Эта публикация – перевод заключения книги Пьера Розанваллона «Демократическая легитимность: беспристрастность, рефлексивность, смежность» (Rosanvallon P. La légitimité démocratique: impartialité, réflexivité, proximité. Paris: Seuil, 2008. Р. 345–359.).
<…>
Две демократии
В историческом отношении демократический проект связывался с идеалом идентификации между теми, кем правят, и теми, кто правит. То есть все вращалось вокруг проблемы качества представительной связи. Иной путь представительства, более эффективного и надежного, в течение двух веков даже не рассматривался. Если многие либеральные или консервативные теоретики противопоставляли этому устремлению более ограниченную перспективу власти, обладающую определенной легитимностью через избирательные урны, то это все равно происходило в терминах идентификации, которую граждане всегда воспринимали как то, что покрывало собой термин представительной демократии. История разочарования в демократии обретает здесь свой образующий фактор. Раз идентификация с неким кандидатом является одной из естественных причин электорального выбора, то на самом деле именно эта дистанция в функциональном отношении характеризует ситуацию между теми, кто правит, и теми, кем правят. Если этого не признать, то идея о постоянстве режима идентификации обязательно породит фрустрацию.
Вот где берет свое начало структурный характер разочарования граждан. Оно механически вытекает из перемены системы координат, задействованной в переходе от электорального выбора к правлению. Ключом к риторике избирательной кампании каждого кандидата является то, что он представляется как «человек-народ», сливающийся воедино со своими избирателями, тогда как позиция правящих в функциональном отношении дистанцирована. В первом случае динамика идентификации образует общую систему с неистовством волюнтаризма, структурно связанным с пониманием общества как простого и неделимого, тогда как правящие вынуждены потом оправдывать трудности своей деятельности тем, что на самом-то деле мир сложен и конфликтен. Избирательная кампания обладает демократической функцией, но функция эта специфична. Избирательный процесс отмечен противоречивыми проектами и идеями, позволяющими каждому разобраться в своих предпочтениях и неприятиях, которые и определят окончательный выбор.
Механизм идентификации, даже идентификации относительной, с кандидатом, несет в себе, таким образом, образующую функцию. Он способствует возникновению чисто политического чувства совместного производства чего-то общего. По другую сторону этого взаимоотношения с кандидатом происходит установление дифференциальной принадлежности. Идентификация в этом случае является средством производства гражданственности – она является пружиной глубоко демократического процесса. Период же правительственной деятельности, со своей стороны, отмечен тем фактом, что общество во всей его совокупности для политической власти становится объектом. Проблема не только в том, что реализация проектов и идеалов может оказаться далека от данных обещаний (хотя это, конечно, тоже важно). Она также состоит в том, что характер связи власти с гражданами меняет свою природу, поскольку граждане становятся теми, кем правят. Отсюда необходимость установления с ними специфических взаимоотношений. Вместо того, чтобы искать пути обновления этой электоральной связи между теми, кто правит, и теми, кем правят, этой дистанции, признаваемой в качестве функциональной необходимости, следует, скорее, придать некую демократическую форму.
Современные демократии уже встали на этот путь. Но все это не было ясно сформулировано и представлено в некоей логической перспективе. Поэтому необходимо заняться этим вопросом и попытаться наметить фигуру демократии присвоения (démocratie d'appropriation), обладающей совершенно другими механизмами, отличными от механизмов демократии идентификации. В сущности, эти механизмы заключаются в исправлении, компенсации и организации разделения на тех, кто правит, и тех, кем правят, таким образом, чтобы последние могли контролировать и ориентировать власть иначе, нежели это происходит во время передачи мандата. Не может существовать живой демократии, если оба эти момента не будут ясным образом отличаться друг от друга и обладать собственными функциями. Можно выделить три ключевые особенности исполнения такой демократии освоения:
1. В сфере гражданской деятельности – это роль, которую играет процесс недоверия. Он контрастирует с проявлением доверия, свойственным электоральному процессу. Это недоверие предполагает конституирование контрдемократического материка, образующегося из совокупности практик надзора, ограничений и порицаний, с помощью которых общество может корректировать власть или оказывать на нее свое воздействие.
2. В сфере общественных институтов – это та функция, которую выполняют органы непрямой демократии. Они соотносятся с другими выражениями социальной общности, нежели социальная общность избирательных урн. Будучи далекими от мажоритарной логики, надзирательные или контрольные органы, а также конституционные суды вместе с другими общественными институтами намечают тем самым новый горизонт демократической жизни.
3. Наконец, императив демократического поведения тех, кто правит, оказывает на них иное давление, отличное от того, которое берет свое начало в способе их назначения.
На всех трех уровнях механизмы воздействия комбинируются по-разному, но все они нацелены на исправление двух основных недостатков электорально-мажоритарной демократии. Прежде всего они устанавливают некие постоянные демократические формы, тогда как основное свойство электорального выражения – его периодичность. Они способствуют также релятивизации и дополнению мажоритарного принципа, воздавая должное более насущным требованиям общественного интереса, и включению в него всех участников. Тем самым намечается то, что можно было бы назвать реалистически-позитивной теорией демократии. Реалистической, потому что она принимает во внимание фактическую практику тех, кто правит, и их разрыв с теми, кем правят. Но также позитивной, потому что она прокладывает путь для эффективного социального освоения власти. Тем самым преодолевается то, что не перестает структурно разлагать историю демократий: колебание между ожиданиями (обычно связанными с электоральным периодом) и чувством утраты иллюзий и горечи разочарования, чередой коротких стадий ангажированности и причастности и долгих периодов отстраненности. Она предлагает тем самым серьезную альтернативу той реалистическо-минималистской философии, которая в течение долгого времени, от Карла Поппера до Йозефа Шумпетера, представлялась единственным способом мыслить демократическую жизнь в ее цельности и преемственности.
Можно также говорить о новом реалистическом подходе в том смысле, что он позволяет основывать исходную теорию разделения властей, принимая к сведению тот факт, что традиционный подход к этой проблеме дает осечку (в частности, сегодня никто не станет говорить, что исполнительная и законодательная власть действительно разделены [1] ). Эффективное разделение властей, к которому стремятся современные демократии, коренится в существовании контрдемократических форм и общественных институтов непрямой демократии, равно как и в их напряженных отношениях со сферой мажоритарных властей. Именно это является пружиной того, что я назвал «смешанным режимом современных обществ» [2]. Специфическое участие в решении этой задачи общественных институтов только еще начинает ощущаться. Работа, которую предстоит проделать, чтобы точнее описать этот смешанный режим, еще очень велика. Прежде всего необходимо сделать системное сравнительное описание структур и проблем функционирования различных общественных институтов непрямой демократии в том виде, в каком они существуют сегодня. Только на основе такой инвентаризации их качеств, незавершенности и негативных последствий их можно будет пересмотреть и усовершенствовать, чтобы они лучше соответствовали своему демократическому предназначению. Сегодня, в сущности, можно говорить только об экспериментах, которые еще полностью не осмыслены в качестве особых демократических форм. Остается еще многое сделать, чтобы уточнить способ их сочленения, правила функционирования и даже статус, поместив их в рамки некоей общей теории. Только тогда, благодаря этой работе, можно будет по-настоящему развить те категории, о которых мы здесь говорили. Это также является условием, которое необходимо выполнить, чтобы эти общественные институты непрямой демократии можно было освоить в социальном отношении. Ведь граждане будут рассматривать то, что они выражают, и то, чему они служат, только если доказательства их полезности будут понятным образом интегрированы в общую философию демократии. Ожидания в отношении поведения тех, кто правит, должны со своей стороны тоже быть ясно переосмыслены в общей обоснованной картине демократического искусства правления. Это является условием для того, чтобы власть была вынуждена стать более ясным и понятным инструментом общества.
Такое интеллектуальное предприятие приобретает свой смысл, только если оно трансформирует возможные манипуляции и превращения этих новых общественных институтов и новых типов поведения в объекты публичного анализа и дебатов. Демократическая проницательность требует расширенного понимания роли таких нововведений, а также понимания механизмов, которые могут привести их к деградации. Проницательность такого рода является ключом для демократизации этой демократизации: демократия предполагает, чтобы существовало постоянное обсуждение того, что является причиной ее неудач и незавершенности.
Соблазн неполитического
Стоит внимательно отнестись к тому факту, что на горизонте этой революции легитимности вместе со всем тем, что ее сопровождает, может появиться одна грозная тень – надвигающейся неполитической демократии. Мы уже показали некоторые ее фигуры, вытекающие из обедненных и чисто негативных проявлений контрдемократической активности. Но из ограниченного понимания общественных институтов непрямой демократии и стремления к окончательному отказу от «политиканской политики» (а признаком такой неполитической демократии может быть их растущая популярность) могут возникнуть и другие ее формы. Это очень важный момент, требующий особенного внимания. В сущности, тут сходится целый ряд признаков, необходимых, чтобы подчеркнуть центральное место этой проблемы. В частности, об этом свидетельствуют данные, собранные в некоторых современных исследованиях по политической науке.
Важное исследование, проведенное в 1990-х годах в США, выявило тот факт, что в глазах общественности Конгресс предстает в качестве наименее легитимного политического института, тогда как обе палаты составлены исключительно из конгрессменов, выбранных прямым голосованием народа [3]. Еще более тревожный факт заключается в том, что легислатуры этих палат критикуются куда чаще, нежели тридцатью годами ранее, в 1960-х, – хотя на самом деле в то время они были еще не столь профессиональны, не столь прозрачны и чаще подвержены манипуляциям со стороны политических аппаратов (не говоря уже о более высоком уровне коррупции или зачастую расистских или стских взглядах). Чтобы объяснить этот факт, авторы исследования выдвинули гипотезу о том, что большая прозрачность парламентской жизни способствовала неприятию этого института постольку, поскольку идеологические столкновения, конфликты интересов и происходящий там торг стали куда ощутимее и виднее. Верховный суд же, наоборот, приобрел больший вес, потому что представлялся более единодушным, монолитным, хотя там тоже могли возникать внутренние конфликты. Даже на институт президентства смотрели лучше, нежели на Конгресс, в силу тех же причин. Внутренние споры и конфликты Белого дома за его стенами не столь заметны. Принимаемые там решения, как кажется, не вытекают из тяжелых и зависящих от многих обстоятельств компромиссов между противоположными точками зрения; тем самым они, как это кажется, не столь подчинены неким частным интересам, а значит, лучше выражают заботу об общественном интересе.
Несколько позднее это было подтверждено другим исследованием [4], которое подчеркивало отвращение граждан к политике, понимаемой как сфера идеологических противостояний. Граждане, как подчеркивают авторы, ни в коем случае больше не желают быть вовлеченными в политическое поле, они не стремятся к бόльшему участию. Они хотят, чтобы те, кто правит, компетентно и незаинтересованно выполняли свою работу, чтобы они в первую очередь заботились о том, чтобы служить общественному, а не своему личному интересу. Даже не мечтая о формах прямой демократии, они с легким сердцем принимают разделение труда между теми, кем правят, и теми, кто правит, но хотят, чтобы эти условия соблюдались. Граждане удовлетворяются периодичной электоральной суверенностью, «демократией-невидимкой» (stealth democracy), но ждут от тех, кто правит, чтобы они вели себя не как политики. Это отторжение «политики», эмпирически возникающее в полученных данных, подтверждается и во многих других работах. Оно ставит перед нами фундаментальный вопрос о самом смысле демократии.
Этот отказ от политики, понимаемой как пространство идеологических маневров и личных расчетов, парадоксальным образом удваивается самим языком правящих, которые нападают на идеологию, чтобы показать свою приверженность делам общественным. Политика, таким образом, постоянно обесценивается теми, кто в рамках жесткой конкуренции добивается голосов избирателей. Идеологическое противостояние делегитимизируется, но при этом другие общественные институты социальной общности так и не признаются. От этой разрушительной неразберихи необходимо избавиться, придав бόльшую значимость противостоянию политических программ и ценностей, отводя в то же время большее место независимым органам власти, а также конституционным судам и различным третейским органам власти.
Развитие демократии предполагает новое утверждение важности политического выбора и в то же время валоризацию единодушных решений. В сущности, оба эти элемента разыгрывают между собой пьесу с положительным исходом; они никоим образом не исключают друг друга. Политические противостояния мажоритарной демократии приобретут тем самым еще больший смысл и будут лучше восприниматься обществом, если будет надлежащим образом продумана сфера их выражения. А так называемые контрмажоритарные общественные институты будут играть более важную роль, если будут возвращены в общее функционирование демократии. В демократии в равной мере должно признаваться наличие конфликта и консенсуса. Но они не могут признаваться, если их ясно не различать и не связывать со специфическими для них общественными институтами. Речь не идет о том, чтобы «деполитизировать демократию» [5]. Напротив, ее нужно заново политизировать, отвести ей большее место в политическом поле. Это предполагает в то же время прогресс качества демократического регулирования и внимание к демократическому строительству. Последнее при этом чрезвычайно важно, так как определяет тип того общества, которое нужно построить, тогда как первое скорее относится к процедурному порядку [6].
Смысл истории
Усложнение демократии несет в себе не только некое функциональное значение. Оно соответствует также реинтеграции в современный мир целой гаммы процедур и институтов, организующих опыт свободы и заботы об общем благе и предшествующих установлению всеобщих выборов. Так, в демократизированном виде снова возникают формы представительства, существовавшие до возникновения системы мандатных выборов. Независимые органы власти приобретают тем самым виртуальное представительство, соответствующее одной конституционной категории Англии XVIII века. Со своей стороны, общественные институты рефлексивности отчасти напоминают о прежних фигурах охранителя основных законов [7], модернизируя их. Электоральная общность обогащается также понятиями общего блага, общественного интереса и народного здравого смысла, принадлежащих старым традициям сопротивления деспотическим режимам. Наконец, возникает озабоченность, характерная для гражданского гуманизма и республиканизма, чуткого к добродетелям суверенов, в частности, в их заботе об интересе народа. Все происходит так, будто, порвав со старым миром, демократии вновь вводят в свое лоно различные позитивные элементы этого мира. Современная демократия может, таким образом, пониматься как политическая форма, которая объединяет в себе отложившиеся в человеческом опыте истории свободы, эмансипации и автономии, неустанно адаптируя и развивая их.
Это ведет к пересмотру самого термина «демократия». Если сегодня он обычно отождествляется с идеей политического блага и почти все без исключения политические режимы заявляют об этом, его определение остается все же проблематичным, по крайней мере, тогда, когда мы не хотим довольствоваться размытыми формулировками (демократия как «власть народа»). В политическом языке, пожалуй, нет другого такого слова, практическое определение которого представляло бы собой столько вариаций. Отсюда, впрочем, и постоянная тенденция подпирать это определение костылем какого-нибудь эпитета. Как некоторые блюда, приобретающие вкус только благодаря добавленным в них специям, демократия приобретает настоящую консистенцию только в сопровождении эпитетов «либеральная», «народная», «настоящая», «республиканская», «радикальная» или «социалистическая». Отсюда же постоянно испытываемая нами трудность различения демократии и ее патологий, поскольку различные политические режимы, которые противопоставляют себя друг другу, в равной мере считают себя чемпионами по демократии. Тем не менее, слово «демократия» не перестает казаться нам и неким решением, и некоей проблемой. В ней всегда сосуществовало благое и размытое. Эта неразбериха связана, в частности, с тем, что никогда не принимался в расчет тот факт, что демократия станет неким далеким и утопическим идеалом, на который будет равняться весь мир, и разногласия относительно ее определения связаны с теми средствами, которые используются для ее реализации. Не будучи неким заурядным и неопределенным соответствием путям реализации демократии, неустойчивый смысл этого слова, как раз наоборот, вот уже на протяжении двух веков тесно связан и со своей историей, и со своей сущностью.
Языковые злоупотребления и связанная с этим термином путаница берут свое начало в разнообразии подходов. Так, часто приходится видеть противопоставление определения демократии в качестве исполнения коллективной власти ее характеристике в терминах гарантии личных свобод. Чтобы избавиться от этой неопределенности, необходимо увидеть демократию во всей ее сложности и осмыслить ее во всех ее четырех измерениях: то есть в ее отдельности, в соперничестве или сосуществовании с гражданской деятельностью, а также как политический режим, форму общества и образ его правления. Причем каждое из этих измерений и само по себе может пониматься по-разному. Так, гражданская активность, несомненно, включает в себя активность электоральную, но может пониматься и в более широком ключе, то есть с учетом более обычных форм политической ангажированности и причастности, либо, наоборот, с отклонением различных уровней контрдемократической сферы. Используя терминологию общественных институтов, можно говорить, что речь идет о различных пониманиях принципа социальной общности, которые приводят к специфической концептуализации демократического режима. С точки же зрения формы общества, акцент будет стоять на гарантии фундаментальных прав или расширяться до токвилевской идеи о равенстве условий, со всеми ее возможными вариациями в современном мире. Эта сложная система с двумя началами – величин и форм – является матрицей демократической грамматики во всей ее сложности. Теперь понятно, почему ей можно дать почти противоположные друг другу определения, не учитывающие при этом тех столпов, которые могут оказаться столь же фундаментальными, сколь и всеобщее голосование или индивидуальные права (или, наоборот, учитывающие только вопрос о выборах).
Как же уяснить себе все это? В ряде известных работ предлагалось заменить идею правления народа на идею правления народом или для народа [8]. Это не очень перспективная мысль, имеющая только видимость уточнения. Здесь совсем иная проблема, потому что именно в этой путанице определений демократии может корениться весьма спорный релятивизм. Но в этом же контексте, наоборот, могут зародиться нормативные требования, готовые возвести в абсолют некий сингулярный опыт. Единственный способ избавиться от проблематичного балансирования между несносным релятивизмом и нормативными принуждениями – дать наиболее развернутое определение демократии, которое будет включать в себя все ее измерения и формы. Получив подобное расширенное определение, демократия представится нам как некая организация общественной жизни, все еще находящаяся на стадии строительства, которой никто еще по-настоящему не достиг. Оппозиция между высокомерным западо-центризмом и подозрительной дифференциалистской риторикой может быть преодолена только при этом условии. Таким образом, единственно возможным универсальным определением демократии является определение, радикализирующее ее требования [9]. И, наоборот, когда мы ограничиваемся ее минимальным определением, мы редуцируем ее, de facto ее индивидуализируя. В этой работе мы постарались исследовать оба измерения данного политического режима и правления, рассматривая уже существующие понимания регистров гражданской активности. Таким образом, ясно, что эта работа будет логично продолжена в новом исследовании демократии, понимаемой как установление политического сообщества. Ведь в этом смысле все начинается с конца. Опасные отклонения неполитического, антиполитического и деполитизации, в сущности, можно предотвратить, только если будет утверждаться чисто политическое измерение демократии как способа конфликтного определения норм политической принадлежности и перераспределения благ, конститутивных для существования всеми разделяемой гражданственности. Вопрос о нации окажется, таким образом, в центре следующей работы, посвященной метаморфозам демократии в XXI веке.
Перевод с французского Сергея Рындина
Примечания:
[1] Ср. в символическом плане то расстояние, которое разделяет классический анализ Мориса Вайла (Vile M.J.C. Constitutionalism and the Separation of Powers [1967]. Indianapolis: Liberty Fund, 1998) и две современные работы на эту же тему: Vibert F. The Rise of the Unelected: Democracy and the New Separation of Powers. Cambridge: Cambridge University Press, 2007; Pariente A. (Ed.). La Séparation des pouvoirs: théorie contestée et pratique renouvelée. Paris: Dalloz, 2007.
[2] Rosanvallon P. La Contre-démocratie. La politique à l’âge de la défiance. Paris: Seuil, 2006. Р. 318–320.
[3] Hibbing J.R., Theiss-Morse E. Congress as Public Enemy: Public Attitudes Toward American Political Institutions. Cambridge: Cambridge University Press, 1995.
[4] Эти результаты представлены в работе: Idem. Stealth Democracy: American’s Beliefs About How Government Should Work. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. Увы, мы не располагаем подобными исследованиями во Франции, как и в большинстве других стран.
[5] Ср.: Pettit P. Depoliticizing Democracy // Ratio Juris. 2004. Vol. 17. № 1. Хотя он использует этот неудачный оборот, в целом его точка зрения лучше нюансирована.
[6] Собственно конструктивный момент очень важен. Не существует демократии без некоей формы общества, в котором каждый может в полной мере обрести свое место, и нет демократии без производства коллективной идентичности и без создания общей истории.
[7] Вероятно, скрытая цитата из Шарля Луи Монтескьё «О духе законов» (см. кн. II, гл. 4). – Примеч. перев.
[8] Можно отметить, что статья 2 французской Конституции 1958 года связывает воедино все три подхода («Ее [Республики] принципом является: правление народа, по воле народа и для народа»). Авраам Линкольн тоже использовал эту формулировку: «The government of the people, for the people» («Правление народа для народа»). – Примеч. перев.
[9] Rosanvallon P. L’universalisme démocratique: histoire et problems (www.laviedesidees.fr/L-universalisme-democratique.html).
«Неприкосновенный запас», №1, 2013 г.
Читайте также на нашем портале:
«Контрдемократия: политика в эпоху недоверия» Пьер Розанваллон
«Социальная солидарность как основа нового «миростроительного» проекта» Андрей Окара
«Социальное неравенство в политическом измерении» Юрий Красин
««Суверенная демократия» - новый концепт партии власти» Яков Пляйс