирования идентичности стоят сегодня перед динамично развивающимся Китаем. В отличие от Сингапура это страна древних политических и культурных традиций. Разрывы в социальной ткани китайского общества актуализировали запрос на укрепление национально-государственной идентичности. Восприятие государства как высшей ценности заложено в китайской политической культуре – культуре патерналистско-государственнического типа, основанной на конфуцианском идеале «государства-семьи». Оно сдерживает саму потребность в формировании гражданского общества, которую, казалось бы, диктуют императивы социально-экономической трансформации, и закладывает основы государственной политики социальной консолидации. Опорой такой политики становится китайское историческое сознание. «Само богатство истории, а, вернее, «историческая память» о великих достижениях прошлого на уровне общественного и индивидуального сознания выступает мощным консолидирующим фактором, а также формой психологической защиты и идентификации социума» и «источником впечатляющего патриотизма» в современном Китае [40].
Однако в китайской истории есть не только «белые пятна», но и «черные дыры». Осмысление недавнего прошлого государство направляет в нужное для поддержания общих ориентиров развития русло. Китай 2000-х годов британский исследователь У.Кэллэхэн назвал «пессоптимистической нацией», имея в виду то, как «китайская идентичность утверждается в переплетении позитивных и негативных эмоций» в отношении своего прошлого и настоящего [41]. Речь идет о желании получить воздаяние за пережитое в «годы национального унижения» – столетия, открытого поражением в «опиумных войнах» в 1840-е годах и окончившееся образованием КНР в 1949 г. Комплекс «обиженного народа – жертвы» активно используется китайской дипломатией (в частности, в противостоянии требованиям независимости Тибета и обвинениям в попрании в этом регионе прав человека со стороны международного сообщества). В начале нынешнего десятилетия было принято решение отмечать на государственном уровне «День национального унижения», затем его сменил «День национальной обороны». В качестве символа памяти на руинах, оставленных англичанами и французами на месте садов столичной императорской резиденции в 1860 г., создан парк-мемориал. Государство подогревает патриотические чувства и в то же время пытается держать под контролем имперско-националистические настроения. С другой стороны, в политике конструирования новой китайской идентичности настойчиво подчеркивается величие древних традиций и их историческая преемственность.
Такое самовосприятие создает конфликт внешней («для других») и внутренней («для себя») идентичности. Эту конфликтность усиливают «периодические рецидивы и всплески архаичности», об опасности недооценки которых предупреждают исследователи [42]. Образ Китая как динамично развивающегося конкурента ведущих экономик мира, мощного центра силы и возможного кандидата на мировое лидерство слабо согласуется с комплексом «национального унижения». Но он активно используется политической элитой как мобилизующая сила: Китай доказывает не только миру, но, в первую очередь, самому себе, что страна едина в переживании своей истории и что у нее «одна мечта», а ее граждан объединяет устремленность в будущее. Олимпийские игры в Пекине, Экспо-2010, мероприятия по проведению года Китая за рубежом используют классические средства из арсенала мягкой силы для создания положительного образа Китая в мире. Признанным символом Китая стала панда, этот национальный бренд олицетворяет китайскую уникальность вкупе с миролюбием и заметно потеснил традиционного дракона.
Пока процессы конструирования национально-государственной идентичности нового Китая идут в русле, которое целенаправленно формирует государство. Над ними довлеют проблемы социального неравенства и этнонациональных противоречий, но бурный экономический рост позволяет направлять этот процесс в нужную государству сторону. Идентичность китайской нации выстраивается на сочетании нынешнего экономического успеха и уважения к истории как к неотъемлемой части национального опыта. Следующим шагом может стать стремление взять мирный реванш у исторических противников, возведенное в ранг сплачивающего общество национального проекта... Однако при китайском капитализме уже выросло поколение городских жителей, которое становится носителем «гибридных» ценностей. Оно может оказаться менее восприимчивым к национально-цивилизационным основаниям идентичности, к которым апеллирует нынешняя государственная политика.
Гражданская идентичность как ресурс общественного развития
Взятые для сравнительного анализа примеры позволяют сделать вывод о значении политической культуры как опоры эффективной государственной политики формирования идентичности. В трансформирующихся обществах такая политика становится вместилищем для национальной идеологии, компенсируя идиосинкразию в отношении жестких идеологических моделей. Упор в публичной политике делается на конструировании национально-государственной идентичности на цивилизационных основаниях, но на практике ее нередко подменяет этническое самосознание. Государство в лице политической элиты апеллирует к эмоциональным основаниям идентичности. Большую роль на всех этажах политической и социальной организации играет феномен лидерства (начиная с лидера государства – «отца» молодой нации). В ситуациях активной социокультурной динамики политическая идентичность оказывается пластичной структурой, и становление ее гражданских оснований становится определяющим фактором упрочения демократических институтов.
В развитых странах трудности укрепления политической нации стимулируют поиски новых ориентиров и новой мотивации развития. В центре внимания оказывается человек как носитель гражданского самосознания, на которое опираются институты политической нации. Основной упор делается на социальной политике, она используется в качестве инструмента общественной консолидации. Но в политическую практику «в форме дебатов об идентичности» (по выражению А.Турена) возвращается и морально-этический, и этнический, и даже примордиальный дискурс. За нынешними «дебатами об идентичности» и «борьбой за идентичность» просматриваются контуры иной конфигурации будущего мироустройства, в котором само государство теряет свою идентичность. Она трансформируется в констелляцию идентичностей, и некоторые из них уже сегодня претендуют на политико-институциональное оформление. Формирование надэтнической гражданской идентичности оказывается для современного государства вопросом выживания.
Эффективность политики формирования идентичности предопределяет экономический успех, динамичное развитие страны. Социальная консолидация на основе гражданской идентичности и последовательная модернизация идут рука об руку. Но государство – только один из участников такой политики. В нее вовлечены гражданские организации и группы интересов, интеллектуальные сообщества и экспертные структуры, институты социальной сферы и культуры, СМИ, бизнес, органы местного самоуправления, сами граждане. Характер такой вовлеченности, ее качество и повестка дня позволяют оценить ограничения и перспективы эволюции политических практик современной демократии.
Примечания:
[1] Хотя на таких принципах выстраиваются сегодня и отношения с гендерными меньшинствами, и – с людьми с ограниченными возможностями, и – с другими группами «иных» граждан.
[2] Т.н. вопрос о Западной Лотиании – the West Lothian question.
[3] О повестке дня дискуссии и роли государства см.: Rogers B. and Muir R. The Power of Belonging: Identity, Citizenship and Community Cohesion. L.: IPPR, 2008; Muir R. The New Identity Politics. L.: IPPR, 2007.
[4] См.: Adams J. and Tomaney J. Restoring the Balance. Strengthening the Government's proposals for regional assemblies. L.: IPPR, 2002.
[5] Прохоренко И.Л. Регионы Испании: четверть века в европейском пространстве // В сб. «Пространство и время в мировой политике и международных отношениях: материалы 4 Конвента РАМИ». М., МГИМО – Университет, 2007. Т.7. Испания и Латинская Америка в мировой политике / под ред. А.В.Шестопала, Л.С.Окуневой, С.М.Хенкина. С. 39 - 40.
[6] См. Nunez Seixas X.M. Patriotas y Democratas. El discurso nacionalista espanol despues de Franco. Madrid: Catarata, 2010. P. 128.
[7] См. McNeill D. McGuggenisation? National Identity and Globalization in the Basque Country // Political Geography, Vol. 19, № 4, May 2000. Рp. 473 – 494.
[8] См. об этом: Прохоренко И.Л. Территориальные сообщества в политическом пространстве современной Испании. М.: ИМЭМО РАН, 2010.
[9] Nunez Seixas X.M. Patriotas y Democratas. Op. cit., p.131. Выбор региона как самого значимого ориентира самоидентификации в большей степени характерен (в порядке убывания) для жителей Страны Басков, Каталонии (среди тех, для кого каталанский – родной язык), Галисии и Канарских островов. 40 % басков и треть жителей Каталонии считали свои регионы «нациями» (данные опросов 1996 г., там же, р. 130).
[10] Azurmendi M. - J., Larrañaga N. and Apalategi J. Bilinguism, identity and citizenship in the Basque Country. In: Bilingualism and identity / M. Niño-Murcia and J. Rothman (eds.) Amsterdam & Philadelphia: John Benjamins, 2008. P. 58.
[11] Rosaldo R. Cultural Citizenship, Inequality and Multiculturalism – in: Race, Identity and Citizenship. A Reader / R. Torres, L. Miron et J. Inda (eds.). Oxford, Blackwell Publishers, 1999. P. 253-261; его же: Cultural citizenship in San Jose, California – PoLAR, 1994, Vol.17, № 2. P. 57. Цит. по: Нёве К. Гражданство: непростой объект для антрополога. С. 252. (http://ccisru.org/library.php, Центр изучения проблем гражданства и идентичности).
[12] Или, как пишет Л.М.Дробижева применительно к этносоциологическим исследованиям, «структуралистско – конструктивистский, или полипардигмальный подход» – Дробижева Л.М. Методологические проблемы этносоциологических исследований // Социологический журнал, 2006, №№ 3-4. С. 96. В проблематике российских исследований особо выделено «изучение социальных и социально-политических факторов формирования российской идентичности; соотношение гражданской, региональной и этнической, а также амбивалентной и «дрейфующей» идентичностей» – там же. С. 90.
[13] Типичный пример такой скрепы – спортивные успехи национальных сборных. Поддержка национальной сборной некоренными гражданами неслучайно рассматривается как мерило их политической лояльности. Спорт высших достижений стал одним из заметных инструментов в арсенале государственной политика формирования идентичности. В мобилизационной экономике такую роль играл, как известно, и массовый спорт.
[14] Giddens A. The Third Way: The Renewal of Social Democracy. L.: Polity Press, 1998.
[15] См., напр., The Third Way and Beyond: Criticisms, Futures and Alternatives / L.Martell, S.Hale, W.Legget (eds.) Manchester, Manchester University Press, 2004; Welfare State Change: Towards a Third Way? / J.Lewis, R.Surender (eds.) Oxford: Oxford University Press, 2004.
[16] Перегудов С.П. Концепция «третьего пути» – в сб. «Современная Великобритания: проблемы и перспективы». Материалы круглого стола. М.: Институт Европы РАН, 2001. С. 19.
[17] Rudd K. First Speech to Parliament. Parliament of Australia, 11 November 1998 (http://www.aph.gov.au/house/members/firstspeech.asp?id=83T).
[18] Capable Communities: Towards Citizen-Powered Public Services. L.: IPPR – PwC, 2010. P. 23.
[19] См.: Building the Big Society (www.cabinetoffice.gov.uk/media/407789/building-big-society.pdf)
[20] В 2009 г. – 63,4 млн чел. (26,8 % населения). См.: Volunteering in the United States, 2009 (http://www.bls.gov/news.release/volun.nr0.htm)
[21] Волонтёрское движение в Европе и США (http://www.rian.ru/spravka/20100521/236986923.html).
[22] Volunteering England Information Sheet 2008 (http://www.volunteering.org.uk/NR/ rdonlyres/1F9DB0E1-A0DB-421E-B3C3-674BFD9772BF/0/NationalStatisticsVE083.pdf).
[23] CBS Statistics Netherlands/ Press release, 02 December 2010 (http://www.cbs.nl/en-GB/ menu/themas/overheid-politiek/publicaties/artikelen/archief/2010/2010-078-pb.htm?RefererType=RSSItem).
[24] Cheal D. The Gift Economy. L.: Routledge, 1988. P.19.
[25] См. Перегудов С.П., Семененко И.С. Корпоративное гражданство: концепции, мировая практика и российские реалии. М.: Прогресс-Традиция, 2008.
[26] Так, предлагается внедрять систему кредитов за волонтерскую работу, когда количество отданных часов может по желанию засчитываться при возмещении социальных услуг или помощи от других волонтеров – см.: Capable Communities: Towards Citizen-Powered Public Services. Op. cit. P.21. Активно развивается корпоративное волонтерство, лидеры бизнеса дают сотрудникам возможность участвовать в таких инициативах, в том числе и в рабочее время.
[27] Неслучайно понятие “identity policy” используется в документах государственных органов преимущественно в узком сугубо технократическом смысле и обозначает систему мер, регулирующих сбор, хранение и защиту конфиденциальности персональных данных.
[28] Gilroy P. After Empire: Multiculture or Postcolonial Melancholia. L.: Routledge, 2006. Pp. 39-40.
[29] Muir R. and Wetherall M. Identity, Politics and Public Policy. L.: IPPR, 2010. P. 5.
[30] См.: Rogers B. and Muir R. The Power of Belonging. L.: IPPR, 2007. Pp. 6 – 9; Muir R. The New Identity Politics. L.: IPPR, 2007.
[31] Muir R. The New Identity Politics, L.: IPPR, 2007. Pp. 14-15.
[32] Creative Britain. Labour’s cultural manifesto (http://www2.labour.org.uk/uploads/229d33f4-5e0c-4954-3980-3e47c666b670.pdf); Creative Britain: New Talents for the New Economy (http://www.culture.gov.uk/what_we_do/creative_industries/6106.aspx).
[33] Цитируемые в статье экспертные доклады этого аналитического центра (IPPR - Institute for Public Policy Research) см. на его сайте: (http://www.ippr.org/)
[34] Muir R. and Wetherall M. Identity, Politics and Public Policy. Ор. cit. Рр. 9 - 11.
[35] Волонтерским и благотворительным организациям отводится заметная роль только в уходе за пожилыми людьми (так считает 7% опрошенных) и в оказании помощи партнерам, испытывающим серьезные трудности в отношениях (39%). Значительная часть обязанностей в такой работе ложится на семью и на самих людей (соответственно 24% и 23%). В ключевых сферах обеспечения услуг здравоохранения приоритет отдается государству (76%), а в управлении сферой образования – местным органам власти (58%) и учителям (26%). Опрос проводился в двух «рядовых» городах – Рэдинге и Дарлингтоне – в январе 2010 г., опрошено 2010 человек; по волонтерской работе в режиме онлайн в сентябре 2010 г., опрошено 2041 чел. // Capable Communities: Towards Citizen-Powered Public Services. Op. cit. Рр. 8, 9.
[36] Ли Куан Ю. Сингапурская история: из «третьего мира» - в «первый» (1965 – 2000). М.; МГИМО-Университет, 2005. С.9. (http://lib.ru/MEMUARY/SINGAPUR/singapur.txt)
[37] См.: Singapore: A Country Study / B.Leitch Lepoer ed. Washington: GPO for the Library of Congress, 1989 (http://countrystudies.us/singapore/19.htm).
[38] Ortmann S. Singapore: The Politics of Inventing National Identity // Journal of Current Southeast Asian Affairs, 2009, №4. Рp. 23-46.
[39] См. интервью Г. Кох, Институт политических исследований Сингапура (http://www.channel newsasia.com/stories/singaporelocalnews/view/433907/1/.html). См. также: (www.ips.org.sg/).
[40] Корсун В.А. Идентичность с «китайской спецификой» // Полис, 2008, №3. С. 71.
[41] Callahan W.A. China: The Pessoptimist Nation. Oxford: Oxford University Press, 2009. Цит. по: Wills M. China’s Identity Crisis // The Oxonian Review, 2010, Feb. 15. (http://www.oxonianreview.org/wp/chinas-identity-crisis/)
[42] Корсун В.А. Идентичность с «китайской спецификой». Цит. соч. С. 78.
Идентичность как предмет политического анализа. Сборник статей по итогам Всероссийской научно-теоретической конференции (ИМЭМО РАН, 21 – 22 октября 2010 г.). М., ИМЭМО РАН, 2011. С. 86-101.
Читайте также на нашем портале:
«Религиозные основы национальной идентичности и иммиграция: австрийский казус» Елена Пинюгина
«Цивилизационное измерение модернизации: Россия в контексте мирового опыта» Ирина Кудряшова
«Российская политическая культура и европейские политические ценности: актуальные интерпретации» Ирина Василенко
«Актуальный дискурс о типах и тенденциях развития национального государства» Елена Пономарева
«Исследование проблем политической идентичности России» Ольга Попова
«Дискурс национального в современном немецком обществе» Ольга Хауер-Тюкаркина
««Следующее христианство»: качественные преобразования постмодернистского пейзажа» Ирина Каргина
«Демократия как символический порядок cовременности: версия Клода Лефора» Тимофей Дмитриев
«Украинские дискуссии об истории: между политикой, памятью и самоидентификацией» Андрей Тихомиров
«Политика памяти в Украине: критические заметки» Геннадий Гребенник
«Балканы как пространство проблемной наднациональной идентичности» Валентин Михайлов
«Политическое самоутверждение России» Михаил Ильин
«Мультикультурализм как философско-политическая концепция» Екатерина Нарочницкая
«Американская культура: в поисках национальной идентичности (Часть I)» Вячеслав Шестаков
«Современная Россия: в поисках новой национальной субъектности» Леонтий Бызов
«Тайваньская идентичность: локальная, национальная, глобальная? » Чэнь Цзявэй
«Бельгийский парадокс: «национализация» ислама и участие мусульман в политическом процессе не препятствуют радикализации общества» Елена Пинюгина
«Современный мировой порядок: на пороге нового этапа развития?» Татьяна Шаклеина
««Цивилизация модерна» против цивилизаций С. Хантингтона» Борис Мартынов
«Культурный синтез в истории: евразийские ценности российской культуры» Николай Хренов
«Великобритания в ловушке мультикультурализма» Тамара Кондратьева
«Десять тенденций, меняющих мир» Юхан Гальтунг
«Расстройство исторической идентичности» Пьер Нора
