Главная Карта портала Поиск Наши авторы Новости Центра Журнал

Национальные практики формирования гражданской идентичности: опыт сравнительного анализа

Версия для печати

Избранное в Рунете

Ирина Семененко

Национальные практики формирования гражданской идентичности: опыт сравнительного анализа


Семененко Ирина Станиславовна – главный научный сотрудник, зав. Сектором прикладных социально-политических исследований Центра сравнительных социально-экономических и социально-политических исследований ИМЭМО РАН, доктор полит. наук.


Национальные практики формирования гражданской идентичности: опыт сравнительного анализа

За нынешними «дебатами об идентичности» и «борьбой за идентичность» просматриваются контуры иной конфигурации будущего мироустройства, в котором само государство теряет свою идентичность. Она трансформируется в констелляцию идентичностей, и некоторые из них уже сегодня претендуют на политико-институциональное оформление. Формирование надэтнической гражданской идентичности оказывается для современного государства вопросом выживания.

Проблемы формирования общих ориентиров развития страны на основе разделяемой ее гражданами идентичности стали сегодня неотъемлемой частью повестки дня публичной политики. Это и неудивительно: в условиях индивидуализации сознания размывание социальных скреп общества ведет к социальной аномии, в результате все меньше людей полагает для себя жизненно важным связывать личные перспективы с перспективами развития государства и общества. Ощущение себя частью национально-государственного сообщества не переживается как жизненная потребность, уступая в системе самоопределения человека иным – личностным и групповым – приоритетам. Опасаясь, что этот процесс может привести в странах с развитыми институтами представительства интересов к кризису государственности, политический класс ищет пути консолидации политической нации в укреплении общих идентификационных ориентиров: здесь видится путь преодоления социальной фрагментации и аномии и потенциально неисчерпаемый ресурс общественного развития, укрепления институциональных основ современной демократии. А в трансформирующихся обществах, ищущих источники последовательной модернизации, именно уровень социальной консолидации на основе разделяемой гражданами идентичности становится в наши дни ключевым фактором, определяющим успех модернизационной стратегии развития.

Мозаика идентичностей и кризис модели мультикультурализма

В развитом мире автохтонное население, которое могло бы обеспечить воспроизводство символического пространства общей идентичности, давно перестало быть доминирующим. Жители современного мегаполиса составляют очень пеструю мозаику смысложизненных ориентиров, политических установок, ценностных предпочтений и моделей поведения. В Европе образы узнаваемой этнокультурной идентичности поддерживаются в культурно однородных анклавах в сельской местности и в небольших городках, однако и сюда массовый туризм – основной источник их существования – приносит дух глобального масскульта. Вкрапленные в состав состоявшихся «национальных государств» автохтонные народы претендуют на утверждение собственной идентичности на этнонациональных основаниях: выступающие от их имени элитные группы стимулируют таким путем рост сепаратистских настроений с опорой на символическую политику. Здесь активно задействуются средства из арсенала традиционной культуры, пропагандируется использование собственного языка, своих героев и исторических символов.

В то же время четко обозначился кризис мультикультурных практик конструирования политической нации, в рамках которых правящие круги Запада в последнюю четверть века искали ответы на проблемы, вызванные давлением миграционных потоков на принимающие сообщества. В условиях растущей культурной разнородности ни политика ассимиляции в теле политической нации, пытавшаяся, как во Франции, перечеркнуть культурные различия ее граждан, ни американская модель «плавильного котла», ни опиравшаяся на мультикультурализм идея «единства в разнообразии», которая осуществлялась на уровне социальных практик в Великобритании, не смогли обеспечить нужный уровень консолидации общества. Более того, они породили новые вызовы и угрозы безопасности его граждан.

В публичной дискуссии все громче звучит голос защитников модели жесткого контроля над иммиграцией из бедных стран в развитый мир. Но при этом очевидно, что и сами развитые страны в условиях старения населения не могут обойтись без притока иммигрантов. Обсуждение издержек и приобретений от иммиграции (в последние годы – и растущая угроза «утечки мозгов» в более привлекательные для трудоустройства уголки мира, в первую очередь в США), не сходит с повестки дня публичной дискуссии и провоцирует политическую поляризацию в обществе. Рост социальной напряженности в связи с терактами последних лет обнаружил новую угрозу: в среде потомков инокультурных иммигрантов второго и третьего поколений обособляются группы, отторгающие правила общежития и сами принципы правового государства, – «нелояльные», готовые сопротивляться его институтам граждане. Собственно, это обстоятельство и стало едва ли не самым весомым аргументом противников мультикультурализма как идеальной модели взаимодействия принимающего сообщества и инокультурных меньшинств, в первую очередь этнических и конфессиональных [1]

В структуре политической идентичности значительной части граждан развитого мира на первый план выходит этнонациональная составляющая, и это оказывается самым серьезным вызовом для будущего политической нации. В ее составе укрепляются позиции стремящихся к автономии регионов, выступающих от имени автохтонных этнических сообществ. Этот процесс получил в ряде стран институциональное оформление. Так произошло, например, в Великобритании по итогам передачи значительной части полномочий, регулирующих управление на уровне территории, новым органам представительной власти. В прошедшее со времени решения о наделении разной степенью автономии законодательных органов Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии (здесь процесс зашел в тупик в 2002 г. и возобновился во второй половине 2000-х годов) десятилетие обнаружились системные проблемы в национально-государственном строительстве. Англия, не получившая собственного парламента, заявила устами некоторых известных политиков об ущемлении своих прав [2]: представляющие Англию депутаты не имеют возможности принимать участие в решении вопросов, касающихся Шотландии и Уэльса, в то время как у депутатов, избранных в национальный парламент от этих двух регионов, есть право голоса по вопросам, непосредственно касающимся только Англии. В ходе этих политических дебатов обострились дискуссии о содержании «британской идентичности» [3] и о самой возможности поддерживать в современном фрагментированном обществе общую (или даже разделяемую значительным большинством граждан страны) идентичность. Под вопросом в государстве с развитыми институтами представительства интересов оказалась сама возможность достичь социально-политической консолидации. В ходе дискуссии был выдвинут проект передачи полномочий по организации экономического и социального развития на местах, развитию культуры и жилищного фонда региональным ассамблеям на уровне территорий и в самой Англии [4].

Пример иного рода представляет Испания. Здесь иммигранты, большинство которых прибывает из культурно близкой Латинской Америки, при отсутствии языкового барьера заметно активнее интегрируются в принимающее сообщество. Цыгане и ряд других «пришлых» этнических групп стали адресатами масштабных социальных программ адаптации к жизни местного сообщества, но далеко не всегда эти усилия приносят ожидаемые плоды. Многочисленные приезжие арабы не позиционируют себя как сугубо инокультурных, имея в виду многовековую историю арабского завоевания и культурное наследие «мавританской» Испании на Пиренейском полуострове, однако внутри страны уровень ксенофобии по отношению к иммигрантам некатолической культурной традиции в последние годы растет. Рост уличной и бытовой преступности и нагрузка на социальный бюджет в условиях высокой безработицы вызывают растущее критическое неприятие коренного населения.

Автономистские настроения сильны в периферийных по отношению к центру исторических провинциях, настойчиво утверждающих свои культурные традиции. В первую очередь речь идет об экономически успешных Каталонии и Стране Басков. Здесь целенаправленные усилия местной власти по укреплению региональной идентичности играют роль инструмента реализации политических и экономических притязаний местных элит. Но они опираются на общественный запрос на своё особое, узнаваемое лицо и на признание особого статуса региона – вплоть до права на государственность. Так, в Каталонии занятия в школах ведутся на каталанском языке. Его знание обязательно для работы в органах госслужбы автономии, и он стал сегодня основным языком повседневного общения. Этим же путем идет и Страна Басков: ее правительство официально поощряет двуязычие граждан, при этом знание баскского языка обязательно для госслужащих. Многие привычные уху испанца слова заменены в последние годы на баскские аналоги и стали неотъемлемой частью не только словаря испанских политиков, но и политкорректной повседневности страны. Испанское название региона (Страна Басков – País Vasco) вытеснено баскским (Euskadi), а привычное наименование языка коренных жителей – баскский (Vascuence) – замещено на соответствующее баскское наименование «эускера» (Euskera). Вопрос о признании статуса местного языка уже стал предметом ожесточенных споров в ряде других регионов (в частности, в Валенсии). Равноправие языка автохтонных меньшинств в составе политической нации остается сугубо политическим требованием, тем более что, как справедливо отмечает российский исследователь, в современной Испании, как и в других странах Евросоюза, в контексте идущих процессов регионализации «лингвистические отличия напрямую связаны с вопросом политической идентичности» [5]. Лингвистический и культурный национализм отражает требования независимости от Центра и предоставления региону возможностей самому решать проблемы собственного развития. Политическая идентичность приобретает, таким образом, территориальное измерение. В то же время, по мнению испанского исследователя, страна представляет собой яркий пример того, с какими ограничениями сталкивается в современных сформировавшихся политиях политика государства по формированию национальной идентичности и на уровне центра, и в регионах» [6].

Символично, что в 2010 г. как культивирующий жестокость в отношении животных в Каталонии местным законом был запрещен бой быков – один из давних общенациональных культурных символов Испании. Сооружение в столице Страны Басков – Бильбао – Музея Гуггенхайма по проекту мировой знаменитости – американского архитектора Ф.Гери – призвано символизировать интеграцию автономии в глобальное культурное пространство – стратегический выбор ее политической элиты [7]. Для Каталонии и ее столицы – Барселоны – таким трамплином в глобализирующийся мир стали летние Олимпийские игры 1992 г. Прямому выходу в европейское и глобальное пространство экономически успешных испанских автономий в немалой степени способствует и бурное развитие туризма.

В процессе регулирования противоречий вопрос о пересмотре параметров модели организации политического пространства страны – «государства автономий» – стал камнем преткновения в политическом противостоянии в Центре и в отношениях Центра и регионов, а также на уровне институтов Евросоюза в условиях усиления представительства интересов регионов в ЕС. [8] Но и в рамках нынешней модели региональная идентичность становится мощной опорой продвижения прав автономных сообществ, тем более, когда, как в случае развитых регионов, она подкреплена не только культурным самостоянием, но и фискальной автономией. Нарочитое, а, порой, и агрессивное ее утверждение опирается на динамичное экономическое развитие региона.

Сама региональная идентичность переживается как эмоционально наполненная и опирается на яркие символы и осязаемые смыслы. В то же время большинство граждан, особенно молодежи, делает прагматический выбор в пользу двуязычия и многоуровневой культурной идентификации – со своей автономией (и с локальной языковой и культурной традицией), со страной и с Европой. Даже в Стране Басков и в Каталонии, по данным опросов, двухуровневая (dual) идентичность (самоотождествление со страной и с регионом) и, соответственно, «двойной (doble) патриотизм» заметно преобладают над «местным патриотизмом» [9]. А сами процессы утверждения национально-гражданской идентичности (в частности, применительно к баскскому сценарию, «динамичному, полному противоречий и не поддающемуся одномерной интерпретации») высвечивают, как считают баскские исследователи, «сложный и многообразный характер конструирования, утверждения и достижения договоренностей вокруг проблем идентичности на социетальном и индивидуальном уровнях» [10].

Государство в поисках новых ресурсов развития: идентичность и идеология

В условиях размывания привычных ориентиров социальной самоидентификации и кризиса модели нациестроительства эпохи модерна формирование разделяемой гражданами идентичности как опоры развития национального политического сообщества становится первостепенной задачей государства. В реальности же речь идет о пересмотре и наполнении новым содержанием модели государственности на путях формирования нового понимания гражданской идентичности, соответствующей реалиям современной политической нации. В зависимости от оценки рисков на пути укрепления такой нации выстраиваются и приоритеты государственной политики. Так, ответом на вызовы этнофобий, расизма и «неуправляемого разнообразия» стала мультикультурная модель сосуществования групповых идентичностей. И, как в коммунальной квартире, в ней четко проявились и приобретения, и издержки коммунального общежития.

В русле социально–политической культурологии некоторые авторы ставят вопрос о том, «как гражданство структурируется культурой». В качестве альтернативного подхода предлагается, например, модель «культурного гражданства» (cultural citizenship). Она трактуется как реализация «права быть другим (с точки зрения расы, этноса или родного языка) по отношению к нормам доминирующей национальной общины, без умаления права на принадлежность, понимаемую как участие в демократических процессах единого национального государства» [11]. Такой подход пытается вывести понимание гражданства на иной в сравнении с привычными рамками национального государства уровень, связав его напрямую с утверждением групповой и индивидуальной идентичности как «права быть другим». Но в результате понятие «гражданской идентичности» оказывается перегруженной нормативным содержанием, а разнородность режимов гражданства в национальных сообществах и их разное восприятие в массовом сознании не позволяет подвести это содержание под общий знаменатель. Если придерживаться рамок политического анализа, то наиболее приемлемым аналитическим инструментом оценки таких практик является, на наш взгляд, структурно-конструктивистский подход [12] в сочетании с политико-культурным. С другой стороны, сама идентичность рассматривается как имманентно присущая групповому и индивидуальному сознанию структура, опирающаяся на политико-культурные особенности конкретного национально-государственного сообщества и его глубинные архетипы.

Общественная консолидация становится в условиях растущего культурного разнообразия условием выживания национально-государственного сообщества, которое слабо или только от случая к случаю скрепляется эмоциональным переживанием своего национального «я» [13]. Политика формирования идентичности используется государством как инструмент выстраивания поля социальной коммуникации между носителями разных политических убеждений и культурных предпочтений. На этой основе воспроизводится политическая нация, проводится тот «ежедневный плебисцит», о котором в свое время как об условии существования национального сообщества писал Э.Ренан. Сегодня такая политика наполнена, однако, иными смыслами по сравнению с концом позапрошлого века, когда Ренан предложил эту метафору. В развитых странах она старательно дистанцируется от политической идеологии в ее привычном понимании, поскольку жесткие идеологические модели дискредитировали себя в ряде потерпевших поражение политических проектов ХХ века.

Правящая элита пытается придать национальному развитию новые импульсы путем формирования «проектной» (если следовать терминологии М.Кастельса) идентичности и соответствующего общественного запроса на нее. При этом сами идеологические проекты облекаются в прагматические формы, а сверхзадачей таких проектов становится социально-политическая консолидация государства и общества вокруг повестки дня национального развития. Так, разработанная в трудах известного британского социолога Э.Гидденса концепция «третьего пути», была подхвачена лейбористским руководством после его прихода к власти в 1997 г. [14] Не вдаваясь в подробное рассмотрение ее содержания, получившего широкое освещение в литературе, [15] стоит указать на то, что ориентиром этого курса, претендовавшего на роль проекта развития постиндустриального общества, был отказ от «экономического регулирования в пользу экономического стимулирования». Предполагалось пересмотреть патерналистскую политику государства благосостояния в пользу «социальных инвестиций» в человека и обеспечить «социальную включенность» всех его граждан [16]. Приверженцы «третьего пути» в странах англосаксонской политической традиции и в США ратовали за «справедливое общество». Они представляли «третий путь», говоря словами тогдашнего премьер-министра Австралии К.Радда, как новую (после засилья либерального консерватизма эпохи М.Тэтчер и Р.Рейгана) «форму подачи экономических и социальных императивов страны» [17] – своего рода программу социальной консолидации. В Великобритании в первые годы правления лейбористов большое внимание уделялось внедрению различных форм неполитического участия граждан, повышению ответственности за сделанный в сфере социальных услуг выбор. Правда, затем эти приоритеты уступили место иным, более прагматическим установкам: в частности, под лозунгом «Новой промышленности – новые рабочие места» реализация конкретных инновационных проектов проводилась с прицелом на рост занятости.

Проект «Большого общества» в Великобритании, который выдвинут в 2010 г. новым коалиционным правительством консерваторов и либеральных демократов, также выделяет социальную сферу как ключевой приоритет национального развития. При этом упор вновь делается не на увеличении государственных социальных вливаний, а на обеспечении «возможностей широкого участия граждан и местных сообществ, развития широкой культуры участия и разделяемой ответственности» [18]. Это предполагается сделать путем передачи более широкого круга полномочий местным сообществам, развития разных форм гражданского участия (в том числе за счет создания Национальной гражданской службы для вовлечения в социальную работу молодежи), передачи ряда полномочий из Центра местным органам управления, поддержки кооперативов, благотворительных организаций и социальных предприятий, обеспечения доступности информации о государственной политике и о социальном климате и работе полиции на местах [19].

Инструменты и практики формирования национально-гражданской идентичности

Социальная политика активно используется в качестве инструмента формирования гражданской идентичности. В числе приоритетов – образование, социальное обеспечение и здравоохранение, а также личная безопасность граждан. Их работу предлагается совершенствовать путем расширения участия самих граждан, стимулирования вовлеченности людей в решение своих социальных проблем и более широкого круга вопросов развития местного сообщества и социальной сферы. При этом государство не просто активно использует возможности информационного общества для формирования нужного дискурса идентичности. Значительная часть усилий по конструированию опор гражданской идентичности переносится в сферу образования и в информационное пространство.

Опорой этого дискурса становятся самоорганизация гражданского общества и развитие практик взаимодействия людей и на этой основе – местных сообществ, накопление здесь социального капитала. Гражданское участие стимулирует процессы артикуляции социально значимых интересов. Такую активность государство и пытается направить в русло обустройства социальной среды. Это тем более актуально в условиях резкого сокращения социальных расходов, особенно в сильно пострадавших от кризиса странах ЕС, и роста социального недовольства и массовых протестов против сдачи позиций «социального государства», которыми отмечен конец нынешнего десятилетия.

Культура участия рассматривается в развитом мире как отвечающий задачам развития общества тип политической культуры, способный поддержать развитие на основе укрепления социальной солидарности, а гражданская идентичность – как его ресурс. Зримым результатом стала волонтерская работа: так, в ней участвует более четверти взрослого населения США [20], а в Германии и в Ирландии – каждый третий гражданин страны [21]. В Великобритании в разовые волонтерские инициативы вовлекались, согласно данным опросов, 73% населения; при этом более четверти (27%) участвовали в организованной волонтерской работе не менее раза в месяц [22]. В Голландии – мировому рекордсмену по уровню вовлеченности граждан в добровольческие инициативы – каждый пятый житель страны был членом волонтерской организации. Эту страну отличает (наряду со скандинавскими странами, также активно занимающимися развитием волонтерства), и заметно более высокий, чем в среднем по странам ЕС, уровень социальной сплоченности общества [23].

Рост безработицы влил в ряды волонтеров армию новобранцев. Социальные службы открывают максимум возможностей для развития самых разных форм социальной вовлеченности, которые отвечали бы разным возможностям, вкусам и предпочтениям. В ткань рыночной экономики, которая формирует потребительскую культуру, внедряются элементы «экономики дарения» и культуры непотребительских ценностей (market economy vs gift economy [24]). В русле такого подхода лежат развитие социально ответственного инвестирования и утверждение модели корпоративного гражданства [25], «зеленой экономики» и ответственного индивидуального потребления. В «альтерглобализме», «движении непотребителей» и других новых социальных инициативах пробиваются ростки «альтернативного капитализма». Такая вовлеченность формирует систему ценностей и моделей поведения в публичной сфере, которую можно описать как «идентичность участия» (в развитие предложенной М.Кастельсом классификации).

Однако институты западной демократии, которые должны обеспечивать развитие гражданского участия, столкнулись с серьезными вызовами самой демократии в виде обособления инокультурных сообществ, пределов толерантности в публичной сфере, роста этнофобий и асоциального поведения. Готовность людей отдавать время и силы на работу на общественном поприще встретила сопротивление в виде рудиментов «приходской» политической культуры и патрон-клиентских отношений с государством, настороженности в отношении контактов с незнакомыми людьми и просто социальной апатии. Зачастую императив участия рассматривается как недопустимое вторжение в частную жизнь. Далеко не все согласны и с перспективой большей ответственности перед государством и обществом (да и за самих себя). В иных случаях волонтеры подменяют государственные структуры, это чревато конфликтом с профсоюзами, защищающими интересы госслужащих. Поэтому предлагаются пути четкого разграничения сфер ответственности и позитивного стимулирования заинтересованности в добровольческой социальной работе [26].

Но объективные ограничения такой модели «общества участия» трудно преодолеть в условиях, когда полем государственного регулирования становится повседневность. После десятилетий борьбы за права меньшинств, после побед, одержанных на путях проведения «политики идентичности» религиозными, этническими и гендерными сообществами Запад вступает в полосу запретов, слабо согласующихся с заявленными приоритетами экономической и социальной политики. Так, ограничения на присутствие символов мусульманской религиозной идентичности в общественной жизни расшатывают корабль мультикультурализма гораздо заметнее, чем сокращение вливаний в социальные программы адаптации мигрантов. Частная жизнь попадает под пристальный надзор, как только человек оказывается в публичном пространстве [27]. Но и безбрежная политкорректность подрывает уровень доверия в обществе, которое обнаруживает границы собственной толерантности.

В обществах, переживающих институциональную трансформацию, происходящая социальная ломка вызывает тектонические сдвиги в сознании людей: потеря привычных ценностных ориентиров порождает «кризис идентичности». В действительности речь идет об утверждении новой иерархии ценностей и о поисках новых социокультурных скреп, и в молодых государствах правящая элита стремится придать им «длинное дыхание» за счет национальных проектов развития. Опорой молодой государственности становятся традиционные ценности, скрепленные цементом этнонационализма. Они вступают в конфликт с теми смыслами и моделями поведения, которые формирует информационное общество и навязывает вездесущий коммерческий масскульт. В результате закрепляются социокультурные расколы.

Конструирование символического пространства национально-государственной идентичности – новой государственной символики, праздников, героев – призвано преодолевать эти противоречия. Важнейшей социокультурной скрепой становится национальный язык, литературные памятники и их создатели возводятся в ранг новых героев массовой культуры. Ключевой проблемой оказывается осмысление собственной истории, политический консенсус вокруг оценки ее поворотных событий. Однако для формирования гражданского самосознания должен быть сделан следующий шаг – укрепление правового государства и институтов гражданского участия.

Сравнительный анализ практик формирования национально-государственной идентичности в странах, прошедших либо переживающих сегодня глубокие социокультурные трансформации, позволяет оценить факторы, определяющих степень эффективности таких практик и, соответственно, их влияние на общественное развитие. Великобритания как страна, пережившая распад колониальной империи и изменение статуса своих автохтонных меньшинств, Сингапур как молодое полиэтническое государство и Китай как находящееся в процессе динамичной трансформации экономических и социальных институтов общество представляют интересные примеры для сравнения эффективности практик государственной политики формирования национального самосознания и гражданской идентичности.

Великобритания в поисках британской идентичности

В Великобритании в последние годы вопрос о том, что такое «британская идентичность» в полиэтническом обществе, не сходит с повестки дня публичной политики. Британские исследователи отмечают утверждение в крупных городах «культуры общежития» (convivial culture) [28], в недрах которой расовые и этнические различия теряют роль первостепенного по значимости фактора социального размежевания. В этой стране самыми быстрыми темпами по сравнению со всеми этническими группами растет численность граждан смешанной расовой принадлежности. В школах Лондона говорят на трехстах языках, да и в крупных британских городах это число давно перевалило за сотню. И большинство британцев, как свидетельствуют данные опросов, считают, что такое разнообразие сделало страну более привлекательным для жизни местом. В этнически однородном окружении предпочитает жить только около четверти населения [29]. В то же время во многих сельских районах и в относительно этнически однородных белых местных сообществах уровень толерантности и открытости к иному опыту несравненно ниже; соответственно, здесь в последние годы наблюдается рост поддержки праворадикальной Британской национальной партии. Апелляция к «дискриминированной английской идентичности» находит тут благодатную почву, тем более что английская составляющая сознательно или подсознательно замалчивается в публичной дискуссии, особенно в контексте уже упоминавшегося обсуждения проблем передачи полномочий регионам.

В период после прихода к руководству последнего главы лейбористского кабинета Г.Брауна государство пыталось компенсировать такие разнонаправленные векторы социально-психологических изменений с помощью широкого обсуждения опор общей гражданской идентичности и консолидации на этой основе британской политической нации. В 2002г. в школах были введены уроки гражданского образования. Вопрос о том, что значит сегодня «быть британцем», на недолгое время оказался в центре публичной дискуссии [30]. Предлагались меры по проведению конституционной реформы, по обновлению арсенала символической политики и по укреплению социальной солидарности на уровне местных сообществ. В качестве объединяющих оснований британской идентичности выдвигалось ее демократические традиции и нынешнее космополитическое культурное наследие [31]. Но сама дискуссия вокруг «обращения к истокам» не вызвала широкого общественного отклика. В 2008 г. правительство лейбористов предложило в качестве ориентира развития идею превращения страны в «креативный хаб» мира, центр разработки инновационных экономических и социальных инициатив. Был выдвинут план государственной поддержки креативных отраслей как мотора наращивания конкурентоспособности национальной экономики. Он включал программу профессионального обучения молодежи во взаимодействии с бизнесом, создание в стране пяти ведущих центров креативной экономики, поддержку стартапов в креативных отраслях [32]. Такой подход должен был сломать утвердившиеся в мире стереотипы о британском традиционализме и обновить национальную гражданскую идентичность, придать ей привлекательный современный образ.

Однако, по мнению британских исследователей из Института изучения публичной политики – одного из ведущих экспертно-аналитических центов страны – активных участников публичной дискуссии по этой проблематике [33], «сложносоставный характер и многообразие паттернов идентичности создает разрывы между политическим курсом и социальной практикой. Дискурс идентичности и практические меры, адресованные конкретным сплоченным на основе общей идентичности группам, имеют тенденцию сглаживать острые углы за счет упрощенной подачи мотивации поведения людей. В результате на вооружение берутся меры, которые не затрагивают их реальные интересы, а зачастую дают и прямо противоположные результаты». Британские эксперты предлагают не руководить процессом из Уайтхолла, а стимулировать низовую политическую активность, вовлекать во взаимодействие местные власти как более близкие к реальным интересам людей [34]. В какой мере уже упомянутый проект «Большого общества» сможет решить эти задачи, покажет время, особенно имея в виду серьёзные издержки мультикультурной модели. Пока же очевидно, что подавляющее большинство граждан страны возлагает ответственность за обеспечение услуг по социальной защите населения на государство, на местные органы власти и на производителей услуг [35]. И, в то же время, очень заметная часть граждан вовлечена в волонтерские инициативы и в работу структур гражданского общества на уровне местных сообществ, что свидетельствует о потенциале для развития культуры участия и укрепления основ гражданской идентичности. Наращивание этого потенциала напрямую связано с успехами экономического развития страны.

Сингапурская идентичность: из прошлого в будущее

Такой вывод подтверждает анализ опыта Сингапура – одной из самых динамично развивавшихся в последние десятилетия стран мира. Со времени провозглашения независимости (1965 г.) в этой бывшей британской колонии за годы жизни одного поколения был совершен настоящий модернизационный рывок. Одним из его моторов стало утверждение политической идентичности молодой сингапурской полиэтнической нации, объединившей китайцев, малайцев и выходцев из Индии. Политические институты предлагались как общие для всех граждан, а этнокультурные традиции национальных групп должны были сосуществовать бок о бок. Сингапурская идентичность предполагала сочетание достижительной мотивации с традиционными ценностями составлявших нацию азиатских народов и с опорой на английский язык как средство межкультурной коммуникации. Режим Ли Куан Ю – отца «сингапурского экономического чуда» – сделал упор на борьбе с коррупцией и на создании «экономики знаний» задолго до того, как эта модель утвердилась в публичной политике развитого мира. Страна сумела использовать свои преимущества положения на пересечении финансовых и транспортных потоков и успешно осуществила заявку на создание «креативного хаба» в азиатско-тихоокеанском регионе. В процессе экономического роста и на основе заметного продвижения в развитии социальной сферы происходила консолидация молодой нации «сплоченных, твердых и приспосабливающихся к различным обстоятельствам людей, способных делать все лучше и дешевле, чем наши соседи» [36]. Основой формирования национальной идентичности стал экономический успех, который, в свою очередь, служил стимулом для дальнейшего продвижения по пути консолидации государства и общества. Приоритетом была провозглашена социальная безопасность, так что к концу истекшего столетия Сингапур утвердил за собой репутацию одного из самых безопасных для жизни государств мира и страны, победившего коррупцию.

В последние два десятилетия Сингапур стал уникальным для постиндустриального общества примером попыток конструирования гражданской (или квазигражданской, имея в виду ограничения политических свобод и возможностей политического участия) идентичности на фундаменте авторитарного политического режима. В рамках «идеологии общих ценностей» государство сосредоточило внимание на образовании и поддержании «азиатской идентичности», ориентированной на строгую социальную иерархию, которая должна была компенсировать отсутствие политических свобод. Она вбирала элементы западной культуры, но при этом опиралась на традиционные модели поведения и моральные установки «азиатской нации» – коллективистские консенсусные ориентации, семейные ценности, расовую и религиозную терпимость. Это создавало тип гибридной идентичности, но с ярко выраженным азиатским лицом [37].

Однако такая политика слабо воспринимала вызревавшие в недрах общества импульсы, такие, как распространение гибридного наречия («cинглиша» – народного адаптированного варианта английского с примесью из словаря живущих в стране национальных групп). Власть навязывала свои «правила игры», целенаправленно пытаясь вытеснить общий народный язык «правильным английским». Жесткое регулирование все заметнее расходилось с тем, что происходило в массовом сознании. В последние годы представители молодого поколения выказывают растущую озабоченность опасностью утраты пресловутого «сингапурского духа»: его обесценивает растущий индивидуализм. На волне экономического успеха и неизбежной вестернизации, задающей стандарты потребления и стили жизни, предпочтение стало отдаваться сугубо материальным ценностям. Сам город – государство теряет свое уникальное лицо, он стал похож на западный мегаполис с островками местной экзотики.

В этих условиях средством национально-государственной консолидации также становится социальная политика: она призвана сделать страну привлекательным местом для жизни своих граждан. Но эта политика по-прежнему строится на патерналистских основаниях. И сам дискурс идентичности выстраивается государством от имени граждан, в то время как многие сингапурцы «отстаивают право на более широкое участие в обсуждении своей национальной идентичности…Это показывает трудности конструирования устойчивой гражданской идентичности в условиях авторитарного режима» [38]. Иными словами, гражданская идентичность не может не опираться на политическое и неполитическое участие. Следующим шагом на пути утверждения общегражданской идентичности должна стать демократизация политических институтов: авторитарный однопартийный режим полиэтнического государства может оказаться не в состоянии поддерживать необходимый для устойчивого развития уровень социальной сплоченности. В обществе, прошедшем пик авторитарной модернизации, вызревает конфликт между западными стандартами и традиционными ценностями, который грозит подорвать хрупкую конструкцию полиэтнической политической нации. Трезвая оценка политической элитой этих рисков может, по мнению аналитиков, привести к постепенному дрейфу в сторону расширения возможностей неполитического участия граждан («коммунитарная модель» развития), либо к общей либерализации режима [39]. О грядущих изменениях свидетельствуют предложения главы нынешнего кабинета Ли Сянь Луна по реформе избирательной системы: речь идет об обеспечении возможностей большей состязательности партий на политической арене. Profitcoins.io

Китай – «пессоптимистическая» нация?

Иначе проблемы формирования идентичности стоят сегодня перед динамично развивающимся Китаем. В отличие от Сингапура это страна древних политических и культурных традиций. Разрывы в социальной ткани китайского общества актуализировали запрос на укрепление национально-государственной идентичности. Восприятие государства как высшей ценности заложено в китайской политической культуре – культуре патерналистско-государственнического типа, основанной на конфуцианском идеале «государства-семьи». Оно сдерживает саму потребность в формировании гражданского общества, которую, казалось бы, диктуют императивы социально-экономической трансформации, и закладывает основы государственной политики социальной консолидации. Опорой такой политики становится китайское историческое сознание. «Само богатство истории, а, вернее, «историческая память» о великих достижениях прошлого на уровне общественного и индивидуального сознания выступает мощным консолидирующим фактором, а также формой психологической защиты и идентификации социума» и «источником впечатляющего патриотизма» в современном Китае [40].

Однако в китайской истории есть не только «белые пятна», но и «черные дыры». Осмысление недавнего прошлого государство направляет в нужное для поддержания общих ориентиров развития русло. Китай 2000-х годов британский исследователь У.Кэллэхэн назвал «пессоптимистической нацией», имея в виду то, как «китайская идентичность утверждается в переплетении позитивных и негативных эмоций» в отношении своего прошлого и настоящего [41]. Речь идет о желании получить воздаяние за пережитое в «годы национального унижения» – столетия, открытого поражением в «опиумных войнах» в 1840-е годах и окончившееся образованием КНР в 1949 г. Комплекс «обиженного народа – жертвы» активно используется китайской дипломатией (в частности, в противостоянии требованиям независимости Тибета и обвинениям в попрании в этом регионе прав человека со стороны международного сообщества). В начале нынешнего десятилетия было принято решение отмечать на государственном уровне «День национального унижения», затем его сменил «День национальной обороны». В качестве символа памяти на руинах, оставленных англичанами и французами на месте садов столичной императорской резиденции в 1860 г., создан парк-мемориал. Государство подогревает патриотические чувства и в то же время пытается держать под контролем имперско-националистические настроения. С другой стороны, в политике конструирования новой китайской идентичности настойчиво подчеркивается величие древних традиций и их историческая преемственность.

Такое самовосприятие создает конфликт внешней («для других») и внутренней («для себя») идентичности. Эту конфликтность усиливают «периодические рецидивы и всплески архаичности», об опасности недооценки которых предупреждают исследователи [42]. Образ Китая как динамично развивающегося конкурента ведущих экономик мира, мощного центра силы и возможного кандидата на мировое лидерство слабо согласуется с комплексом «национального унижения». Но он активно используется политической элитой как мобилизующая сила: Китай доказывает не только миру, но, в первую очередь, самому себе, что страна едина в переживании своей истории и что у нее «одна мечта», а ее граждан объединяет устремленность в будущее. Олимпийские игры в Пекине, Экспо-2010, мероприятия по проведению года Китая за рубежом используют классические средства из арсенала мягкой силы для создания положительного образа Китая в мире. Признанным символом Китая стала панда, этот национальный бренд олицетворяет китайскую уникальность вкупе с миролюбием и заметно потеснил традиционного дракона.

Пока процессы конструирования национально-государственной идентичности нового Китая идут в русле, которое целенаправленно формирует государство. Над ними довлеют проблемы социального неравенства и этнонациональных противоречий, но бурный экономический рост позволяет направлять этот процесс в нужную государству сторону. Идентичность китайской нации выстраивается на сочетании нынешнего экономического успеха и уважения к истории как к неотъемлемой части национального опыта. Следующим шагом может стать стремление взять мирный реванш у исторических противников, возведенное в ранг сплачивающего общество национального проекта... Однако при китайском капитализме уже выросло поколение городских жителей, которое становится носителем «гибридных» ценностей. Оно может оказаться менее восприимчивым к национально-цивилизационным основаниям идентичности, к которым апеллирует нынешняя государственная политика.

Гражданская идентичность как ресурс общественного развития

Взятые для сравнительного анализа примеры позволяют сделать вывод о значении политической культуры как опоры эффективной государственной политики формирования идентичности. В трансформирующихся обществах такая политика становится вместилищем для национальной идеологии, компенсируя идиосинкразию в отношении жестких идеологических моделей. Упор в публичной политике делается на конструировании национально-государственной идентичности на цивилизационных основаниях, но на практике ее нередко подменяет этническое самосознание. Государство в лице политической элиты апеллирует к эмоциональным основаниям идентичности. Большую роль на всех этажах политической и социальной организации играет феномен лидерства (начиная с лидера государства – «отца» молодой нации). В ситуациях активной социокультурной динамики политическая идентичность оказывается пластичной структурой, и становление ее гражданских оснований становится определяющим фактором упрочения демократических институтов.

В развитых странах трудности укрепления политической нации стимулируют поиски новых ориентиров и новой мотивации развития. В центре внимания оказывается человек как носитель гражданского самосознания, на которое опираются институты политической нации. Основной упор делается на социальной политике, она используется в качестве инструмента общественной консолидации. Но в политическую практику «в форме дебатов об идентичности» (по выражению А.Турена) возвращается и морально-этический, и этнический, и даже примордиальный дискурс. За нынешними «дебатами об идентичности» и «борьбой за идентичность» просматриваются контуры иной конфигурации будущего мироустройства, в котором само государство теряет свою идентичность. Она трансформируется в констелляцию идентичностей, и некоторые из них уже сегодня претендуют на политико-институциональное оформление. Формирование надэтнической гражданской идентичности оказывается для современного государства вопросом выживания.

Эффективность политики формирования идентичности предопределяет экономический успех, динамичное развитие страны. Социальная консолидация на основе гражданской идентичности и последовательная модернизация идут рука об руку. Но государство – только один из участников такой политики. В нее вовлечены гражданские организации и группы интересов, интеллектуальные сообщества и экспертные структуры, институты социальной сферы и культуры, СМИ, бизнес, органы местного самоуправления, сами граждане. Характер такой вовлеченности, ее качество и повестка дня позволяют оценить ограничения и перспективы эволюции политических практик современной демократии.

Примечания:

[1] Хотя на таких принципах выстраиваются сегодня и отношения с гендерными меньшинствами, и – с людьми с ограниченными возможностями, и – с другими группами «иных» граждан.

[2] Т.н. вопрос о Западной Лотиании – the West Lothian question.

[3] О повестке дня дискуссии и роли государства см.: Rogers B. and Muir R. The Power of Belonging: Identity, Citizenship and Community Cohesion. L.: IPPR, 2008; Muir R. The New Identity Politics. L.: IPPR, 2007.

[4] См.: Adams J. and Tomaney J. Restoring the Balance. Strengthening the Government's proposals for regional assemblies. L.: IPPR, 2002.

[5] Прохоренко И.Л. Регионы Испании: четверть века в европейском пространстве // В сб. «Пространство и время в мировой политике и международных отношениях: материалы 4 Конвента РАМИ». М., МГИМО – Университет, 2007. Т.7. Испания и Латинская Америка в мировой политике / под ред. А.В.Шестопала, Л.С.Окуневой, С.М.Хенкина. С. 39 - 40.

[6] См. Nunez Seixas X.M. Patriotas y Democratas. El discurso nacionalista espanol despues de Franco. Madrid: Catarata, 2010. P. 128.

[7] См. McNeill D. McGuggenisation? National Identity and Globalization in the Basque Country // Political Geography, Vol. 19, № 4, May 2000. Рp. 473 – 494.

[8] См. об этом: Прохоренко И.Л. Территориальные сообщества в политическом пространстве современной Испании. М.: ИМЭМО РАН, 2010.

[9] Nunez Seixas X.M. Patriotas y Democratas. Op. cit., p.131. Выбор региона как самого значимого ориентира самоидентификации в большей степени характерен (в порядке убывания) для жителей Страны Басков, Каталонии (среди тех, для кого каталанский – родной язык), Галисии и Канарских островов. 40 % басков и треть жителей Каталонии считали свои регионы «нациями» (данные опросов 1996 г., там же, р. 130).

[10] Azurmendi M. - J., Larrañaga N. and Apalategi J. Bilinguism, identity and citizenship in the Basque Country. In: Bilingualism and identity / M. Niño-Murcia and J. Rothman (eds.) Amsterdam & Philadelphia: John Benjamins, 2008. P. 58.

[11] Rosaldo R. Cultural Citizenship, Inequality and Multiculturalism – in: Race, Identity and Citizenship. A Reader / R. Torres, L. Miron et J. Inda (eds.). Oxford, Blackwell Publishers, 1999. P. 253-261; его же: Cultural citizenship in San Jose, California – PoLAR, 1994, Vol.17, № 2. P. 57. Цит. по: Нёве К. Гражданство: непростой объект для антрополога. С. 252. (http://ccisru.org/library.php, Центр изучения проблем гражданства и идентичности).

[12] Или, как пишет Л.М.Дробижева применительно к этносоциологическим исследованиям, «структуралистско – конструктивистский, или полипардигмальный подход» – Дробижева Л.М. Методологические проблемы этносоциологических исследований // Социологический журнал, 2006, №№ 3-4. С. 96. В проблематике российских исследований особо выделено «изучение социальных и социально-политических факторов формирования российской идентичности; соотношение гражданской, региональной и этнической, а также амбивалентной и «дрейфующей» идентичностей» – там же. С. 90.

[13] Типичный пример такой скрепы – спортивные успехи национальных сборных. Поддержка национальной сборной некоренными гражданами неслучайно рассматривается как мерило их политической лояльности. Спорт высших достижений стал одним из заметных инструментов в арсенале государственной политика формирования идентичности. В мобилизационной экономике такую роль играл, как известно, и массовый спорт.

[14] Giddens A. The Third Way: The Renewal of Social Democracy. L.: Polity Press, 1998.

[15] См., напр., The Third Way and Beyond: Criticisms, Futures and Alternatives / L.Martell, S.Hale, W.Legget (eds.) Manchester, Manchester University Press, 2004; Welfare State Change: Towards a Third Way? / J.Lewis, R.Surender (eds.) Oxford: Oxford University Press, 2004.

[16] Перегудов С.П. Концепция «третьего пути» – в сб. «Современная Великобритания: проблемы и перспективы». Материалы круглого стола. М.: Институт Европы РАН, 2001. С. 19.

[17] Rudd K. First Speech to Parliament. Parliament of Australia, 11 November 1998 (http://www.aph.gov.au/house/members/firstspeech.asp?id=83T).

[18] Capable Communities: Towards Citizen-Powered Public Services. L.: IPPR – PwC, 2010. P. 23.

[19] См.: Building the Big Society (www.cabinetoffice.gov.uk/media/407789/building-big-society.pdf)

[20] В 2009 г. – 63,4 млн чел. (26,8 % населения). См.: Volunteering in the United States, 2009 (http://www.bls.gov/news.release/volun.nr0.htm)

[21] Волонтёрское движение в Европе и США (http://www.rian.ru/spravka/20100521/236986923.html).

[22] Volunteering England Information Sheet 2008 (http://www.volunteering.org.uk/NR/ rdonlyres/1F9DB0E1-A0DB-421E-B3C3-674BFD9772BF/0/NationalStatisticsVE083.pdf).

[23] CBS Statistics Netherlands/ Press release, 02 December 2010 (http://www.cbs.nl/en-GB/ menu/themas/overheid-politiek/publicaties/artikelen/archief/2010/2010-078-pb.htm?RefererType=RSSItem).

[24] Cheal D. The Gift Economy. L.: Routledge, 1988. P.19.

[25] См. Перегудов С.П., Семененко И.С. Корпоративное гражданство: концепции, мировая практика и российские реалии. М.: Прогресс-Традиция, 2008.

[26] Так, предлагается внедрять систему кредитов за волонтерскую работу, когда количество отданных часов может по желанию засчитываться при возмещении социальных услуг или помощи от других волонтеров – см.: Capable Communities: Towards Citizen-Powered Public Services. Op. cit. P.21. Активно развивается корпоративное волонтерство, лидеры бизнеса дают сотрудникам возможность участвовать в таких инициативах, в том числе и в рабочее время.

[27] Неслучайно понятие “identity policy” используется в документах государственных органов преимущественно в узком сугубо технократическом смысле и обозначает систему мер, регулирующих сбор, хранение и защиту конфиденциальности персональных данных.

[28] Gilroy P. After Empire: Multiculture or Postcolonial Melancholia. L.: Routledge, 2006. Pp. 39-40.

[29] Muir R. and Wetherall M. Identity, Politics and Public Policy. L.: IPPR, 2010. P. 5.

[30] См.: Rogers B. and Muir R. The Power of Belonging. L.: IPPR, 2007. Pp. 6 – 9; Muir R. The New Identity Politics. L.: IPPR, 2007.

[31] Muir R. The New Identity Politics, L.: IPPR, 2007. Pp. 14-15.

[32] Creative Britain. Labour’s cultural manifesto (http://www2.labour.org.uk/uploads/229d33f4-5e0c-4954-3980-3e47c666b670.pdf); Creative Britain: New Talents for the New Economy (http://www.culture.gov.uk/what_we_do/creative_industries/6106.aspx).

[33] Цитируемые в статье экспертные доклады этого аналитического центра (IPPR - Institute for Public Policy Research) см. на его сайте: (http://www.ippr.org/)

[34] Muir R. and Wetherall M. Identity, Politics and Public Policy. Ор. cit. Рр. 9 - 11.

[35] Волонтерским и благотворительным организациям отводится заметная роль только в уходе за пожилыми людьми (так считает 7% опрошенных) и в оказании помощи партнерам, испытывающим серьезные трудности в отношениях (39%). Значительная часть обязанностей в такой работе ложится на семью и на самих людей (соответственно 24% и 23%). В ключевых сферах обеспечения услуг здравоохранения приоритет отдается государству (76%), а в управлении сферой образования – местным органам власти (58%) и учителям (26%). Опрос проводился в двух «рядовых» городах – Рэдинге и Дарлингтоне – в январе 2010 г., опрошено 2010 человек; по волонтерской работе в режиме онлайн в сентябре 2010 г., опрошено 2041 чел. // Capable Communities: Towards Citizen-Powered Public Services. Op. cit. Рр. 8, 9.

[36] Ли Куан Ю. Сингапурская история: из «третьего мира» - в «первый» (1965 – 2000). М.; МГИМО-Университет, 2005. С.9. (http://lib.ru/MEMUARY/SINGAPUR/singapur.txt)

[37] См.: Singapore: A Country Study / B.Leitch Lepoer ed. Washington: GPO for the Library of Congress, 1989 (http://countrystudies.us/singapore/19.htm).

[38] Ortmann S. Singapore: The Politics of Inventing National Identity // Journal of Current Southeast Asian Affairs, 2009, №4. Рp. 23-46.

[39] См. интервью Г. Кох, Институт политических исследований Сингапура (http://www.channel newsasia.com/stories/singaporelocalnews/view/433907/1/.html). См. также: (www.ips.org.sg/).

[40] Корсун В.А. Идентичность с «китайской спецификой» // Полис, 2008, №3. С. 71.

[41] Callahan W.A. China: The Pessoptimist Nation. Oxford: Oxford University Press, 2009. Цит. по: Wills M. China’s Identity Crisis // The Oxonian Review, 2010, Feb. 15. (http://www.oxonianreview.org/wp/chinas-identity-crisis/)

[42] Корсун В.А. Идентичность с «китайской спецификой». Цит. соч. С. 78.

Идентичность как предмет политического анализа. Сборник статей по итогам Всероссийской научно-теоретической конференции (ИМЭМО РАН, 21 – 22 октября 2010 г.). М., ИМЭМО РАН, 2011. С. 86-101.

Читайте также на нашем портале:

«Религиозные основы национальной идентичности и иммиграция: австрийский казус» Елена Пинюгина

«Цивилизационное измерение модернизации: Россия в контексте мирового опыта» Ирина Кудряшова

«Российская политическая культура и европейские политические ценности: актуальные интерпретации» Ирина Василенко

«Актуальный дискурс о типах и тенденциях развития национального государства» Елена Пономарева

«Исследование проблем политической идентичности России» Ольга Попова

«Дискурс национального в современном немецком обществе» Ольга Хауер-Тюкаркина

««Следующее христианство»: качественные преобразования постмодернистского пейзажа» Ирина Каргина

«Демократия как символический порядок cовременности: версия Клода Лефора» Тимофей Дмитриев

«Украинские дискуссии об истории: между политикой, памятью и самоидентификацией» Андрей Тихомиров

«Политика памяти в Украине: критические заметки» Геннадий Гребенник

«Балканы как пространство проблемной наднациональной идентичности» Валентин Михайлов

«Политическое самоутверждение России» Михаил Ильин

«Мультикультурализм как философско-политическая концепция» Екатерина Нарочницкая

«Американская культура: в поисках национальной идентичности (Часть I)» Вячеслав Шестаков

«Современная Россия: в поисках новой национальной субъектности» Леонтий Бызов

«Тайваньская идентичность: локальная, национальная, глобальная? » Чэнь Цзявэй

«Бельгийский парадокс: «национализация» ислама и участие мусульман в политическом процессе не препятствуют радикализации общества» Елена Пинюгина

«Современный мировой порядок: на пороге нового этапа развития?» Татьяна Шаклеина

««Цивилизация модерна» против цивилизаций С. Хантингтона» Борис Мартынов

«Культурный синтез в истории: евразийские ценности российской культуры» Николай Хренов

«Великобритания в ловушке мультикультурализма» Тамара Кондратьева

«Десять тенденций, меняющих мир» Юхан Гальтунг

«Расстройство исторической идентичности» Пьер Нора


Опубликовано на портале 16/06/2014



Мнения авторов статей могут не совпадать с мнением редакции

[ Главная ] [ Карта портала ] [ Поиск ] [ Наши авторы ] [ Новости Центра ] [ Журнал ]
Все права защищены © "Перспективы", "Фонд исторической перспективы", авторы материалов, 2011, если не обозначено иное.
При частичной или полной перепечатке материалов ссылка на портал "Перспективы" обязательна.
Зарегистрировано в Роскомнадзоре.
Свидетельство о регистрации средства массовой информации: Эл № №ФС77-61061 от 5 марта 2015 г.

Яндекс.Метрика