Главная Карта портала Поиск Наши авторы Новости Центра Журнал

Оккупационная доктрина в странах Балтии: содержательный и правовой аспекты

Версия для печати

Избранное в Рунте

Ренальд Симонян

Оккупационная доктрина в странах Балтии: содержательный и правовой аспекты


Симонян Ренальд Хикарович – руководитель Российско-Балтийского центра Института социологии РАН, ведущий научный сотрудник Центра североевропейских и балтийский исследований МГИМО, доктор социологических наук.


Оккупационная доктрина в странах Балтии: содержательный и правовой аспекты

Была ли советская «оккупация» или её не было – главный больной вопрос российско-прибалтийских отношений. Между тем не только Москва, но и многие исследователи на Западе не разделяют концепцию «оккупации», канонизированную в Прибалтике. В самих балтийских странах есть немало историков и юристов, чей взгляд на события 1940 г. серьезно расходится с «генеральной линией». Несоответствие оккупационной доктрины здравому смыслу вынужден учитывать и прибалтийский истеблишмент. Широко отмеченные в 2000-х годах юбилеи – 60-летие системы музыкальных школ, 50-летие эстонского балета, 20-летие Национальной библиотеки Эстонии и другие – даже самые праворадикальные газеты относили не к «периоду оккупации», а к «советскому периоду».

В отношениях между Россией и странами Бал­тии за последние 20 лет сложилось множество мифов, заблуждений и ложных представлений. Прежде всего это относится к периоду 1939-­1940 гг., когда происходили события, предшест­вовавшие вхождению этих стран в состав Совет­ского Союза, и ещё более – к самой процедуре этого вхождения. Точкой отсчёта и узловым мо­ментом в описании и анализе этих событий, по практически единодушному мнению как прибал­тийских, так и западных авторов, является «пакт Молотова-Риббентропа». Но между Германией и СССР был заключён Договор о ненападении, под­писанный 23 августа 1939 г. по итогам советско-германских переговоров и ратифицированный Верховным Советом СССР 31 августа 1939 г. Именно под таким названием этот документ был опубликован, в таком виде он прошёл процедуру промульгации, ратификации высшими органами законодательной власти, таким он значится во всех без исключения сборниках документов, так его называют все, для кого точность является непременным профессиональным требованием. Так, Г. Кисинджер в своей «Дипломатии», не скрывая отрицательного личного отношения к советско-германским договорённостям 1939 г., тем не менее, в двух специальных разделах, посвящённых этой проблеме, ни разу не отходит от точного наименования этого межгосударственно­го соглашения [1]. Но в публикациях большинства авторов документ фигурирует как «пакт Молотова-Риббентропа». Этот термин возник в конце 1946 г., когда в соответствии с соглашениями США, Англии и СССР германские политические документы стали собственностью держав-побе­дителей, и с тех пор превратился в публицистиче­ское клише с чётко выраженной негативной кон­нотацией. Ещё П. Бурдье отмечал, что уже «само обозначение общественного явления служит эффективным механизмом управления массовым поведением» [2]. В послевоенной исторической хронологии появление этого словосочетания в западной политической периодике можно считать своеобразным индикатором начавшихся перемен в отношениях между союзниками по антигитле­ровской коалиции, вестником приближающейся «холодной войны».

В истории международного права существуют договорные документы, обладающие безогово­рочной легитимностью, когда персонализирован­ное название документа официально определено при его подписании, при промульгации и при ра­тификации. В качестве примера можно привести Пакт Бриана-Келлога 1928 г. – многосторонний договор об отказе от войны; Договор Вебстера-Ашбертона 1842 г., урегулировавший спор из-за границ США и Канады; протокол Лобанова-Ямагаты 1890 г. – по корейскому вопросу; соглашение МакМагона-Хуссейна об участии арабов в Первой мировой войне и многие дру­гие. Юридически признаваемым является также персонализированное наименование договорного документа, если оно официально зафиксировано в качестве параллельного названия одного и того же документа, например Договор Гондра 1923 г. – Договор о предотвращении конфликтов между американскими государствами; Договор Джея – американо-английский Договор о дружбе, торгов­ле и мореплавании 1874 г. и т.д.

Юридически нелегитимными являются наиме­нования договорных документов, появившихся вне правового поля, в произвольных версиях по­литиков и журналистов. Именно таким и является термин «пакт Молотова-Риббентропа». В России он появился в конце 80-х годов, когда горбачёв­ская «перестройка» вышла на свой последний, агонизирующий этап, предшествующий распаду СССР. Его внедрению в повседневный обиход по­мог исторический фон – отрицание коммунисти­ческого наследства в обществе тогда было столь велико, что ярко выраженный негативный оттенок этой фразеологемы вполне соответствовал эмо­циональному состоянию советского общества, особенно его либерально-демократической части. Да и руководители Советского Союза во время «перестройки» были заняты иными заботами, им было не до юридических тонкостей в процессе «преобразований» унитарного государства в «ле­нинскую федерацию». Таким образом, не исправ­ленная вовремя ошибка породила не только пред­рассудки, но и социальные установки. В хлёстком словосочетании «пакт Молотова-Риббентропа» имплицитно содержался взрывной заряд или по меньшей мере моральное оправдание решитель­ных действий по низвержению всей без исключе­ния атрибутики тоталитарного государства.

Этому способствовал приложенный к договору секретный протокол. Сам по себе договор был вполне традиционным, можно сказать, классиче­ским договором в ряду других договоров между двумя европейскими государствами. Он не со­держал ничего иного, что было принято в анало­гичных международных документах. В семи его статьях содержатся достаточно банальные взаим­ные обязательства: «воздерживаться от всякого насилия, от агрессивных действий и от нападе­ния в отношении друг друга; в случае нападения на одну из сторон третьей стороны не оказывать поддержки напавшей стороне; информировать друг друга о вопросах, затрагивающих их общие интересы, не участвовать в группировках держав, направленных против одной из сторон; разрешать споры и конфликты между собой мирным путём» [3]. Это был обычный с точки зрения международного права документ. Кстати, в тот период аналогич­ными взаимными обязательствами Германия обменялась с Польшей (1934), Англией и Франци­ей (1938), с Латвией, Литвой и Эстонией (1939).

Что же касается секретного протокола, то, не­смотря на отсутствие подлинника и наличия не­скольких отличающихся друг от друга копий (что вызвало многочисленные претензии и недоверие к ним), реальность его не вызывает сомнений. После подписания базового Договора о ненападении его авторы могли договориться или устно, или пись­менно. И если письменно, то тогда можно считать протокол составной частью договорённостей и, следовательно, входящим в пакет принятых ими документов в качестве их составной части. Но юридически таковым он перестал быть тогда, ко­гда оказался изъятым из процедур ратификации и промульгации. А именно так это и произошло, если считать, что протокол существовал. В этом случае с точки зрения международного права протокол не может претендовать на юридически легитимный документ, хотя и не противоречит существующей практике тайных соглашений между руководителя­ми государств. Конфиденциальные договорённости между государствами, тем более между ведущими мировыми державами, – реальность внешней по­литики. Считать, что подобные конфиденциальные переговоры и соглашения между большими страна­ми о сферах влияния не происходят в наши дни, по­литически наивно. И не всегда тайные соглашения становились достоянием общественности. Даже спустя не только десятилетия, но и века. К примеру, до сих пор не преданы гласности секретные статьи Тильзитского мира 1807 г., заключённого между российским императором Александром I и фран­цузским императором Наполеоном Бонапартом.

И по существу, и по форме секретный прото­кол представляет собой не что иное, как согла­шение о сферах влияния двух могущественных государств. В ст. I сохранившейся машинописной копии протокола записано, что «в случае террито­риально-политического переустройства областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР. При этом инте­ресы Литвы по отношению к Виленской области признаются обеими странами» [4]. Но в протоколе не говорится ничего о том, каким образом и когда конкретно это переустройство будет осуществле­но. Если бы СССР отказался от осуществления увеличения своей сферы влияния простым рас­ширением территории государства или исполь­зовал для этого только корректные политические рычаги (это было, кстати, не только вполне до­стижимо, но и более целесообразно, что показали последующие события), то не было бы сейчас ни у кого оснований говорить о секретном протоколе как о каком-то преступлении.

Значительно осложнило ситуацию то, что на­личие секретных протоколов к советско-герман­скому соглашению 1939 г., о которых знала широ­кая общественность Балтии, упрямо отрицалось советским руководством вплоть до самого что ни на есть последнего момента. Так, заведующий международным отделом ЦК КПСС В. Фалин в интервью 19 декабря 1989 г. категорически отри­цал наличие секретного протокола в мирном до­говоре с Германией, а через пять дней, 24 декабря 1989 года, II Съезд народных депутатов СССР признал и осудил этот протокол. Свойственная тоталитарным режимам практика максимального сокрытия информации, упорное отрицание оче­видных событий (вроде расстрела польской офи­церской элиты в Катынском лесу) сыграли злую шутку, ибо со временем этот протокол превратил­ся в массовом сознании прибалтов в какой-то чу­довищный документ-монстр, хотя он был не чем иным, как обычным в то время (да и в нынешнее тоже) циничным соглашением между большими государствами.

Существование «секретного протокола» для большинства жителей Прибалтики и в допе­рестроечные времена было «секретом Поли­шинеля». О нём знали практически все, кто мало-мальски интересовался этим периодом отечественной истории. Постоянно напоминали об этом зарубежные «радиоголоса». Но советское руководство этого как будто не замечало. «Весь трагизм ситуации состоял в том, что до I Съезда народных депутатов, где так остро был поставлен вопрос о «секретном протоколе», – пишет быв­ший заведующий идеологическим отделом ЦК КПСС А.С. Капто, – Политбюро проявило про­сто поразительную политическую несостоятель­ность. Получая с 1987 г. постоянные просьбы от Войцеха Ярузельского прояснить проблему «сек­ретного протокола» и «дело Катыни» и будучи информировано о фактах обострения ситуации вокруг «секретного протокола» не только внутри страны, но и в мировом сообществе, Политбюро не смогло решить эту проблему, а лишь «утопило» её в различных «поручениях», «комиссиях», «согласованиях», «обмена мнениями». Поражала потрясающая неадекватность замедленных, как на киноплёнке, и расплывчато-неопределённых действий партийного руководства в ответ на бур­ный напор политического вулкана в обществе» [5].

Германия и СССР как две ведущие европейские державы договорились о разделе сфер влияния в Восточной Европе, решая участь Прибалтийских стран. А что принципиально иное произошло со странами Восточной Европы после Второй ми­ровой войны? СССР, Великобритания и США, победившие Германию, договорились о разделе зон влияния в той же Восточной Европе. Польша, Венгрия, Чехословакия и другие страны оказа­лись в зоне влияния СССР, а вот Финляндия этой участи избежала. На эту достаточно очевидную аналогию Ялтинских соглашений стран антигит­леровской коалиции при оценке событий 1939 г. обращают внимание как российские, так и зару­бежные, в том числе и балтийские, историки и правоведы.

Само по себе подписание «секретного про­токола», как и других подобных соглашений, не является преступлением. Преступный момент – сталинские злодеяния, последовавшие за этим событием, не собственно секретный протокол, а его последствия. То, что случилось со странами Балтии в дальнейшем, эмоционально было вос­принято очень остро. В массовом сознании наро­дов Балтии за прошедшие десятилетия произошло совмещение собственно исторического эпизода и его последствий. Или, точнее, последствия вхождения балтийских республик в состав СССР затмили саму процедуру вхождения, вытесни­ли её на периферию общественного интереса. Сталинские репрессии (расстрелы, депортации, лишение прав, «раскулачивание» и т.п.) глубоко отложились в исторической памяти малочислен­ных народов Прибалтики. Отсюда многие мифы в массовом сознании населения этих стран и соот­ветствующие психологические и идеологические установки. К ряду этих мифов можно отнести и оккупационную доктрину. В подготовке для неё морально-психологической основы «Молотов-Риббентроп пакт» (именно так он именуется в странах Балтии) сыграл свою определяющую роль.

Была ли оккупация или её не было – вопрос, который сегодня активно дискутируется, во мно­гом искусственный, противоречащий здравому смыслу. Действительно, что это за оккупация, когда власть не только никак не ущемила прав «оккупируемых» по сравнению с правами «ок­купантов», не ввела никакого «оккупационного режима» на их территории, не назначила сюда в качестве военной администрации своих генерал-губернаторов (как это делала, например, Герма­ния, назначив на оккупированных территориях гауляйтеров), не ввела других соответствующих оккупационному режиму атрибутов, а решение о вступлении в СССР приняли в 1940 г. легитим­ные органы власти – парламенты Латвии, Литвы и Эстонии, избранные на основе действовавших в этих странах законов, в отличие, кстати, от реше­ния о независимости этих республик в 1990 г. в Литовской ССР, в 1991 г. Латвийской ССР и Эс­тонской ССР, которое было принято Верховными Советами этих республик, т.е. органами «оккупа­ционного режима», что переводит дискуссию об оккупации в плоскость политического курьёза. И наконец, что это за оккупация, когда «окку­панты» последовательно осуществляют преиму­щественное инвестирование «оккупированных» территорий и повышение уровня жизни их насе­ления в ущерб собственному народу, развивают там национальную культуру, несмотря на то, что деградирует собственная? Например, «оккупиро­ванная» Латвия с населением в 2,5 млн. человек получала в советское время из госбюджета в три раза больше, чем Воронежская область с населе­нием в 2,6 млн. человек. В советской Прибалтике был не только самый высокий уровень доходов, но и условия жизни здесь были более комфорт­ными, чем в других регионах Советского Союза, даже давление идеологического пресса ощуща­лось значительно меньше.

Опережающее развитие национальных рес­публик и автономий было стратегической линией Центра в Советском Союзе. Так, в соответствии с Законом о бюджете СССР ещё в первое послево­енное десятилетие Россия оставляла у себя 50% полученных ею доходов, Украина и Белоруссия – по 55%, а все остальные республики – по 100% да ещё получали субсидии из Центра. И это осуще­ствлялось в то время, когда республики-доноры, понесшие наибольший урон во время Второй ми­ровой войны, восстанавливали свою экономику. Такова была реальность.

При этом следует подчеркнуть, что здравый смысл всё же не позволяет нынешнему прибал­тийскому истеблишменту не учитывать абсурд­ность оккупационной доктрины. Словосочетание «оккупационный период» навязчиво эксплуати­руется и в лексиконе политиков, и в масс-медиа, но только до тех пор, пока оно не сталкивается с реальностью. Так, широко отмеченное осенью 2005 г. 60-летие системы образования музыкаль­ных школ в Эстонии (в буржуазной Эстонии ничего подобного не было) даже самые право­радикальные газеты относили не к «периоду ок­купации», а к «советскому периоду». Точно так же праздновался 60-летний юбилей образования мужского хора Эстонии, 20-летие Национальной библиотеки Эстонии – лучшей в то время в СССР (да и сейчас ей нет равных ни в одной из стран постсоветского пространства), многих других достижений культуры, созданных в советский (не в «оккупационный»!) период, или широко отме­ченный в 2006 г. 50-летний юбилей получившего международное признание эстонского балета. Этот предмет гордости сегодняшней Эстонии был создан в СССР усилиями прославленных ленинградских балетмейстеров. «Сумеете ли вы представить себе, – писал в дни юбилея эстон­ский публицист К. Кяспер, – чтобы Гитлер тратил большие суммы на поднятие уровня французско­го балета, в то время как у баварских бюргеров в магазинах не было колбасы» [6].

Можно и дальше продолжать иронизировать над надуманностью этой дефиниции. Русские в СССР не имели никаких преимуществ перед ти­тульными жителями Прибалтики. Наоборот, в це­лом положение русских в СССР было значительно хуже, чем положение представителей титульных этносов в союзных республиках. Это признают и западные социологи. «В глазах многих русских, – отмечает известный немецкий социолог Ян Экберт, – нерусские были привилегированными в системе национальных республик, в то же время многие нерусские называли советскую систему русской империей» [7]. Недавно на международной конференции в Калининграде, посвящённой рос­сийско-литовским отношениям, депутат Сейма Литвы Ю. Вяселка, аргументированно возражая сторонникам оккупационной доктрины, рас­сказал о том, как в советские годы его поразил резкий контраст между благополучной Литвой и обездоленным российским северо-западом [8]. Та­ким образом, если СССР и был империей, то она была очень странная – империя наоборот, в которой «колонии» питались соками, выжимаемыми из «метрополии». Это по существу.

А если строго юридически, – а именно так и только так следует подходить к термину, если он используется для формирования государственной правовой системы, – то здесь следует опираться на те общепризнанные международные правовые акты, которые действовали в тот период. Был ли такой документ в тот исторический период? Такой документ был, и можно быть уверенным, что авторы оккупационной концепции знали о его существовании. IV Гаагская конвенция от 18 ок­тября 1907 г., подписанная 44 странами, рассмат­ривает оккупацию как последствие междуна­родного военного конфликта, т.е. оккупации должны предшествовать военные действия меж­ду государствами. Оккупированной считается территория противника, занятая в ходе войны или военного конфликта. Именно так оккупацию определяет ст. 42 в разд. III «О военной власти на территории неприятельского государства». Так же трактует понятие «оккупация» и более позд­ний международный документ – Женевская кон­венция «О защите населения во время войны» от 12 августа 1949 г.

Но в 1939-1940 гг. между СССР и Латвией, СССР и Литвой, СССР и Эстонией не было ни вооружённого конфликта, ни военных действий. Следовательно, исходя из определения, зафикси­рованного Гаагской конвенцией, не было и окку­пации. Других документов в системе международ­ного права, определяющих понятие «оккупация», не было. Всё происходящее имеет своё место и своё время. По нормам международного права, действовавшим в 1940 г., термин «оккупация» неприменим к вхождению Прибалтики в состав Советского Союза. Международное право, если уйти от юридической дефиниции, – это опреде­лённые, принятые международным сообществом договорённости, которые отражают существую­щий в мире баланс политических сил. Когда этот баланс меняется, а на политической арене мира появляются новые игроки, предпринимается по­пытка сформулировать новые договорённости. В конце 80-х годов в политическом обиходе появил­ся термин «мирная оккупация» (не связанная с войной, non-belligerent). Это – оккупация в усло­виях мирного времени, что трактуется как ввод войск на территорию государства без согласия, без соответствующих договорённостей между государствами, т.е. насильственное присутствие войск.

Подходит ли это определение под события 1940 г., или, иными словами, можно ли применить термин «оккупация» задним числом? Анализируя ситуацию, сложившуюся для СССР на его запад­ных границах в начале лета 1940 г., необходимо учитывать, что в тот момент кардинально изме­нилась международная обстановка по сравнению с летом 1939 г. 9 апреля 1940 г. капитулировала Дания, за пять дней германский вермахт завоевал Голландию, за 19 – Бельгию, за два месяца – Нор­вегию, а 14 мая пал Париж. После того как фак­тически вся континентальная Западная Европа за короткий срок была оккупирована Германией, на­чалось интенсивное сосредоточение германских войск в Польше (35 дивизий) и Восточной Прус­сии (12 дивизий), т.е. непосредственно у границ Советского Союза. Следует добавить, что весной 1940 г. в Восточной Пруссии была объявлена до­полнительная мобилизация. Поэтому требование увеличить численность советских гарнизонов, расквартированных в Прибалтике, обращённое к Латвии, Литве и Эстонии, в этих условиях было естественной реакцией СССР. Эта мера была продиктована интересами национальной безопас­ности СССР в ситуации реальной угрозы войны, что вскоре и подтвердилось. Ведь главная цель нацистской Германии, как неоднократно декла­рировалось руководителями третьего рейха, было уничтожение СССР. Эта идея была сформулиро­вана Гитлером ещё в его «Mein Kampf». 11 авгу­ста 1939 г., т.е. накануне подписания Договора о ненападении между СССР и Германией, Гитлер в беседе с последним комиссаром Лиги наций в вольном городе Данциге К. Буркхардтом в оче­редной раз откровенно высказал суть своих бу­дущих замыслов: «Всё, что я собираюсь сделать, направлено против Советского Союза... Я вынуж­ден заключить соглашение с Советским Союзом, после же нападения на Запад и его поражения я поверну все свои военные силы против Советско­го Союза» [9]. Какое уважающее себя государство не приняло бы необходимых мер для обеспечения своей безопасности?

Советское правительство выдвинуло прави­тельствам Прибалтийских республик требования увеличить численность гарнизонов, находивших­ся там в соответствии с договорами о взаимопо­мощи, подписанными в 1939 г. между СССР и Эстонией (28 сентября), между СССР и Латвией (5 октября), между СССР и Литвой (10 октября). Многие прибалтийские историки справедливо отмечают, что это были жёсткие требования, советские исследователи не менее справедливо полагают, что они были весьма необходимы в той конкретной ситуации. Но для правовой оценки эти различия не имеют значения. Важно то, что правительства стран Балтии согласились с со­ветскими требованиями.

В этом их принципиальное отличие от мно­гочисленных других акций, осуществлённых воюющими сторонами тогда, в начале 40-х годов, в том числе – вступление английских и советских войск в Иран, высадка американских войск в Марокко без согласия правительства этих стран, захват острова Мадагаскар, принадлежавшего не участвовавшей в войне вишистской Франции и т.п. Великие державы часто игнорируют право­вые нормы даже не в условиях войны, а в мирное время, когда это диктует национальная стратегия, как это сделали, например, США, захватившие в октябре 1983 г. вооружённым путём Гренаду.

Тогда ввод десяти дополнительных стрелковых дивизий и семи танковых бригад в Латвию, Литву и Эстонию по согласию с правительствами этих стран многие западные специалисты расценивали как вынужденную меру обеспечения безопасно­сти СССР. Так, глава британского МИДа Э. Гали­факс считал, что «концентрация советских войск в Прибалтийских государствах является меро­приятием оборонного характера» [10]. Аналогично восприняли эту акцию даже главы дипломатиче­ских представительств Германии в Латвии – фон Котце и в Литве – Э. Цехлин. Можно сказать, что правительствам стран Балтии ничего не остава­лось, как принять требования СССР. Но ведь они их приняли – в отличие от Финляндии, которая эти требования отвергла и не побоялась защи­щать свою независимость с оружием в руках. При этом необходимо подчеркнуть, что страны Балтии (вместе взятые) располагали вооружён­ными силами значительных размеров, во всяком случае превосходящими финские (согласно дан­ным латвийского историка-эмигранта Э. Андер­сона страны Балтии имели более 900 орудий, 107 танков, 410 самолётов, а в случае всеобщей мобилизации – население Финляндии в 1940 г. составляло ровно половину населения трёх стран Балтии – могли выставить 600 тысяч солдат [11]). Кроме того, в этих государствах существовали военизированные добровольные организации: в Латвии – «Айзсардзе» (19 уездных, один железно­дорожный и один авиационный полк), в Литве – «Шаулю Саюнга» (20 полков), в Эстонии – «Кайтселийт», состоящая из 16 дружин. В сумме это составляло свыше 150 тыс. человек. Кроме того, у части местного населения договоры с СССР породили вполне определённые надежды. Эко­номические трудности, вызванные войной, спо­собствовали росту недовольства авторитарными режимами, возникшими к середине 30-х годов в результате военных переворотов в этих странах. Надежды на благоприятные перемены, возможно, не были столь велики, как считали тогда в СССР, но то, что левые получили весьма существенный импульс для активизации своей деятельности, не вызывает сомнений.

Разумеется, Советский Союз не упускал воз­можности, чтобы оказать давление на страны Балтии, используя тактику кнута и пряника. Так, осенью 1939 г. была установлена блокада морско­го побережья Эстонии, сопровождавшаяся втор­жением советских кораблей в территориальные воды Эстонии, что можно было квалифицировать как признак агрессии. Но для этого у советско­го правительства был безупречный формальный повод: 18 сентября, когда уже началась советско-польская война, из таллиннской военной гавани была отпущена польская интернированная под­водная лодка. Москва, опасавшаяся возможных действий этой подводной лодки против совет­ского судоходства, возложила ответственность на Таллинн и установила морскую блокаду Эстонии. 24 сентября для подписания договора о торговле эстонский министр иностранных дел К. Сельтер выехал в Москву на переговоры с В.М. Молото­вым. В ходе переговоров К. Сельтеру было пред­ложено заключить договор о взаимной помощи, который обеспечил бы Советскому Союзу право иметь на территории Эстонии опорные пункты или базы для флота и авиации. Вернувшись в Тал­линн, К. Сельтер попытался получить поддержку Германии, но германский посланник посоветовал принять советские требования [12]. 27 сентября 1939 г. эстонская делегация вернулась в Москву, и в тот же день в газете «Известия» появилась офи­циальная информация о советско-эстонских пере­говорах, а московское радио сообщило о потоп­лении в Финском заливе неизвестной подводной лодкой советского судна «Металлист». После это­го эстонцам ничего не оставалось, как подписать договор о взаимопомощи сроком на 10 лет, преду­сматривавший ввод контингента советских войск численностью в 25 тыс. человек. Что касается «пряника», то в этом качестве Москва использова­ла Виленский край в отношениях с Литвой. СССР настаивал на подписании договора и размещении войск, намекая, что в противном случае Вильнюс может быть передан Белорусской ССР. Перед ли­товским правительством встал вопрос: подписать требуемый договор с размещением гарнизонов и получить Вильнюс и Виленский край или не под­писывать договора, ничего не получить и вступить в конфликт с СССР. Литовцы выбрали первый ва­риант (что увеличило территорию Литвы на 35%), и 10 октября договор был подписан. Российские историки С. Волков и Ю. Емельянов справедливо полагают, что «эти договоры не были бы подпи­саны правительствами Латвии, Литвы и Эстонии, если бы они не знали, что Германия отказалась от своей гегемонии в Прибалтике» [13]. Тактика совет­ских руководителей заключалась в использовании всего арсенала средств воздействия на соседей, чтобы обеспечить свою безопасность, а тактика руководителей Прибалтийских государств – в том, чтобы стараться не обострять отношений с СССР, надеясь когда-нибудь в будущем избавиться от советской опеки, что определило их согласие на ввод дополнительных частей Красной Армии на свою территорию. В те дни среди значительной части населения Прибалтийских республик вновь оживились опасения, что после победы на Западе Германия возобновит экспансию на Восток, что сделает эти страны театром военных действий.

В общественных настроениях стран Балтии особенно остро воспринимаются события лета 1940 г. Анализируя правовую сторону собы­тий этих дней, необходимо последовательно и подробно рассматривать шаги, предпринятые официальными структурами стран – участниц этих событий. Политическая обстановка в те дни была чрезвычайно сложной. В этой связи можно указать на эпизод, характеризующий ситуацию в странах Балтии, сложившуюся к данному момен­ту. Общественные настроения там разделились: большинство правящих кругов опасалось герман­ской угрозы, но были и прогерманские группы. Так, вопреки позиции Президента А. Сметоны правительство Литвы дало положительный ответ на советские требования увеличить свои военные гарнизоны. Но ответ был дан утром 16 июня, а вечером 15 июня 1940 г. А. Сметона отправил в отставку премьер-министра А. Меркаса, после чего бежал из страны. Но по существовавшим и тогда, и теперь правовым нормам отправленный в отставку Кабинет министров исполняет свои обязанности, пока не утверждён новый кабинет. Поэтому с правовой точки зрения официальная позиция Литвы в отношении советских требова­ний не может быть оспорена. И хотя Президент Литвы А. Сметона, находившийся к тому момен­ту вне своей страны, отказался принять советские требования и высказался за вооружённое сопро­тивление Советскому Союзу, это уже не имело не только юридического, но и политического значе­ния: на призыв сопротивляться никто не отклик­нулся. Получив советские требования, А. Сметона настаивал на сопротивлении Красной Армии и отводе литовских войск в Восточную Пруссию, но командующий войсками генерал А. Виткаускас, получив поддержку антигермански настро­енных офицеров, не стал этого делать. Президент Латвии К. Ульманис обратился к германскому по­сланнику фон Котце с просьбой разрешить пра­вительству и армии эвакуироваться в Восточную Пруссию, но также получил решительный отказ.

Всё это свидетельствует о том, что у Прибал­тийских республик не было, по существу, ни­какой реальной альтернативы, кроме принятия советских требований или сопротивления, как это сделала Финляндия. Правительства Прибал­тийских стран приняли советские требования, и соответствующие соглашения были ими подпи­саны. Следовательно, и в этом случае правовые нормы при увеличении численности советского воинского гарнизона не были нарушены. По­этому, даже если оперировать международными нормами не 40-х, а 80-х годов, то и мирной ок­купации не было. Помимо точного определения термина в международно-правовой литературе существует система признаков, его характеризую­щих. Вот общепризнанные основные: во-первых, временный характер этого состояния; во-вторых, обязательное наличие ущемления прав населения оккупированной территории; в-третьих, обяза­тельное принятие государством на себя функций управления, установление специальной админи­страции на оккупированной территории. Как про­цесс вхождения в состав Советского Союза, так и нахождение в нём республик Прибалтики не отве­чают указанным признакам. Латвию, Литву и Эс­тонию в 1940 г. не оккупировали, а при активном содействии местных компартий и поддержке ча­сти населения присоединили к Советскому Союзу. Формально даже не по инициативе Кремля, а по просьбе парламентов этих стран. И летом 1940 г. это вовсе не противоречило общественному мне­нию в этих странах, которое опиралось на реаль­ную ситуацию в Европе того времени. Выбирать приходилось из двух зол. Руководители Латвии, Литвы и Эстонии взвешивали возможности со­хранения для своих стран государственности, и они эти достаточно скромные возможности, как это им представлялось, использовали.

Летом 1940 г. включение в состав СССР для Прибалтийских стран представлялось меньшим из двух зол, и именно поэтому они предпочли такой вариант, ибо независимость нельзя было сохранить ни при каких условиях. Вот почему, имея обученные и оснащённые армии, Прибал­тийские государства даже не предприняли попы­ток постоять за свою независимость, как это сде­лала соседняя Финляндия, – они мирно вошли в состав СССР. А в 1945 г., после окончания войны, СССР вернулся к тем своим границам, в которых её начинал в 1941-м. Кстати, с полного согласия Англии и США, что и было зафиксировано в до­кументах Ялтинской конференции.

Многие западные исследователи не разделя­ют «оккупационную доктрину». Известный не­мецкий специалист по международному праву М. Виганд считает, что включение государств Балтии в состав СССР было «принудительным, но не насильственным» [14]. Его соотечественница К. Тиле также отрицает правомерность термина «оккупация» применительно к событиям 1940 г. [15]Такого же мнения придерживается и известный британский обществовед Д. Ливен. С этим весь­ма популярным в странах Балтии автором связан весьма показательный эпизод. Эстонский историк М. Граф, особенно энергично и последовательно пропагандирующий «оккупационную доктрину», в недавно вышедшей книге для обоснования своей позиции особенно часто делает ссылки на Д. Ливена [16]. Действительно, Д. Ливен со всей су­ровостью осуждает преступления И. Сталина. Но при этом англичанин нигде не употребляет тер­мина «оккупация», пользуясь другим термином – «аннексия». Но М. Граф, однако, не замечает этой «мелочи».

Некоторые современные русские исследовате­ли также называют включение Прибалтийских республик в состав СССР аннексией. Эту оцен­ку разделяет член русской фракции эстонского парламента в 1994-1999 годах, проф. Тартуского университета С. Исаков [17], хотя термин «инкорпо­рация» представляется, на мой взгляд, более точ­ным. Этим термином пользуются и многие балтийские историки, в частности А. Зунда, который пишет, что «Балтийские государства были инкор­порированы в Советский Союз с молчаливого одобрения Британии» [18]. Следует подчеркнуть, что в странах Балтии есть немало серьёзных истори­ков и юристов, которые имеют свой собственный взгляд на события 1940 г. и который во многом расходится с нынешней «генеральной линией». Например, тартуские М. Синиярв, Л. Мялксоо [19], таллиннские М. Ильмъярв, проведший серьёзное исследование о К. Пятсе (книга «Молчаливая ка­питуляция» в ближайшее время выходит на рус­ском языке), Э. Соовик, который изложил свои взгляды на эту проблему в статье «Вопрос не в МРП (Molotov-Ribbentrop-Pakt), а в агрессии» [20], рижские В. Блужма, И. Бишерс и др. Разумеется, их голоса не так слышны в общем хоре. Более того, они могут быть подвергнуты санкциям. Вот пока­зательный пример. В конце 1991 – начале 1992 г. возник конфликт между будущим первым Прези­дентом Эстонии, а тогда министром иностранных дел Л. Мери, получившим пост министра ещё в апреле 1991 г., т.е. при советской власти, и его заместителем – известным правоведом-между­народником, проф. Р. Мюллерсоном. Причина конфликта заключалась в том, что Р. Мюллерсон, анализируя документы, связанные с присоеди­нением Эстонии к СССР, пришёл к выводу, что юридически оккупации не было, все соглашения с Советским Союзом были подписаны Президен­том К. Пятсом – легитимным тогда главой госу­дарства – без каких-либо оговорок, комментариев или последующих дезавуирующих заявлений. Та­кой вывод не устраивал министра. Р. Мюллерсону был устроен разнос, и он был изгнан со своей должности. Разгорелся скандал, так как министр не имел права увольнять своего заместителя без санкции Верховного Совета республики.

Этот эпизод достаточно убедительно характе­ризует ситуацию, сложившуюся в Прибалтике после распада Союза. Здесь идея «оккупации» канонизирована. На её основе построена вся система правового регулирования гражданских отношений в Эстонии и Латвии. На ней воспита­но уже поколение молодых граждан этих стран, которые «оккупацию» впитали в себя с молоком матери. Слово «оккупация» зацементировалось в головах людей. Это напоминает те сказки об «ужасах» царской России, в которые свято верили советские люди, рождённые после 1917 г. Срабо­тал известный принцип индоктринирования мас­сового сознания, которым так любят пользоваться идеологи тоталитарных режимов. Но, главное, у титульных этносов Балтии эта проблема из ког­нитивной, логической, рациональной сферы дав­но перетекла в сферу эмоциональную и иррацио­нальную. Поэтому любая попытка рассмотреть данный вопрос спокойно, в академическом ключе оказывается бесполезной, так как вызывает бур­ную неадекватную реакцию. Это расценивается среди многих латышей, литовцев и эстонцев как покушение на национальную святыню, как ко­щунство, что можно сравнить с реакцией многих советских людей на вышедшую в конце 70-х го­дов книгу В. Суворова «Ледокол» или на попытку некоторых филологов установить подлинность «Слова о полку Игореве». Прикосновение к на­циональным святыням – это всегда весьма болез­ненный процесс.

Одним из любимых аргументов адептов «ок­купационной доктрины» является присутствие советских воинских частей в момент проведения парламентских выборов в июле 1940 г. Действи­тельно, во время парламентских выборов там находились части Красной Армии. Но они при­сутствовали на основе межправительственных соглашений. А вот во время парламентских выбо­ров в 2005 г. в Ираке там находилась 300-тысяч­ная армия США и их союзников. И при этом не на основе межправительственных соглашений, а в результате прямых военных действий, т.е. окку­пации, в строгом и точном значении этой дефиниции. Мировое сообщество между тем никогда не подвергало сомнению легитимность этих вы­боров. Полемизируя со сторонниками оккупаци­онной доктрины, упоминавшийся выше директор Института истории Таллиннского университета проф. М. Ильмъярв заключает: «Потеря странами Балтии независимости была следствием общеев­ропейского глубокого международного политиче­ского кризиса» [21]. Что же касается оккупационной доктрины, то она позволила национал-ради­кальным политикам стран Балтии периодически высказывать финансовые претензии к России в качестве компенсации за оккупацию, а главное, создать государственное устройство на этнократической основе. В соответствии с существую­щим гражданским законодательством все те, кто приехал в Латвию и Эстонию после войны, и их потомки в соответствии с принятым в начале 90-х годов законодательством не могут считаться на­циональными меньшинствами, они – следствие советской оккупации со всеми вытекающими последствиями. Отсюда запреты на профессии, лишение избирательных прав, ограничение в приватизационных процессах и т.д. Развивая вы­сказанную М. Ильмъярвом мысль, можно сделать вывод, что наличие на основании «оккупацион­ной доктрины» сотен тысяч лиц без гражданства в XXI в. в центре Европы является свидетельством глубокого гуманитарного кризиса.


Примечания:

[1] См.: Г. Кисинджер. Дипломатия. М., 1997. С. 286-332.

[2] Bourdieu P. La Reproduction. Elements pour une theorie du systeme d'ensaignement. Paris, 1970. Р. 109.

[3] Год кризиса. 1938-1939. Документы и материалы. Т. 2. М., 1990. С. 319, 320.

[4] АВП СССР. Ф. 06. Оп. 1. П. 8. Д. 77. Л. 1, 2. Следует обра­тить внимание на последнюю фразу приведённой цитаты. Обе стороны согласились отобрать у Польши Виленский край и вернуть Литве её древнюю столицу – город Виль­нюс, т.е. учли «интересы Литвы». Разумеется, в секретном протоколе учитывались прежде всего интересы СССР и Германии, за что он предан анафеме в странах Балтии. Но против возвращения Виленского края Литве, насколько известно, там никто не возражал.

[5] Капто А.С. Пакт Молотова-Риббентропа: мистификация или реальность. М., 2009. С. 67.

[6] SL Ohtuleht. Tallinn, 24 нояб. 2006. Р. 5.

[7] Экберт Я. Исследования проблем мира в период и после конфликта «Восток – Запад». Статьи последних 20 лет. М., 1997. С. 286.

[8] См.: Литовско-российские отношения: эмоции или рацио­нальность? Материалы конференции, Балтийский государ­ственный университет им. И. Канта. Калининград, 2010. С. 6.

[9] Burckhardt К. Meine Danziger Mission 1937-1939. Miinchen, 1960. S. 348.

[10] PRO. Cab. 65/7. P. 2557.

[11] См.: Andersons E. Latvijas vesture. Arpolitika II 1920-1940.

[12] См.: От пакта Молотова-Риббентропа до договора о базах. Документы и материалы. Таллинн, 1990. С. 135-139.

[13] Волков С.В., Емельянов Ю.В. До и после секретных прото­колов. М., 1990. С. 170.

[14] Цит. по: Биркенбах Х.-М. Расследование фактов как средство превентивной дипломатии (Взгляд международных организаций на конфликт по вопросу гражданства в Эстонии и Латвии). М., 1998. С. 53.

[15] См.: Thiele С. The criterion of citizenship for minorities: The example of Estonia / European Center for Minority Issues. Working, 1999. Р. 8.

[16] См.: Граф М. Эстония и Россия. 1917-1991. Анатомия расставания. Таллинн, 2007.

[17] См.: Исаков С. Основные этапы истории русской общины в Эстонии // Диаспоры. № 3. 2002. С. 63.

[18] Зунда А. Страны Балтии и Соединённое королевство в начале Второй мировой войны (1939-1941 гг.) // Международный кризис 1939-1941 гг. С. 458.

[19] См.: Lauri Mdlksoo. Noukogude anneksioon ja riigi jarjepidevus. Tartu Ulikooli Kirastus. Tartu, 2005.

[20] Eesti Paevaleht. 2005. 31 янв.

[21] Ильмъярв М. Балтийские страны в 1939-1940 годах: за­мыслы и возможности // В кн.: Международный кризис 1939-1941 гг. С. 282-293.

Государство и право, №11, 2011

Читайте также на нашем портале:

«Можно ли отделить экономику от политики в отношениях России с прибалтийскими странами?» Михаил Демурин

««Демократия булыжников» в Прибалтике» Артур Розенбанд

«Долгое эхо «бронзовых ночей» в Эстонии: год спустя» Артур Розенбанд

«Этнические конфликты в странах Балтии» Александр Гапоненко

«Что ждало жителей рейхскомиссариата "ОСТЛАНД"» Нацистская программа колонизации Прибалтики

«О мифах в эстонской политике и историографии» Артур Розенбанд


Опубликовано на портале 08/11/2011



Мнения авторов статей могут не совпадать с мнением редакции

[ Главная ] [ Карта портала ] [ Поиск ] [ Наши авторы ] [ Новости Центра ] [ Журнал ]
Все права защищены © "Перспективы", "Фонд исторической перспективы", авторы материалов, 2011, если не обозначено иное.
При частичной или полной перепечатке материалов ссылка на портал "Перспективы" обязательна.
Зарегистрировано в Роскомнадзоре.
Свидетельство о регистрации средства массовой информации: Эл № №ФС77-61061 от 5 марта 2015 г.

Яндекс.Метрика