Репников Александр Витальевич - доктор исторических наук, ведущий специалист Российского государственного архива социально-политической истории.
Константин Николаевич Леонтьев был одним из немногих русских консерваторов, сумевших уловить первые «подземные толчки» приближающейся революционной бури. И дело не только в извечном эсхатологическом настрое, свойственном традиционалистскому мышлению. Думается, что размышления мыслителя остаются актуальными и для ХХI века.
Всякий великий человек пишет
и действует ради утверждения
двух-трех идей.
Анри де Монтерлан
Константин Николаевич Леонтьев родился 13 января 1831 года в селе Кудиново Калужской губернии в семье отставного прапорщика гвардии Николая Леонтьева. Константин был последним, седьмым ребенком в семье, воспитанием его занималась мать, Феодосия Петровна (урождённая Карабанова), поскольку отец из-за размолвки с женой жил отдельно и умер, когда младшему сыну было всего восемь лет. В 1841 году Леонтьев был определен в Смоленскую гимназию, затем стал воспитанником Дворянского полка, а через три года поступил в 3-й класс Калужской гимназии, окончив которую поступил в Демидовский лицей в Ярославле; но в том же году перевелся на медицинский факультет Московского университета, где увлекся литературой, историей и френологией. В 1851 он познакомился с И.С. Тургеневым который высоко оценил первые литературные работы Леонтьева и ввел его в замкнутый круг московских литераторов.
Леонтьеву было мало литературных впечатлений, ему хотелось получить от жизни новых необычных ощущений, и он, не окончив университетского курса, добровольно отправился в Крым, где в течение двух лет служил батальонным лекарем. Приведем отрывок из его воспоминаний: «Я в Крым поехал уже ученым и до болезненности размышляющим юношей... Я в Москве имел уже сам связи с людьми известными, влиятельными, богатыми, с учеными, с литераторами. Я по охоте бросил все это, оставил не комнату, а хорошие комнаты в доме богатых родных… общество молодых девушек, которые говорили по-английски... и танцевали на лучших московских вечерах. Я бросил все это именно для того, чтобы кинуться головой вниз в жизнь более грубую, более страшную, более тяжкую для тела, но более здоровую и легкую для души и ума. Игра моего воображения внушала мне, что стыдно мне, поэту, когда другие воюют и лечат воюющих, просто жить все этаким вялым... студентом, который сидит с книжками. Что надо немного зверства в жизни порядочного человека. Какая-нибудь слишком честная профессура меня вовсе не пленяла. Я хотел на казацкую лошадь, хотел видеть раненых, убитых людей, сам, может быть, согласился бы быть почти убитым... Слишком тяжелый рефлекс сидячей жизни изгнал меня из Москвы; и его же остатки ободряли и восторгали меня в Крыму, среди внешних житейских невзгод». Общество, где он, опекаемый И.С. Тургеневым, часто бывал перед тем, как решил принять участие в войне, казалось ему неискренним. Некогда рыдавший над «Записками лишнего человека», он теперь жадно впитывал в себя грубую специфику новой реальности, работая в госпиталях Керчи и Феодосии. «Скука и проза - вот что пугало меня в то время в жизни людской, а не ядра, не раны, не кровь...».
Леонтьев считал, что умения и навыки, присущие военным, могут пригодиться не только на поле брани. «Военный может легко и скоро стать всем: дипломатом, администратором, министром, хозяином сельским, хорошим мировым судьей, художником, ученым. Он может быть всем этим, не переставая быть военным! Генерала можно прямо сделать начальником губернии или поручить ему дипломатический пост. Но можно ли дать прямо полк камергеру и послать его в огонь?». Характерно, что даже те бедствия и страдания, которые он наблюдал, будучи врачом, Леонтьев стремился оценить с точки зрения эстетики, считая, что война несет с собой не только горе и разрушение, но также способствует раскрытию подлинных качеств человека, и именно на полях сражений люди проходят проверку на прочность. «Любовь к войне и идеализация войны остались у Константина Леонтьева навсегда. В войне он видел противоположность современной буржуазной цивилизации», - отмечал Н.А. Бердяев.
В письме публицисту И.И. Колышко Леонтьев доказывал: «…общество «людей “книжных” - оно всех неестественнее и в нем менее чем где-либо живой, непосредственной поэзии. Я это чувствовал еще смолоду; и, несмотря на то, что, будучи студентом в Москве (в 50-х годах), пользовался покровительством Тургенева и благосклонностью гр. Салиаса, Грановского, Каткова, Кудрявцева и других, с восторгом убежал от них в Крым, в военные больницы и в общество донских казаков, с которыми долго служил в степи на аванпостах. И до сих пор все московское (того времени) и все студенческое представляется мне болезненным и скучным, тяжелым для души, а все крымское, военное — здоровым, веселым и развивающим душевные силы». Эту же мысль он проводил в статье «Два графа: Алексей Вронский и Лев Толстой», когда писал: «...я думаю, я верю, что благо тому государству, где преобладают эти «жрецы и воины» (епископы, духовные старцы и генералы меча) и горе тому обществу, в котором первенствуют «софист и ритор»... Первые придают форму жизни; они способствуют ее охранению; они не допускают до расторжения во все стороны общественный материал; вторые, по существу своего призвания, наклонны способствовать этой гибели, этому плачевному всерасторжению». Он воспевал «то блаженное для жизненной поэзии время», когда «идеалом мужчины был воин…».
В Крыму молодой Леонтьев прошел свое первое серьезное жизненное испытание, именно там начал формироваться его характер. Там же он повстречал свою будущую жену - Елизавету Павловну Политову, дочь грека, мелкого торговца.
С 1857 года Леонтьев в отставке, служит домашним врачом, в 1860 - переселяется в Петербург, оставляет медицину и заводит новые знакомства в литературных кругах. Поначалу он публикуется в либеральном журнале «Отечественные записки», помещая там несколько художественных романов и критических статей; с восторгом воспринимает Манифест об отмене крепостного права. Летом 1861 г. Леонтьев неожиданно возвращается в Крым и венчается с Лизой. Судьба благоприятствует Леонтьеву, и он, сдав в феврале 1863 консульский экзамен, в октябре 1863 назначается секретарем и драгоманом (переводчиком) российского консульства в Кандии, на острове Крит.
В 1864 году Леонтьев нанес «оскорбление действием», ударив хлыстом по лицу французского консула Дерше, который позволил себе некорректный отзыв о России. Получив выговор, Леонтьев, впоследствии с гордостью вспоминавший об этом своем поступке, был переведен в российское консульство в Адрианополь, затем в Белград. В дальнейшем он служил в Тульче, Янине, Салониках. Служба на Востоке, знакомство с исламским миром, геополитические размышления - все это осталось яркой страницей его жизни. Леонтьев испытывал симпатии к исламу и Корану и даже спорил со своим духовным отцом Климентом Зедергольмом, упрекавшим Леонтьева за то, что тот не чувствует духовного омерзения «ко всему, что не Православие».
Леонтьева начинают посещать мысли о необходимости изменить образ жизни. Перелом произошел неожиданно. Служа консулом в Салониках, в июле 1871 года он заболел и, закрывшись в доме, стал ожидать неминуемой смерти, поскольку установил у себя симптомы холеры. Когда наступил кризис, он молился на икону Богородицы и дал обет уйти в монахи. Ему стало лучше, и, оправившись от болезни, он согласно обету отправился на Афон, забросив все консульские дела.
Год он пробыл на Святой Горе, но его просьбы о монашеском постриге были отвергнуты. С этого момента открывается новый этап в жизни Леонтьева. Многие исследователи (начиная от Н. Бердяева, Ю. Иваска и др.) материалистически трактовали исцеление Леонтьева и произошедший в нем духовный перелом, не желая, как справедливо замечает историк Д.М. Володихин, автор сборника эссе, посвященных К.Н. Леонтьеву, «давать своему оппоненту в важнейшем вопросе умопомрачительный аргумент чуда». Другие считали, что Леонтьев, подобно самой Руси, проделал путь «от язычества к христианству». Но ведь Леонтьев никогда язычником не был! Его любовь к внешним формам античности не была верой в язычество как религию. Что касается славянского язычества, то здесь тем более нельзя найти ничего общего с мировоззрением Леонтьева. Видимо исследователи поверхностно трактовали леонтьевский культ красоты как «язычество».
Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891)
Фотография конца 1860-х. гг.
К консервативной идеологии Леонтьев пришел через борьбу с самим собой. Впоследствии он вспоминал: в первые годы эпохи реформ «...все мы сочувствовали этому либеральному движению» и было «не легко... «сжигать то», чему меня учили поклоняться и наши, и западные писатели... но я хотел сжечь и сжег!». Расставшись с «увлечением-00» либерализмом, Леонтьев занял твердые консервативные позиции. «Мне стали дороги: монархии, чины, привилегии, знатность, война и самый вид войск; пестрота различных положительных вероучений и т.д.», - вспоминал он впоследствии.
После Салоник и Афона Леонтьев поехал в Константинополь, где был написан его основной труд «Византизм и славянство». Решив порвать с дипломатической карьерой, он подал прошение об отставке. Вернувшись весной 1874 года в Россию, Леонтьев жил попеременно то в Москве, то в Кудиново, прошел послушание в Николо-Угрешском монастыре, часто бывал и подолгу жил в Оптиной пустыни, являясь духовным сыном о. Климента (Зедергольма), а после его кончины – старца о. Амвросия. Леонтьев был подвергнут еще одному испытанию: душевная болезнь жены стала ношей, которую ему пришлось нести до самой смерти.
В России Леонтьеву все нужно было начинать заново. В своей «Исповеди» он писал: «Именно с тех пор как я обратился (с 1871 года), все мирские дела мои пришли в упадок. С тех пор как стал православным, я нигде себе места не найду ... С Афона меня согнала болезнь, из Царьграда - удалила нужда. Из Кудинова изгнал меня в Оптину пустынь - страх. Да!.. Приехал я, дома нет - сломан и продан, сад зарос, мать в могиле... Везде разрушение, старость, нужда, одичание».
В январе-апреле 1880 г. Леонтьев служил помощником редактора газеты «Варшавский дневник», где напечатал ряд статей. Победоносцев, проявлявший интерес к публикациям Леонтьева, рекомендуя наследнику Александру Александровичу статью с критикой суда присяжных, заметил: «Радуюсь: в первый раз нашелся человек, имевший мужество сказать истинную правду о судах наших. Как на него заскрежещут зубами». В ответной записке будущий император отметил, что прочел статью с удовольствием. Однако издание закрылось.
В письме Победоносцеву от 27 мая 1880, где он ходатайствовал о финансовой поддержке газеты, Леонтьев признавался: «...я забочусь и о себе, или, вернее сказать, о возможности говорить ту правду, которая многим, и в том числе Вам, понравилась и которую высказывать публично я могу только в таком органе, который бы зависел или от меня самого, или от... единомышленника моего». Прося поддержать «Варшавский дневник», Леонтьев выражал сомнение в том, что издание получит реальную помощь. Письмо заканчивалось следующими строчками: «Лучше бы было, если бы никто не хвалил бы статей наших, если бы никто не пробуждал бы нашу энергию и нашу веру в отчизну, в которую мы оба верить совсем было переставали; тогда бы мы знали, что ждать успеха для доброго дела в наше время нельзя... Жить самим нашлось бы чем... и помимо этого бремени: но каково же видеть, что над всем охранительным и народным лежит какое-то... проклятие неудачи...». Отсутствие помощи изданию вызвало у Леонтьева сильное раздражение против петербургских единомышленников, имевших деньги и власть, но на деле не оказавших никакой поддержки. После закрытия газеты он получил место цензора в Московском цензурном комитете, а в феврале 1887 вышел в отставку и вскоре поселился близ Оптиной пустыни, проходя полумирское послушание.
Хотя сочинения Леонтьева были известны Александру III, на положении философа это особо не отразилось. Он и не обольщался относительно своей роли, считая, что имеет не большее влияние на политику контрреформ, чем метеоролог на предсказываемую им погоду. Леонтьев желал не только «подморозить Россию» - он мечтал о консервативном творчестве. Его теория, по которой России грозило «смесительное упрощение», вошла в противоречие с беспокойством за судьбу родины. В письме Вл.С. Соловьеву он сетовал: «...все казалось, что невозможно нам, не губя России, идти дальше по пути западного либерализма, западной эгалитарности, западного рационализма. Казалось, что приостановка неизбежна, ибо не может же Россия внезапно распасться! Но теперь, когда эта реакционная приостановка настала, когда в реакции этой живешь и видишь все-таки, до чего она неглубока и нерешительна, поневоле усомнишься и скажешь себе: «только-то?».
Леонтьев был философом-романтиком. Он любил Россию, как любят живого человека, и почитал за счастье “желать отечеству поэзии”. В своих статьях Леонтьев часто оперировал категориями: “любовь”, “жалость”, “честь”. Он необычайно тонко чувствовал душу России.Характерен в этом отношении отрывок из одной его работы: “…прекрасен тот дом, из которого вид на широкие поля... И в этом доме я, давно больной и усталый, но сердцем веселый и покойный, хотел бы под звон колоколов монашеских, напоминающих мне беспрестанно о близкой уже вечности, стать равнодушным ко всему на свете, кроме собственной души и забот о ее очищении!.. Но жизнь и здесь напоминает о себе!.. И здесь просыпаются забытые думы, и снова чувствуешь себя живою частью того великого и до сих пор не разгаданного целого, которое зовется “Россия”. И он по-своему желал блага своей родине, хотел дать самодержавию идейное вооружение, хотел возвысить и усилить власть.
Леонтьев предсказывал неизбежное торжество индустриализации. Он считал, что технические изобретения «выгодны только для буржуазии; выгодны средним людям, фабрикантам, купцам, банкирам… одним словом… среднему классу, который… является главным врагом царей, положительной религии, воинственности и дворянства», а дальнейшее распространение их приведет неминуемо к насильственным и кровавым переворотам, вероятно даже и к непредвидимым физическим катастрофам…». По его мнению, индустриализация наносила удар по основам традиционного общества, подрывая религию, ослабляя дворянство и ухудшая положение рабочего класса. Леонтьев предлагал идею формирования замкнутых социальных групп – общин, сословий, корпораций и т. п., считая, что «сами сословия или, точнее, сама неравноправность людей и классов важнее для государства, чем монархия» и выдвигал необходимым условием для существования всякого прочного и долговечного строя наличие юридически оформленных социальных страт. «Для того… чтобы Царская власть была долго сильна, не только не нужно, чтобы она опиралась прямо и непосредственно на простонародные толпы, своекорыстные, страстные, глупые, подвижные, легко развратимые; но – напротив того – необходимо, чтобы между этими толпами и Престолом Царским возвышались прочные сословные ступени; необходимы боковые опоры для здания долговечного Монархизма»
Большое значение в концепции Леонтьева придавалось дворянству. Это в немалой степени было обусловлено происхождением самого мыслителя, твердо уверенного в том, что аристократия - это носительница исторических преданий, хранительница «идеи благородства, идеи чести». Вместе с тем в качестве беспрекословного авторитета, стоящего над сословиями (в том числе и над дворянством) выступал монарх. Леонтьев неоднократно подчеркивал, что народ чтил дворянство только как сословие «царских слуг».
Подобно большинству консерваторов, Леонтьев считал, что крестьянская община в силу традиций коллективизма напрямую «связана с самодержавной формой правления».Положительный момент он видел в том, что, освободившись от личной власти помещиков, крестьянский мир остался зависим от общины, разложение которой в его представлении было бы трагедией, поскольку неизбежно привело бы к расслоению крестьянства и в итоге повлияло на прочность всей самодержавной системы. Замыкая крестьянский мир в рамках общины, Леонтьев не замечал, что этот мир уже стал неоднородным.
Помимо тех социальных слоев, которые уже находились в поле зрения консерваторов (дворянство, крестьянство и др.), Леонтьев обратил внимание на рабочих, прежде всего в контексте осмысления западноевропейского опыта. Он предсказывал, что «порабощение голодающего труда многовластному капиталу» неизбежно приведет Европу (а возможно, и Россию) к социалистической революции, а поскольку для любого общества необходима какая-то неоднородность, то «коммунизм в своих буйных стремлениях к идеалу неподвижногоравенства должен рядом различных сочетаний с другими началами привести постепенно, с одной стороны, к меньшейподвижности капитала и собственности, с другой – к новому юридическому неравенству, к новым привилегиям, к стеснениям личной свободы и принудительным корпоративным группам, законами резко очерченным; вероятно даже, к новым формам личного рабства или закрепощения (хотя бы косвенного, иначе названного)»
Леонтьев ввел в употребление наряду с термином «сословие» понятие «корпорация». Если «сословие» обозначало социальную наследственную группу, то «корпорация» - социальную группу, принадлежность к которой определялась по профессиональному признаку. Леонтьев предлагал юридически оформить сословно-корпоративную систему, находящуюся под контролем «деспотической» власти самодержца; разработать механизмы реализации государственной социальной политики, помимо прочего включавшей в себя уменьшение крестьянских податей и прирезку земельных наделов «где можно и когда можно». Считая, что только «одна могучая Монархическая власть» может найти «практический выход из неразрешимой, по-видимому, современной задачи примирения капитала и труда», он писал: «Рабочий вопрос - вот путь, на котором мы должны опередить Европу и показать ей пример. Пусть то, что на Западе значит разрушение, - у славян будет творческим созиданием»,. Правда каких либо конкретных разработок, касающихся данного вопроса он не оставил.
В последние годы жизни Леонтьев вел активную переписку с Л.А. Тихомировым. Сильное впечатление на бывшего народника произвела, в частности, книга Леонтьева «Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной Пустыни», по поводу которой он писал автору: «Отца Климента» я уже прочел. Это прекрасная книга... Вы объясняете, как никто, православие и монашество. Говорю «как никто», понятно, – из светских писателей... У Вас же все приспособление именно к русскому интеллигентному уму. Жаль в высшей степени, что Вас мало читают именно те, среди которых Ваша проповедь православия была бы особенно полезна ... Я давал Ваши сочинения людям радикального направления – или лучше отрицательного, «нигилистического», – и они вас понимают гораздо лучше, нежели всяких «умеренных», середку на половине».
Интерес Леонтьева, в свою очередь, вызвала статья Тихомирова «Социальные миражи современности». В статье доказывалось, что в случае практического воплощения в жизнь социалистической доктрины новое общество будет построено не на началах свободы и равенства, как обещали социалисты, а на жесточайшем подавлении личности во имя государства. Тихомиров прогнозировал, что в грядущем социалистическом обществе важное место займут карательные органы, предполагал развитие бюрократии, в которой наиболее видное положение получат руководители и пропагандисты, создающие идеологическое обоснование действий власти: «Власть нового государства над личностью будет по необходимости огромна. Водворяется новый строй (если это случится) путем железной классовой диктатуры». Размышления Тихомирова об установлении при социализме новой иерархии и железной дисциплины отвечали прогнозам самого Леонтьева. Последний, к великому удивлению автора статьи, заметил, что если все действительно обстоит так, как описано в статье, то коммунизм будет полезен, поскольку восстановит в обществе утраченную справедливость.
В письме Тихомирову от 20 августа 1891 г. Леонтьев отмечал: «Я имею некий особый взгляд на коммунизм и социализм, который можно сформулировать двояко: во-1-х, так – либерализм есть революция (смешение, ассимиляция); социализм есть деспотическая организация (будущего); и иначе: осуществление социализма в жизни будет выражением потребности приостановить излишнюю подвижность жизни (с 89 года XVIII столетия). Сравните кое-какие места в моих книгах с теми местами Вашей последней статьи, где Вы говорите о неизбежности неравноправности при новой организации труда, – и Вам станет понятным главный пункт нашего соприкосновения». Тогда же Тихомиров получил от Леонтьева предложение написать совместную работу о социализме, но взгляды двух мыслителей на социализм разделились.
Лев Александрович Тихомиров (1852-1923)
Фотография начала ХХ в.
Хотя Тихомиров и признавал за социализмом определенные заслуги, он не причислял к этим заслугам установление диктатуры государства над личностью.В статье «Славянофилы и западники в современных отголосках» Тихомиров даже мягко покритиковал своего уже покойного наставника: «Я лично не имею надобности объяснять свое несогласие с социализмом, неизбежно ведущим к рабскому, антихристианскому строю. Я говорил об этом достаточно в последние годы… К.Н. Леонтьев так и умер, не разобравшись в точных отношениях вполне правильно понимаемого им православия и столь же правильно сознаваемого органического характера социальных явлений». Для Тихомирова в социалистическом учении доминировали антихристианские и деструктивные тенденции.
Леонтьев допускал, что на первых порах наибольшее распространение получат именно разрушительные лозунги – «сначала анархия, организация - позднее; она придет сама собою», - но не сомневался, что русские социалисты станут последовательными государственниками. Во главе будущего социалистического государства Леонтьев видел вождя, который сумеет восстановить утраченную дисциплину. Он считал, что будет создан «социалистический феодализм» с подчинением отдельных индивидуумов мелким и крупным организациям («общинам»), а самих «общин» - государству. Предполагалась даже возможность «закрепощения» отдельных лиц в виде их «прикрепления» к различным учреждениям или же другим лицам, стоящим высоко по служебной лестнице.
В качестве антипода этому деспотическому обществу Леонтьев, читая Э.Ренана, представлял некую «все-Америку», обобщенный космополитический символ: «Я когда думаю о России будущей, то я как непременное условие ставлю появление именно таких мыслителей и вождей, которые сумеют к делу приложить тот род ненависти к этой все-Америке, которою я теперь почти одиноко и в глубине сердца моего бессильно пылаю! Чувство мое пророчит мне, что славянский православный царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, как Константин Византийский взял в руки движение религиозное) и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной. И будет этот социализм новым и суровым трояким рабством: общинам, Церкви и Царю. И вся Америка эта ренановская – к черту!».
Леонтьев не сомневался, что «социализм (т.е. глубокий и отчасти насильственный экономический... переворот) теперь, видимо, неотвратим... Жизнь этих новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов в строгих монастырях (например, на Афоне), а эта жизнь для знакомого с ней очень тяжела... Но у афонского киновиата есть одна твердая и ясная утешительная мысль, есть спасительная нить... загробное блаженство. Будет ли эта мысль утешительна для людей предполагаемых экономических общежитий, этого мы не знаем».
Считая, что популярности социализма способствует его мессианский налет и вселенский оттенок, Леонтьев предвидел, что в России социализм приобретет религиозные и жертвенные черты. В этом он был не одинок. Определенный псевдорелигиозный налет видели в социализме Данилевский и Тихомиров. Данилевский подчеркивал, что если на Западе материалистические и атеистические учения носили научный характер, то в России в силу особенностей культурно-исторического типа они приобретали мессианскую окраску, порождая своих мучеников за идею, своих «апостолов» и «проповедников». По Тихомирову, обожествление материальных сил могло привести к появлению «через 100-200 лет алтарей... Маркса и Энгельса в новом социалистическом язычестве производительных сил природы».
Одному из своих корреспондентов Леонтьев писал, что в XX и XXI веках социализм будет играть ту роль, которую некогда играло христианство. «То, что теперь - крайняя революция, станет тогда охранением, орудием строгого принуждения, дисциплиной, отчасти даже и рабством... Социализм есть феодализм будущего... в сущности либерализм есть, несомненно, разрушение, а социализм может стать и созиданием». В этом же письме была высказана мысль о том, что «социализм еще не значит атеизм» и для социалистического учения может найтись свой Константин, свой проповедник, который путем «и крови и мирных реформ» создаст новое общество. В противном случае человечество сольется в единую рационалистическую цивилизацию. Леонтьев даже прогнозировал пути возможной гибели этой цивилизации: или человечество начнет принимать искусственные меры к уменьшению рождаемости, или же от неосторожного и смелого обращения с химией и физикой совершит такую ошибку, что мгновенно уничтожит себя.
Установление в России новой власти социалистов, предсказывал Леонтьев, будет связано с жертвами. В возможность установления в России долговременного демократического правления он не верил, считая, что, даже если либералы и восторжествуют в России, то энергия масс сметет их. И тогда к власти должны неизбежно должны прийти крайние радикалы: «Как вы думаете, гг. либералы, вам они что ли поставят памятник? Нет! Социалисты везде (а особенно наши Марки Волоховы и Базаровы) ваш умеренный либерализм презирают... И как бы ни враждовали эти люди против настоящих охранителей или против форм и приемов охранения, им неблагоприятного, но все существенные стороны охранительных учений им самим понадобятся. Им нужен будет страх, нужна будет дисциплина; им понадобятся предания покорности, привычка к повиновению... Да, конечно, если анархические социалисты восторжествуют где-нибудь и когда-нибудь, то они отдадут справедливость скорее консерваторам... чем тем представителям осторожного... отрицания, которых зовут либералами и которых настоящее имя должно быть: легальные революционеры...».
Леонтьев не исключал варианта, когда Россия сможет «взять в руки крайнее революционное движение и, ставши во главе его — стереть с лица земли буржуазную культуру Европы. Недаром — построилась и не достроилась еще - эта великая государственная машина, которую зовут Россией... Нельзя же думать, что она до самой (до неизбежной во времени все-таки) до гибели и смерти своей доживёт только как политическая, т.е. как механическая - сила, без всякого идеального - влияния на историю».
Сравнение либерализма и социализма как путей развития России, заканчивалось не в пользу первого: «Умеренный либерализм для ума есть, прежде всего, смута, гораздо больше смута, чем анархизм или коммунизм». В работе «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения» Леонтьев сравнивал действия радикальных социалистов с пожаром, отмечая, что пожар может принести не только вред, но и пользу. Построенное на месте сгоревшего, новое здание может быть более совершенным, на обломках старого может возникнуть новое. При этом Леонтьев оговаривал, что «поджигателей» нужно сурово наказывать, а не прославлять, и призывал строже наказывать «поджигателей неосторожных» (либералов), которые приносят больший вред государству, чем «умышленные поджигатели» (революционеры).
Положительным Леонтьев считал наличие в социализме деспотических элементов, без которых Россия, по его мнению, превратится в некое подобие всемирной буржуазной республики. Незадолго до смерти, в письме Розанову от 13 июня 1891 г. мыслитель предлагал в качестве спасения России союз социализма с русским самодержавием и “пламенной мистикой”, считая, что в противном случае “все будет либо кисель, либо анархия”. Письма, написанные им в последние годы жизни, показывают его неверие в долговременную и плодотворную реакцию: “и религиозность... наша, и наш современный национализм - все это эфемерная реакция, от которой лет через 20-30 и следа не останется”. «Если социализм – не как нигилистический бунт и бред всеотрицания, а как законная организация труда и капитала, как новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ, имеет будущее, - полагал он, - то в России создать и этот новый порядок, не вредящий ни Церкви, ни семье, ни высшей цивилизации, – не может никто, кроме Монархического правительства».
Отмечу, что при всей оригинальности леонтьевской идеи «охранительного социализма» в ХХ в. возникает целый ряд концепций, в которых идея социализма соединялась с консервативными принципами. Примерами могут служить идеи «прусского социализма» (О.Шпенглер), концепция «немецкого социализма» (А. Меллер ван ден Брук), течение «национал-большевизма в Германии (Э. Никиш и др.) и в русском зарубежье (Н.В. Устрялов, Ю.В. Ключников и др.), доктрина социальной монархии («младоросы», И.А.Ильин, И.Л. Солоневич) и др.
Другой оригинальной идеей был проект создания тайной организации, которую Леонтьев в шутку называл “Иезуитским Орденом”, и которая должна была быть направлена для борьбы с бюрократией во имя самодержавия. В эту организацию планировалось включить В.А. Грингмута, Ю.Н. Говоруху-Отрока, А.А. Александрова и других. Организация не должна была себя афишировать, поскольку “правительственная поддержка скорее вредна, чем полезна, тем более что власть, как государственная, так и церковная, - не дает свободы действия и навязывает свои казенные рамки, которые сами по себе стесняют всякое личное соображение”. Подобные игры взрослых людей “в заговорщиков” проистекали в значительной степени из осознания собственного бессилия изменить что-либо “сверху”. Это признавал и сам Тихомиров, один из авторов этой идеи. Политическая ортодоксальность верхов и утрата способности адекватно реагировать на происходившие в России изменения породили у большинства правящей верхушки веру в несокрушимость самодержавия, а мыслители, подобные Леонтьеву и Тихомирову, выступали в качестве “беспокоящего фактора”. Их просто не хотели слушать.
Свой обет стать монахом Леонтьев смог осуществить только незадолго до смерти, приняв в августе 1891 г. тайный постриг под именем Климента, в честь своего покойного наставника, отправился для монашеского служения в Троице-Сергиеву лавру. 12 ноября того же года он скончался от воспаления легких. Похороны пришлось устраивать с помощью друзей, т.к. Леонтьев оставил всего 50 рублей. Великий мыслитель был похоронен на кладбище Гефсиманского скита Троице-Сергиевой лавры у церкви Черниговской Божией Матери.
22 февраля 1917 года в «Новом времени» была опубликована статья В.В. Розанова «О Конст<антине> Леонтьеве». В ней отмечалось, что Леонтьев, любивший жизнь до самозабвения, но рожденный не в свой век, не был понят современниками: «Торопиться не надо, время его придет. И вот, когда оно “придет”, Леонтьев в сфере мышления, наверное, будет поставлен впереди своего века и будет “заглавною головою” всего у нас XIX столетия… В нем есть именно мировой оттенок, а не только русский».
Леонтьева часто упрекали, да и сейчас многие упрекают в том, что все его взгляды можно свести к нескольким положениям, что он слишком часто повторял одни и те же утверждения. Общество ему так и не вняло, и он, видя это, настойчиво и упрямо продолжал будоражить современников своими мрачными прогнозами… Характерно, что впоследствии оказавшиеся в вынужденной эмиграции российские либералы Леонтьева, мягко говоря, раньше не любившие, принялись заново перечитывать наследие русской консервативной мысли. Н. А. Бердяев, П. Б. Струве, С. Л. Франк обратились к наследию Леонтьева, наполняя его размышления новым смыслом. Бердяев писал о нем как о человеке, предвидевшем не только мировую революцию, но и мировую войну, а также появление фашизма. Струве считал, что идеи Леонтьева нельзя напрямую замыкать на конкретные политические события, поскольку они должны рассматриваться в метафизически-мистическом ключе. Франк увидел в Леонтьеве человека, обладавшего “гениальным прозрением” и сумевшего предсказать “предстоящую коммунистическую революцию в России”. С точки зрения автора фундаментальной биографии К.Н.Леонтьева Ю.П.Иваска, тот «скорее всего… мог бы защищать теорию и практику корпоративного государства в Португалии и в Испании, но и то без увлечения…».
В советской историографии отношение консерваторов к социализму в течение десятилетий рассматривалось через заданную политическую призму, что не допускало никаких полутонов в толковании этой проблемы. Есть несколько пикантных моментов. То вдруг Н.И. Бухарин в докладе на заседании Ассоциации по изучению культуры весной 1936 г. вспоминает Леонтьева и его мнение о необходимости существования зла, подчеркивая, что социализм отвергает восхищение злом. То вспомнят Леонтьева на совещании по вопросам истории СССР в ЦК ВКП(б) в 1944 году, дабы «припечатать» оппонентов: «как может поворачиваться… язык у партийного советского человека говорить о Каткове, Победоносцеве или об Аракчееве что-нибудь доброе!.. Как можно так говорить о Каткове, о котором даже такой растленный человек, как Леонтьев, говорил, что это «публичный мужчина».
Перелом в советской историографии в отношении Леонтьева наметился после выхода на Западе исследований, где утверждалось наличие единых антизападнических тенденций, объединяющих и самодержавную, и Советскую Россию. Появление на Западе ряда монографий, посвященных русскому консерватизму, потребовало адекватного ответа советских исследователей. С конца 60-х годов в отечественной историографии возрождается интерес к тематике русского консерватизма. При этом нельзя было обойти и отношение консерваторов к социализму. Так, например, по поводу К.Н. Леонтьева говорилось, что он «ясно ощутил революционную грозу более чем на четверть века раньше ее приближения и в страхе неистовствовал, рыдая загодя о потерянном рае монархии, дворянства и церкви».
В 1991 г., ровно через 100 лет после написанных Леонтьевым прогнозов о союзе социализма с русским самодержавием, распался СССР. На этот же год пришлась 100-летняя годовщина смерти мыслителя. Но лишь немногие обратили тогда внимание на его прогнозы в отношении будущего России.
В начале 90-х годов началось активное переиздание работ отечественных традиционалистов, по-новому стала рассматриваться тема «консерватизм и социализм». К.Н.Леонтьев попеременно объявлялся то критиком социализма, то «национал-большевиком». Так, С.Г. Бочаров, обратившись к идее союза социализма с русским самодержавием, предложенной Леонтьевым, писал: «История не осуществила столь причудливой комбинации и, надо надеяться, уже не осуществит...». А вот Г.Д. Гачев считал, что Леонтьеву «...вполне эстетически приемлем мог быть восточный деспот Сталин (с его своеобразной... эстетикой...), а ныне Хомейни». Одни стремились увидеть в Леонтьеве борца с социализмом, другие, подобно М.П. Лобанову, заметили в «сталинской загадочности» некий «соблазн... в духе К. Леонтьева, видевшего своеобразную красоту во всем, что выходит за пределы усредненности, буржуазной безликости». Не случайно работы Леонтьева оказались востребованы и в современной правонационалистической среде, и среди сталинистов.
Так или иначе, Константин Николаевич был одним из немногих русских консерваторов, сумевших уловить первые «подземные толчки» приближающейся революционной бури. И дело не только в извечном эсхатологическом настрое, свойственном традиционалистскому мышлению. Думается, что размышления мыслителя остаются актуальными и для ХХI века.
Список использованных источников и литературы:
[1] РГАЛИ, ф. 290 (Леонтьев К.Н.)
[2] РГАЛИ, ф. 345 (Новикова О.А.)
[3] ГАРФ, ф.634 (Тихомиров Л.А.)
[4]ГАРФ, ф.1099 (Филиппов Т.И.)
[5] Агурский М. Идеология национал-большевизма. Париж, 1980.
[6] Бочаров С. «Ум мой упростить я не могу» // Литературная газета. 1991. 18 декабря.
[7] В.В. Розанов: pro et contra. Кн.2 / Сост., вступ. ст. и прим. В.А. Фатеева. СПб., 1995.
[8] Володихин Д.М. «Высокомерный странник». Философия и жизнь Константина Леонтьева. М., 2000.
[25]Леонтьев К.Н. Избранные письма / Публ., пред. и коммент. Д. Соловьева. СПб., 1993.
[26] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство: Философская и политическая публицистика. Духовная проза (1872-1891) / Общ. ред., сост. и коммент. Г.Б. Кремнева; вступ. ст. и коммент. В.И. Косика. М., 1996.
[27] Леонтьев К.Н. Письма из Оптиной Пустыни // Литературная учеба. 1996. Кн. 3.
[28] Леонтьев К.Н. Моя литературная судьба. Воспоминания / Сост. вступ. ст., примеч. Т.Ф. Прокопова. М., 2002.
[29] Мещеряков Н.Л. У истоков современной реакции // Литературное наследство. 1935. Т.22-24.
[30] Орлов А. Данилевский, советский Сталин // День. 1993. № 32.
[31] Памяти Константина Николаевича Леонтьева: Литературный сборник. СПб., 1911.
[32] Репников А.В. Консервативные представления о переустройстве России (конец XIX – начало ХХ веков): Монография. М., 2006.
[33] Розанов В.В. Из старых писем. Письма Влад. Серг. Соловьева // Вопросы жизни, 1905. Октябрь–ноябрь.
[34] Розанов В.В. Сочинения / Сост., подгот. текста и коммент. А.Л. Налепина и Т.В. Померанской. М., 1990.
[35] Розанов В.В. О писательстве и писателях. М., 1995.
[36] Розанов В.В. Литературные изгнанники: Воспоминания. Письма. М., 2000.
[37] Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи / Сост. М. Лобанов М., 1995.
[38] Стенограмма совещания по вопросам истории СССР в ЦК ВКП(б) в 1944 году // Вопросы истории. 1996. № 7.
[39] Mac-Master. Danilevsky. A. Russian totalitarian philosopher. Cambridge, Massachusetts, 1967.
[40] Thaden E. Conservative nationalism in nineteenth-century Russia. Seattle, 1964.