Понятие идентичности пришло в исследования международных отношений сравнительно поздно – лишь в 1990-е годы оно перестало быть экзотикой. Психологи, социологи, антропологи к тому времени уже десятилетиями разрабатывали тему индивидуальной и групповой самоидентификации, и их наработки были восприняты международниками. Особого внимания, по мнению В.Морозова, здесь заслуживает книга И. Нойманна «Использование “Другого”…
В 50-x годах прошлого века вопрос о государственной идентичности в основном сводился к проблеме национального характера [1]. Но для раскрытия нашей темы гораздо важнее подходы, которые не приписывают человеческим коллективам психологические, культурные и иные качества, а ставят во главу угла изучение представлений группы о самой себе и ее отношении к окружающему миру. Любое сообщество конституируется через определение своих внешних границ, которое и создает общность между членами группы. Применительно к международным отношениям речь идет о национально-государственной идентичности. Это не значит, что в поле зрения аналитика в принципе должны находиться исключительно сообщества, конституирующие себя как суверенные. Просто в предлагаемом тексте многие вопросы природы идентичностей, если они прямо не связаны с внешней политикой государств, будут рассматриваться только в качестве вспомогательных [2].
Интерес к проблематике идентичности характерен в первую очередь для направления науки о международных отношениях, которое принято называть конструктивизмом [3]. Конструктивизм может быть «тонким» (умеренным) или «плотным» (радикальным), «традиционным», «интерпретативным» или «критическим» [4]. Все варианты его типологизации зависят от того, насколько глубоко проблематизируются в рамках данного направления социальные факты.
Подход конкретного автора признается тем «плотнее» и критичнее, чем шире круг явлений, которые рассматриваются им не как внешняя для исследования данность, а как результат процессов социального конструирования. Различным может быть и понятийный аппарат: если германский исследователь Фридрих Кратохвил и американский политолог Николас Онуф предпочитают избегать разговора об идентичности и обращают преимущественное внимание на конституирование норм и правил [5], то для американских исследователей Александра Вендта или Теда Хопфа идентичность является ключевым понятием. В самом общем плане концепция идентичности пытается бросить вызов рационалистскому пониманию природы человека и социального действия, поскольку она предполагает, что социальные акторы как таковые, а также их интересы выступают как продукт социального конструирования [6].
1
В работе «Социальная теория международной политики» профессор Университета Огайо А. Вендт [7] ставил масштабные задачи. С одной стороны, он хотел усовершенствовать системный реализм Кеннета Уолтца [8] (по едкому замечанию Ф. Кратохвила, Вендт пытался создать «новую ортодоксию» [9], по существу, претендуя на то, что по его книге будет учиться следующее поколение студентов [10]). С другой стороны, Вендт стремился отыскать, «занять нейтральную территорию» [11] в битве между рационалистами и постмодернистами и прочно эту территорию за собой удержать. Некоторые авторы сочли его работу вкладом в дело сохранения «единства, стабильности и порядка» в дисциплине международных отношений [12].
Одной из центральных теоретико-методологических проблем исследований Вендта многим авторам видится реификация государства. Вендтовская онтология предполагает существование государства как непроблематичной данности, а его методология ориентирована на изучение государств как автономных акторов, взаимодействие между которыми создает международную систему. Сам Вендт, однако, настаивает на необходимости частичной реификации государства как социального института при исследовании международной системы [13]. Более того, он обосновывает необходимость антропоморфизации государства, развивая и уточняя свой тезис «государства – тоже люди» [14] в полемике с другими исследователями [15].
Вендт утверждает, что выявление акторов международной политики необходимо «до того, как мы можем подойти к чему бы то ни было с конструктивистских позиций» [16], что государства отличаются от всех прочих акторов стабильным набором фундаментальных отличительных качеств [17]. Он опирается на теорию структурации британского социолога Энтони Гидденса, показывая, как уже существующие акторы формируют и воспроизводят свои идентичности в процессе повторяющегося взаимодействия [18]. Следует, безусловно, согласиться с тем, что государства отличаются от всех прочих участников мировой политики в силу обладания суверенитетом [19]. Однако вопрос, на который Вендт не дает удовлетворительного ответа, состоит в том, возможно ли осмысленное самоопределение актора прежде всякой социальности, до момента, когда «эго» вступает в диалог с «альтер».
Более того, очевидно, что вендтовский подход не оставляет места для анализа различных вариантов конституирования государств как акторов международной политики. Как подчеркивает норвежский историк-международник Ивер Нойманн, государства для Вендта являются «однозначно обусловленными акторами» [20]. Напротив, для его критиков самоопределение «Я», равно как и его отношения с «Другими», почти всегда характеризуются смысловой избыточностью – «Я» и «Другой» могут входить сразу в несколько реляционных конфигураций.
Тем не менее едва ли можно признать удовлетворительным решением проблемы и введенное Вендтом различение корпоративной и социальной идентичности. Первая определяется как «имманентные актору самоорганизующиеся качества, которые составляют его индивидуальность», вторая – как «наборы смыслов, которые актор приписывает себе с точки зрения других, то есть как социальному объекту» [21], и которые «генерируют мотивационные и поведенческие диспозиции» [22]. В первом случае речь идет о факте существования индивида как биологического организма или государства как совокупности территории и населения. Во втором – о системе позитивных характеристик (типологическая, ролевая идентичность и коллективная идентичность, проявляющаяся через идентификацию с «Другим») [23]. При этом корпоративная идентичность государства как субъекта международной политики принимается заранее известной, ее конструирование рассматривается исключительно как вопрос внутренней политики и по этой причине не анализируется. В результате, как пишет преподаватель Университета Уорвика Майя Цефусс, «антропоморфное понятие государства у Вендта не может совладать с идентичностями, которые нестабильны сами по себе. Изменение идентичности [по Вендту] состоит просто в переходе от одной относительно стабильной идентичности к другой» [24].
Попытка эндогенизировать корпоративную идентичность и рассмотреть ее формирование во взаимосвязи с социальной идентичностью, предпринимаемая в рамках «социативного конструктивизма» (sociational constructivism) шведским исследователем Ларса-Эриком Седерманом [25], является несомненным шагом вперед по сравнению с конструктивизмом Вендта. В таком случае, однако, само различение между корпоративной и социальной идентичностью становится избыточным.
Сообщество и его границы конституируются в дискурсе как единая реляционная система. Переход от одних границ к другим возможен только в случае социальной трансформации, в ходе которой положение тех или иных элементов по отношению к границам системы (внутри или вовне) меняется вместе с их атрибутами и с атрибутами самого сообщества. Так, включение граждан других государств в состав политического сообщества возможно только одновременно с постановкой этих групп в новые смысловые цепочки (определение их как «соотечественников», «братьев» или, например, «переселенцев» – немецкие Ubersiedler), трансформацией определения нации в неоимперском или этническом ключе. Последнее в то же самое время может привести к пересмотру значения территориальных границ (например, аншлюс 1938 г. аннулировал германо-австрийскую границу как «абсурдную» с точки зрения идеи единства немецкой нации) или исключению других групп (детей иммигрантов – не-немцев в Германии, особенно до 1999 г.). Таким образом, корпоративная идентичность международного актора настолько же проблематична, как и его социальная идентичность. Не будет преувеличением утверждать, что оба эти аспекта идентичности составляют единое целое.
Как бы мы ни оценивали вклад Вендта в дискуссию об идентичности в теории международных отношений, нельзя не признать, что его умеренно-конструктивисткая позиция (в вопросах идентичности граничащая с рационализмом) побудила других авторов, зачастую категорически несогласных с Вендтом, к теоретико-методологической рефлексии. Это привело к появлению широкого круга работ, в которых критика Вендта становится первым шагом для научного поиска. В то же время «Социальная теория международной политики» показала, что операционализация столь масштабных общесоциологических понятий, как идентичность, на основе относительно узкой традиции международных исследований трудноосуществима, по крайней мере, если ставить во главу угла сохранение единства дисциплины. Для продуктивного разговора об идентичности и ее значении для международных отношений необходимо поместить стоящие перед международниками вопросы в более широкий обществоведческий контекст. Возникает необходимость дополнить систему координат, сформированную в ходе внутридисциплинарных дебатов, ориентирами, значимыми для представителей других наук об обществе.
2
Понятие идентичности пришло в исследования международных отношений сравнительно поздно – лишь в 1990-е годы оно перестало быть экзотикой. Психологи, социологи, антропологи к тому времени уже десятилетиями разрабатывали тему индивидуальной и групповой самоидентификации, и их наработки были восприняты международниками. Особого внимания здесь заслуживает книга И. Нойманна «Использование “Другого”. Образы Востока в формировании европейских идентичностей», в которой он выделил четыре подхода к изучению идентичности, актуальных для международных отношений: этнографический, психологический, подход континентальной философии и так называемый восточный экскурс.
В центре этнографического подхода находится фигура норвежца Фредерика Барта – соотечественника Нойманна, классика социальной антропологии XX века. До Барта, отмечает Нойманн, культурные различия изучались путем «составления несистематических каталогов культурных черт, которые исследователи мыслили как эндогенные» [26]. Барт сдвинул фокус внимания, показав, что «этнические группы воспроизводятся благодаря самому поддержанию границ, отделяющих их от других групп» [27]. Граница между «Я» и «Другим» необходима, таким образом, для конституирования «Я». Но выбор тех или иных конкретных культурных особенностей (Барт называет их диакритиками), которые в конкретном социальном контексте описывают границу сообщества, в значительной степени случаен: это может быть язык, религия, раса или, например, обычаи гостеприимства [28].
В более поздних работах Барт несколько смягчил этот тезис, признав, что некоторые различия (например, языковые) по сравнению с другими имеют гораздо больше шансов стать пограничными. Соответственно, «выбор таких диакритик – намного менее случайный процесс» [29], чем представлялось ранее. Однако если в сферу интересов попадают не только этнические, но и национальные, государственные и, возможно, другие идентичности, то тезис Барта о случайной природе диакритик оказывается важным. Он подчеркивает необходимость отказа от априорного приписывания конституирующего значения тем или иным характеристикам рассматриваемых групп: границу сообщества следует определять не по формальным показателям, а на основании эмпирического исследования соответствующих социальных и политических практик. Это может привести к интересным выводам. Например, очевидна тенденция к расширительной интерпретации российской национальной идентичности с включением в нее русскоязычных «соотечественников» в странах бывшего Советского Союза, что имеет прямые последствия для формирования внешней политики Российской Федерации [30]. В терминологии Вендта речь здесь идет именно о корпоративной идентичности.
Психологический подход к социальной идентичности сосредоточивает внимание на различении категорий «свой – чужой» как одном из фундаментальных свойств человеческого сознания. Терминологический инструментарий здесь весьма обширен: он может включать такие понятия, как «образ врага», «культурные коды», «групповые действия». Однако, как отмечает Нойманн, такой подход имеет тенденцию «начинать и заканчивать социально не обусловленным “Я”» [31] – иначе говоря, оказывается не способен описать механизмы взаимодействия между персональной самоидентификацией и идентичностью больших анонимных сообществ (таких, как нация). Существенным исключением здесь является психоаналитическая традиция, особенно исследования, опирающиеся на труды французского философа Жака Лакана, в которых социализация выступает непременным условием формирования индивидуальности. Одной из самых ярких работ в рамках этой традиции остается книга американского политолога Энн Нортон «Размышления о политической идентичности», в которой идентичность рассматривается через категорию отчуждения. Это фактически приводит автора к заключению об отсутствии принципиального логического барьера между индивидуальной и коллективной идентичностью [32].
Подход континентальной философии, характерным представителем которого Нойманн считает немецкого философа Юргена Хабермаса, несколько искусственно сконструирован автором. Этот подход необходим Нойманну прежде всего для того, чтобы подчеркнуть уникальность «восточного экскурса», к которому, вне всякого сомнения, принадлежат работы самого Нойманна. Если континентальная философия привносит в исследования отношений «Я» / «Другой» тягу к ассимиляции, то «восточный экскурс» берет свое начало из трудов советского философа и литературоведа Михаила Бахтина – в первую очередь из введенного им понятия диалогизма. В отличие от диалектики, которая ставит во главу угла снятие противоречий, диалог подразумевает признание «Другого» в качестве одновременно равного и иного, существование которого необходимо для самоопределения «Я»: «Быть, – утверждает Бахтин, – значит общаться диалогически» [33]. К числу авторов, наиболее значимых для данной традиции, Нойманн помимо Бахтина относит французского философа Эммануэля Левинаса и болгарского философа Цветана Тодорова. В поле международных исследований он особо выделяет работы американских авторов Джеймса Дер Дериана [34], Майкла Шапиро [35] и британца Дэвида Кэмпбелла [36].
Все эти произведения, как и книга самого Нойманна, исследуют конструирование идентичностей, которые, несмотря на существование между ними явных различий, структурно подобны друг другу, поскольку строятся на самопротивопоставлении одному и тому же конституирующему «Иному» – Востоку. «Восток, – пишет Нойманн, – является “Другим” Европы... “отсутствие восточности” является определяющей чертой “европейских” идентичностей» [37]. Эта мысль хорошо известна по работам палестинско-американского литературоведа Эдварда Саида и американского историка Ларри Вулфа [38], которые показали значение Востока как «Другого» для становления понятия Европы в эпоху Просвещения. Фактически, европейское самоопределение формировалось на основе восприятия Европы в качестве центра цивилизации и прогресса в противоположность восточной, азиатской отсталости. При этом Восток не обязательно ассоциируется только с нехристианскими культурами. Для западноевропейского дискурса идея «Восточной Европы» – этого «не вполне европейского» пространства, которое выступает объектом цивилизаторских усилий носителей европейской идеи, – едва ли не более важна и актуальна.
Появление работы Нойманна не просто стало крупнейшим событием в развитии исследований в духе «восточного экскурса». Его книга фактически утвердила это направление в качестве перспективного и самостоятельного подхода в науке о международных отношениях. Дальнейшая ее разработка в значительной степени связана с кругом авторов, близких к Копенгагенской школе [39]. Приведем несколько примеров эмпирических исследований, иллюстрирующих специфику «восточного экскурса».
В конце 1990-х – начале 2000-х годов близкие к Копенгагенской школе авторы пытались разрабатывать вопрос о возможности конструирования транснациональных, в том числе региональных, идентичностей, которые способствовали бы трансформации существующих политических сообществ в направлении большей открытости. Проект «строительства регионов» принес некоторые вполне осязаемые результаты – особенно в регионе Балтийского моря, конструирование которого рассматривалось авторами этого направления как путь преодоления границ между Западом и Востоком [40]. Вместе с тем трансформация глобального дискурса после 11 сентября 2001 г. привела к маргинализации региональных проектов перед лицом политики глобальных коалиций [41].
Европейская интеграция и – шире – борьба за определение европейской идентичности также находятся в центре внимания авторов этого направления. В качестве одного из наиболее актуальных примеров можно привести работы преподавателя Университета Бирмингема Кристофера Браунинга о парадоксе внутренней и внешней безопасности в политике ЕС [42]. До сих пор внешняя безопасность рубежей Евросоюза обеспечивалась путем ее «конвертации» во внутреннюю за счет непрерывного расширения. Перспектива вступления в престижный европейский клуб заставляла соседние с ЕС государства принимать диктуемые Брюсселем формы политической и экономической организации.
Однако после расширения 2004 г. Евросоюз впервые столкнулся с ситуацией, когда его дисциплинирующие практики утратили действенность: новые соседи либо не стремятся к вхождению в ЕС (Россия), либо не могут надеяться на вступление в сколько-нибудь обозримом будущем (страны Северной Африки). Альтернативой бесконечно расширяющейся «европейской империи» является вестфальская модель, в которой безопасность от внешних угроз обеспечивается путем закрытия границ. Но это подразумевает радикальный пересмотр общеевропейской идентичности, которая на протяжении полувековой истории Евросоюза основывалась на идее преодоления прошлого и предотвращения новых войн и конфликтов через углубление интеграции между государствами [43].
В этой связи значение приобретают сюжеты, связанные с дискурсивным конструированием российской идентичности. Российский исследователь Сергей Прозоров предлагает интерпретацию в духе «восточного экскурса» современных конфликтов между Россией и Евросоюзом. Аргументация автора строится вокруг различия в модальностях репрезентации «Другого» между российским и панъевропейским дискурсами. Эта структурная модель, восходящая к Нойманну, указывает на присущую российскому дискурсу дифференциацию европейской идентичности, благодаря чему рядом с Россией всегда находится «подлинная Европа», с которой она может себя идентифицировать. Идентичность Европы, напротив, в большинстве случаев артикулируется через исключение Европейского Востока и России как его важнейшего воплощения. Прозоров, однако, вводит в дискуссию ряд новых элементов. Во-первых, для всех его работ характерна ориентация на наследие французского философа Мишеля Фуко и в особенности на присущее ему понимание власти; во-вторых, особенно ценным дополнением оказывается теория конфликта, разработанная немецкими исследователями Штефаном Штеттером, Томасом Дицем и Матиасом Альбертом [44].
Балканское направление «восточного экскурса» стало особенно актуальным после косовского конфликта, который также описывается как проявление политической борьбы вокруг базовых ценностей европейской цивилизации. Как отмечает научный сотрудник Датского института международных исследований Пертти Йоэнниеми, глобальный либеральный дискурс, монополизирующий право выражать универсальную, общечеловеческую этику, допускает существование только одной Европы. С точки зрения НАТО и ее сторонников, Югославия под руководством С. Милошевича представляла собой аномалию, пережиток «Старой Европы», в которой суверен чувствовал себя полным хозяином на своей территории и по отношению к своему народу, и в силу этого факта политическое развитие страны подлежало насильственной «коррекции» [45].
Книга датского исследователя Лене Хансен, обещающая стать этапным произведением в развитии не только «восточного экскурса», но и теории и методологии дискурсного анализа, также в своей эмпирической части посвящена балканскому конфликту – точнее, боснийской войне и ее дискурсивному конструированию на Западе [46]. Одно из несомненных достоинств книги состоит в систематизации существующих представлений о соотношении дискурса и идентичности, а также о значимости этих понятий для изучения внешней политики. Кроме того, вкладом Хансен в теоретическую дискуссию стало обсуждение понятия жанра: в частности, она исследует жанры мемуаров и путевых заметок на примере текстов американского дипломата Ричарда Холбрука и британской журналистки Ребекки Вест. Как в свое время показал Ларри Вулф, именно рассказы путешественников в XVIII в. сыграли главную роль в конструировании образа Восточной Европы, столь необходимого для формирования идеи европейской цивилизации [47]. Точно так же представление о современной цивилизации, основанной на принципах демократии и прав человека, нуждается в образе не вполне цивилизованной европейской периферии, которую необходимо «доводить до ума» путем гуманитарного вмешательства [48].
Книга Хансен подчеркивает центральную роль понятия «Другого» для всей традиции «восточного экскурса». Одновременно можно отметить тенденцию к большей методологической диверсификации и возрастающей строгости метода. Наряду с генеалогическим подходом сегодня все более активно используется дискурсный анализ. Подчеркнутое внимание к политическому языку позволяет говорить о том, что многие из авторов этого направления начинают тяготеть к постструктурализму, для которого характерно представление о соразмерности лингвистического и социального. Таким образом, можно говорить об определенной степени общности между «восточным экскурсом» и интерпретативным, а также критическим вариантами конструктивизма.
3
Хорошим образцом интерпретативного конструктивизма, по мнению профессора Университета Осло Джеффри Чекела, является книга американского исследователя Теда Хопфа «Социальные истоки международной политики». Ее автор избирает «индуктивную исследовательскую стратегию, направленную на реконструкцию идентичности государства/агента методами, включающими ряд дискурсивно-теоретических техник» [49]. Тематически книга сближается с «восточным экскурсом», поскольку реконструкция национально-государственной идентичности используется исследователем как метод анализа внешней политики Советского Союза и России, да и подчеркнутое внимание к проблематике «Другого» также заставляет вспомнить о работах Нойманна и прочих авторов этого направления. Весьма успешные попытки концептуализации взаимодействия между индивидуальным и коллективным уровнями идентификации позволяет провести параллели с психологическим подходом. Как бы то ни было, но благодаря сочетанию детально разработанной методологии и фундаментальной эмпирической базы книга Хопфа стала этапным произведением в конструктивистской традиции.
Разрабатывая тему соотношения индивидуальной и коллективной идентичности, Хопф предлагает интерпретировать это понятие через «стремление человека понять окружающий мир и вытекающей из этого когнитивной потребностью в порядке, предсказуемости и определенности» [50]. Как полагал еще немецкий философ начала ХХ в. Генрих Зиммель, «нам не дано вполне репрезентировать в себе отличную от нас индивидуальность», поскольку «совершенное познание... предполагало бы и совершенное тождество». Поэтому «мы видим “Другого” в некотором роде обобщенно» (как тип) и подводим его «под некую всеобщую категорию» [51].
С этой точки зрения идентичность можно рассматривать как «инструмент когнитивной экономии» [52]. Поскольку мозг человека обладает ограниченными возможностями восприятия и переработки информации, мы приписываем идентичность окружающим и тем самым классифицируем их как представителей тех или иных групп, которые ассоциируются с определенным набором социально значимых качеств (точно так же мы классифицируем и себя). При этом, разумеется, идентичности приписываются не произвольно, а под влиянием принятых в обществе и в той или иной степени интернализованных каждым из нас стандартных описаний любых групп, модифицированных личным опытом индивида.
Опираясь на широкий, но точно очерченный круг источников, Хопф реконструирует идентичности Советского Союза и России по отношению к доминантному нарративу современности (master narrative of modernity). Анализ устойчивых смысловых отношений, присутствующих во множестве высказываний, позволяет автору говорить о существовании в каждый момент времени нескольких дискурсов, по-разному определяющих содержание национально-государственной идентичности. В отличие от дедуктивных и исторически детерминированных классификаций, обычно восходящих к полемике между западниками и славянофилами в XIX веке, глубоко эмпирический подход Хопфа приводит к построению принципиально новой «карты» российского политического дискурса. В 1999 г. он выделяет новый русский просоветский, новый русский прозападный, либерально-эссенциалистский и либерально-релятивистский дискурсы. Терминологическая новизна (помноженная на трудности перевода формулировок на русский язык) поначалу пугает, но при внимательном рассмотрении такая типологизация оказывается намного более продуктивной, чем традиционное деление на «атлантистов» и «евразийцев». Удовлетворение даже самые необычных сексуальных капризов клиентов могут предоставить
проститутки Сочи , которые выкладывают в анкетах проверенные фотографии и номера телефонов.
Дж. Чекел справедливо отмечает, что переход от идентичностей к интересам и конкретным политическим решениям гораздо хуже методологически проработан Хопфом, нежели само исследование идентичностей [53]. Отчасти это может быть связано с тем, что автора интересует статический аспект жизни общества, тогда как изучение конкретной политики требует внимания к динамическому аспекту функционирования и трансформации идентичностей. Это, видимо, и есть та цена, которую неизбежно приходится платить за полноту реконструкции «социально-когнитивной структуры» [54] общества. Британский политолог Барри Бузан и датский исследователь Оле Вэвер отмечают в этой связи, что «если изучается только процесс формирования идентичностей, то идентичность... никогда не становится “вещью”: [конечный] продукт как таковой никогда не появляется» [55]. В этом смысле «социально-когнитивная структура» Хопфа может быть дополнена методологическим инструментарием, разработанным Вэвером в теоретическом введении к коллективной монографии «Европейская интеграция и национальная идентичность: вызов государств Северной Европы» [56] – одном из наиболее характерных трудов Копенгагенской школы.
Главная задача, которая ставится в тексте Вэвера, это концептуализация социальных изменений, и решается она путем разработки понятия о многослойной дискурсивной структуре (layered discourse structure). Автор предлагает анализировать социальные факты, принимая во внимание степень их седиментации, «самоочевидности» для участников дискурса и, соответственно, устойчивости. Термин «седиментация», восходящий к философии Эдмунда Гуссерля, подразумевает «забывание происхождения» социальных институтов, которые всегда учреждаются посредством властного акта, но с течением времени начинают восприниматься как само собой разумеющиеся факты [57].
Остальные главы книги представляют собой эмпирические приложения этого методологического инструментария к теме трансформации национальных идентичностей стран Северной Европы в контексте европейской интеграции. Параллели с «восточным экскурсом» в данном случае также очевидны, поскольку одной из центральных тем монографии являются отношения центра и периферии.
Наиболее эксплицитно тема Востока представлена в главе о Финляндии, написанной уже упомянутым Пертти Йоэнниеми [58]. Автор обсуждает эту проблему сразу в нескольких измерениях. Во-первых, он обращает внимание на тот факт, что саму Финляндию относили к числу восточноевропейских стран вплоть до конца 1930-х годов, и преодоление «восточности» стало одним из элементов ее национального проекта. Во-вторых, согласно Йоэнниеми, европейское самоопределение страны в решающей степени зависело и зависит от России, которая воспринималась и как угроза, и как объект цивилизаторских усилий.
Еще одно продуктивное направление синтеза разработок Копенгагенской школы и «восточного экскурса» состоит в применении теории секьюритизации (securitization), разработанной главным образом Б. Бузаном и О. Вэвером, к исследованию идентичности и, в частности, процессов создания и размывания границ в современной Европе. Теория секьюритизации представляет собой новое направление исследований в области безопасности, которая трактует безопасность не как состояние дел, а как дискурсивную практику, направленную на модификацию иерархии политических приоритетов. Если какая-то проблема секьюритизируется (включается в орбиту дискурса безопасности), то это означает, что ей приписывается наивысший приоритет, статус экзистенциальной угрозы, требующей чрезвычайных мер противодействия [59]. Таким образом, фокус исследовательской работы смещается с изучения угроз как таковых на анализ их концептуализации в данном социально-историческом контексте, что позволяет по-новому подойти к проблеме определения границ политического сообщества.
Несколько иной вариант концептуализации безопасности предлагает Майкл Уильямс из Университета Уэльса: он осуществляет своего рода рефлексию второго порядка, размышляя о значении идентичности не для социального мира, а для науки о международных отношениях. По мнению Уильямса, «позиция неореализма вовсе не отражает простое пренебрежение вопросами соотношения интерпретации, идентичности и практики – напротив, эта позиция появилась как сознательный ответ на такие вопросы» [60]. «Неореалистический» ответ состоит в намеренной маргинализации политических вопросов, связанных с идентичностью, поскольку они способны подорвать политический порядок. В другой работе Уильямс предлагает оригинальную интерпретацию теории демократического мира, согласно которой либерализм классика немецкой философии И. Канта основан на политике признания государствами друг друга в качестве легитимных участников взаимодействия. Эта теория, полагает Уильямс, играет важную конституирующую и дисциплинирующую роль в процессе конструирования идентичностей [61].
Приводя в качестве образцового исследования в духе критического конструктивизма работу книгу уже упомянутой Майи Цефусс [62], Чекел одновременно и восхищается, и ужасается мощи ее критического напора против классиков конструктивистской теории – Вендта, Кратохвила и Онуфа. При этом Чекел ставит немецкой исследовательнице в вину недооценку возможных эмпирических приложений всех трех деконструируемых ею теоретических проектов [63].
В то же время сам Чекел явно недооценивает значимость эмпирической составляющей работы Цефусс. Хотя она изучает переопределение роли Германии в международных отношениях после окончания «холодной войны» (сделавшее возможным участие германских войск в военных операциях за пределами национальной территории) главным образом с целью критики других авторов, ее выводы тем не менее ценны и оригинальны. Полемизируя с предлагаемым Вендтом вариантом концептуализации идентичности [64], Цефусс опирается на постструктуралистское положение о том, что никакая идентичность не может быть тождественна сама себе. В случае объединенной Германии это, полагает Цефус, выражается прежде всего в одновременном признании и отрицании нацистского прошлого как части истории нынешней ФРГ и в молчаливом исключении восточногерманской истории из доминирующих исторических нарративов. Последнее, в свою очередь, делает возможным сравнение современных операций бундесвера не с гитлеровской военной экспансией, а с той поддержкой, которую оказывали ФРГ ее союзники в период «холодной войны». Тем самым отправка войск за рубеж оказывается логически совместимой с риторикой покаяния за преступления Третьего рейха. Но одновременно это означает, что идентичность германского государства предстает не как однозначно определяемый набор атрибутов, а как внутренне противоречивая, контекстно-зависимая дискурсивная конструкция.
Одна из центральных тем для авторов критического направления – идентичность исследователя и его участие в воспроизведении и легитимации социальных структур и идентичностей [65]. Так, американский исследователь Кэмерон Тис подчеркивает, что конструктивисты в не меньшей степени, чем реалисты, нуждаются в создании негативной идентичности для своих оппонентов. Она необходима им для подкрепления собственной самоидентификации как сторонников «правильной» научной школы и создателей соответствующей этим задачам дисциплинарной истории [66]. Американский исследователь Роксан Доути обращает внимание на «нейтральный» академический стиль, который, по ее мнению, приводит к отсутствию в научных текстах «наших голосов, нашей собственной человечности... Голос, таким образом, становится важным элементом наших попыток понять проблемы включенности и исключения, идентичности и различия, а также социально-дискурсивного конструирования мира и его обитателей» [67].
Таким образом, можно констатировать, что дискурсный анализ на данном этапе превращается в основной инструмент изучения идентичности. Им пользуются не только авторы, работающие в традициях «плотного» конструктивизма и постструктурализма, но и те, кто выходит на проблематику идентичности из исторической или современной эмпирики. При этом методологический арсенал исследователей становится все более изощренным, а подход к отбору источников – все более осознанным и критичным.
В целом, данное направление обретает все признаки научной строгости, которая сочетается с критикой объективизма. Важнейшей составной частью академической дискуссии становится рефлексия исследователей по поводу роли науки в конструировании объекта исследования. Как известно, в науках о человеке субъект и объект исследования совпадают, поэтому частичный отказ от картезианского дуализма становится закономерным результатом усовершенствования методологии.
* * *
Существующие исследования в области идентичности пока успели охватить лишь небольшой островок в безбрежном море возможностей. В фокусе исследователей находится главным образом национально-государственная идентичность, и это вполне закономерно с учетом этатоцентризма (преимущественной ориентации на изучение политики государств) дисциплины. Идея Европы, как было показано, также весьма концептуализируется через идентичность; очевидный интерес, особенно в связи с кризисом трансатлантических отношений, проявляется и к образу Запада [68]. На втором месте по значимости достигнутых результатов (по крайней мере, с точки зрения теории и методологии) находятся работы, рассматривающие идентичность дисциплины, а также отдельных школ и направлений теории.
Очевидно, ученым-международникам предстоит всерьез заняться теоретической разработкой возможностей изучения идентичностей другого уровня – например, гендерной, этнической – как фактора мировой политики. Существующая литература лишь повторяет тезис либерального плюрализма о многообразии акторов мировой политики или раскрывают гендерную, классовую и т.п. природу государства. Более широкая постановка вопроса, однако, возможна лишь при готовности науки приняться за проблему границ политического сообщества, которые в современном мире не всегда совпадают с границами нации и (или) государства. Это заставляет задуматься о природе Политического: согласны ли мы с немецким философом Карлом Шмиттом и его антагонистическим пониманием политики [69], или намерены продолжать поиск возможностей учреждения сообществ, основанных на культуре толерантности и признания различий? В эпоху «антитеррористической демократизации» этот вопрос неизбежно оказывается в центре внимания науки о международных отношениях.
Примечания
[1] R. L. Doty. Maladies of Our Souls: Identity and Voice in the Writing of Academic International Relations // Cambridge Review of International Affairs. 2004. Vol. 17. No 2. P. 377-392.
[2] В недавно переведенной на русский язык книге норвежца Ивера Нойманна (Нойманн И. Использование «Другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М.: Новое издательство, 2004) содержится добротный обзор научной дискуссии на тему идентичности по состоянию на конец прошлого десятилетия. В данной статье разговор пойдет о произведениях, которые были опубликованы свет после выхода в 1999 г. англоязычного оригинала указанной работы.
[3] См.: P. Katzenstein, R. Keohane, S. Krasner. International Organization at Fifty: Exploration and Contestation in the Study of World Politics // International Organization. 1998. Vol. 52. No 4. P. 645-1061. При этом термин «конструктивизм» можно использовать лишь в самом широком его значении – как противоположность «рационализму». Нужно, кроме того, иметь в виду, что и рационалисты, так же, как и представители любых направлений, часто придерживаются весьма различных теоретических подходов.
[4] См., например: J. T. Checkel. Social Constructivisms in Global and European Politics: A Review Essay // Review of International Studies. 2004. Vol. 30. No 2. P. 230-231.
[5] F. Kratochwil. Rules, Norms and Decisions: On the Conditions of Practical and Legal Reasoning in International Relations and Domestic Affairs. Cambridge: Cambridge University Press, 1989; N. Onuf. World of Our Making: Rules and Rule in Social Theory and International Relations. Columbia: University of South Carolina Press, 1989.
[6] См., например: R. Price, C. Reus-Smit. Dangerous Liaisons? Critical International Theory and Constructivism // European Journal of International Relations. 1998. Vol. 4. No 3. P. 261 [259-294].
[7] A. Wendt. Social Theory of International Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 1999.
[8] K. N. Waltz. Theory of International Politics. Reading: Addison-Wesley, 1979.
[9] F. Kratochwil. Constructing a New Orthodoxy? Wendt’s ‘Social Theory of International Politics’ and the Constructivist Challenge // Millennium. 2000. Vol. 29. No 1. P. 73-101.
[10] Судя по откликам наиболее авторитетных исследователей, книгу действительно может ожидать именно такая судьба. См. в особенности: H. R. Alker. On Learning from Wendt // Review of International Studies. 2000. Vol. 26. No 1. P. 141.
[11] E. Adler. Seizing the Middle Ground: Constructivism in World Politics // European Journal of International Relations. 1997. Vol. 3. No 3. P. 319-363.
[12] R. L. Doty. Desire All the Way Down // Review of International Studies. 2000. Vol. 26. No 1. P. 137.
[13] A. Wendt. On the Via Media: A Response to the Critics // Review of International Studies. 2000. Vol. 26. No 1. P. 174-175.
[14] A. Wendt. Social Theory of International Politics. P. 215.
[15] Forum on Social Theory of International Politics // Review of International Studies. 2000. Vol. 26. No 1. P. 123-163; Review of International Studies. 2004. Vol. 30. No 2. P. 255-287; A. Wendt. The State as Person in International Theory // Review of International Studies. 2004. Vol. 30. No 2. P. 289-316; P. Lomas. Anthropomorphism and Ethics: A Reply to Alexander Wendt // Review of International Studies. 2005. Vol. 31. No 2. P. 349-355; A. Wendt. How Not to Argue Against State Personhood: A Reply to Lomas // Review of International Studies. 2005. Vol. 31. No 2. P. 357-360.
[16] A. Wendt. Social Theory of International Politics. P. 7.
[17] Ibid. P. 198-214.
[18] Ibid. P. 328-335.
[19] J. Bartelson. A Genealogy of Sovereignty. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.
[20] Нойманн И. Указ. соч. С. 65. Нойманн адресует это замечание ранее опубликованным статьям Вендта, однако оно в полной мере применимо и к «Социальной теории международной политики».
[21] A. Wendt. Collective Identity Formation and the International State // American Journal of Sociology. 1994. Vol. 88. No 2. P. 385.
[22] A. Wendt. Social Theory of International Politics. P. 224.
[23] Ibid. P. 224-230.
[24] M. Zehfuss. Constructivism and Identity: A Dangerous Liaison // European Journal of International Relations. 2001. Vol. 7. No 3. P. 335.
[25] L. E. Cederman, C. Daase. Endogenizing Corporate Identities: The Next Step in Constructivist IR Theory // European Journal of International Relations. 2003. Vol. 9. No 1. P. 5-35. Термин «социативный конструктивизм» (sociational constructivism) предложен Седерманом со ссылкой на одно из центральных понятий социологии Зиммеля – «обобществление» (нем. «Vergesellschaftung», англ. «sociation»). В переводе этого словосочетания, видимо, проще калькировать английское прилагательное, нежели пытаться заменить его русским аналогом немецкого термина.
[26] Иными словами, этнографы описывали как внутренне присущие изучаемым группам те культурные особенности, которые представлялись им наиболее существенными с позиций их собственного опыта.
[27] Нойманн И. Указ. соч. С. 29.
[28] См.: F. Barth. Ethnic Groups and Boundaries: the Social Organization of Culture Difference. Boston: Little, Brown and Company, 1969. P. 9-38.
[29] F. Barth. Enduring and Emerging Issues in the Analysis of Ethnicity // Anthropology of Ethnicity: Beyond “Ethnic Groups and Boundaries” / H. Vermeulen, C. Govers (eds.). Amsterdam: Spinhuis, 1994. P. 179. Цит. по: И. Нойманн. Указ. соч. С. 30.
[30] Подробнее см.: V. Morozov. Russia in the Baltic Sea Region: Desecuritisation or Deregionalisation? // Cooperation and Conflict. 2004. Vol. 39. No 3. P. 317-331.
[31] Нойманн И. Указ. соч. С. 34.
[32] A. Norton. Reflections on Political Identity. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1988.
[33] Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского // Собр. соч. Т. 2. М.: Русские словари, 2000. С. 156.
[34] J. Der Derian. On Diplomacy: A Genealogy of Western Estrangement. Oxford: Blackwell, 1987.
[35] M. J. Shapiro. Reading “Adam Smith”: Desire, History, and Value. London: Sage, 1993.
[36] D. Campbell. Writing Security: United States Foreign Policy and the Politics of Identity. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1992.
[37] Нойманн И. Указ. соч. С. 267.
[38] E. W. Said.Orientalism. New York: Vintage Books, 1979; Вулф Л.Изобретая Восточную Европу. Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2003.
[39] Копенгагенская школа возникла на базе Копенгагенского университета и ныне уже не существующего Копенгагенского института изучения мира (COPRI). Ее теоретическим ядром стала теория секьюритизации.
[40] См., в частности: S. Jervell et al. The Baltic Sea Area: a Region in the Making. Oslo: Europa-programmet; Karlskrona: Baltic Institute, 1992; Neo-Nationalism or Regionality: the Restructuring of Political Space Around the Baltic Rim / P. Joenniemi (ed.). Stockholm: Nord-REFO, 1997; M. Lehti. Sovereignty Redefined. Baltic Cooperation and the Limits of National Self-Determination // Cooperation and Conflict. 1999. Vol. 34. No 4. P. 413-443; P. Joenniemi. Can Europe Be Told from the North? Tapping into the EU’s Northern Dimension // Encountering the North. Cultural Geography, International Relations and Northern Landscapes / S. Pehkonen, F. Moller (eds.). Aldershot: Ashgate, 2003. P. 221-260; C. Browning, P. Joenniem. Regionality Beyond Security? The Baltic Sea after Enlargement // Cooperation and Conflict. 2004. Vol. 39. No 3. P. 233-254.
[41] V. Morozov. Op. cit.
[42] C. S. Browning. The Internal/External Security Paradox and the Reconstruction of Boundaries in the Baltic: The Case of Kaliningrad // Alternatives. 2003. Vol. 28. No 5. P. 545-581; Idem. Westphalian, Imperial, Neomedieval: The Geopolitics of Europe and the Role of the North // Remaking Europe in the Margins: Northern Europe after the Enlargements / C. S. Browning (ed.). Aldershot: Ashgate, 2005. P. 85-101.
[43] О значении темпорального измерения европейской идентичности см.: O. WНver. The Temporal Structure of European Security Identity. Paper Presented at the International Studies Association Annual Convention. Honolulu, 2005 (http://www.isanet.org/archive.html).
[44] S. Stetter, T. Diez, M. Albert. The European Union and Border Conflicts: The Transformative Power of Integration // International Organization. 2006. Vol. 60. No 3 (forthcoming).
[45] P. Joenniemi. Kosovo and the End of War // Mapping European Security After Kosovo / P. van Ham and S. Medvedev (eds.). Manchester: Manchester University Press, 2002. P. 57-59.
[46] L. Hansen. Security as Practice: Discourse Analysis and the Bosnian War. London, New York: Routledge, 2006.
[47] Вулф Л. Указ. соч.
[48] См. также статью Томаса Дица, в которой он в похожем ключе рассматривает примеры Евросредиземноморского партнерства, отношений ЕС и Турции, а также санкций против Австрии в 2000 году: T. Diez. Constructing the Self and Changing Others: Reconsidering ‘Normative Power Europe’ // Millennium. 2005. Vol. 33. No 3. P. 613-636.
[49] J. T. Checkel. Op. cit. P. 231.
[50] T. Hopf. Social Origins of International Politics. Identities and the Construction of Foreign Policies at Home. Ithaca: Cornell University Press, 2002. P. 4.
[51] Зиммель Г. Как возможно общество? // Зиммель Г. Избранное. Т. 2. М.: Юрист, 1996. С. 514.
[52] T. Hopf. Social Origins of International Politics. P. 5.
[53] J. T. Checkel. Op. cit. P. 234.
[54] Этот термин также введен Т. Хопфом, см.: T. Hopf. Social Origins of International Politics. P. 6.
[55] B. Buzan, O. WНver. Slippery? Contradictory? Sociologically Untenable? The Copenhagen School Replies // Review of International Studies. 1997. Vol. 23. No 2. P. 242-243.
[56] O. WНver. Identity, Communities and Foreign Policy. Discourse Analysis as Foreign Policy Theory // European Integration and National Identity: the Challenge of the Nordic States / L. Hansen, O. WНver (eds.). London – New York: Routledge: 2002. P. 20-49.
[57] См., например: E. Laclau. New Reflections on the Revolution of Our Time. London: Verso, 1990. P. 34.
[58] P. Joenniemi. Finland in the New Europe: A Hegelian or a Herderian Project? // European Integration and National Identity: the Challenge of the Nordic States. P. 182-213.
[59] B. Buzan, O. WНver, J. Wilde de. Security: a New Framework for Analysis. Boulder, London: Lynnie Rienner, 1998.
[60] M. C. Williams. Identity and the Politics of Security // European Journal of International Relations. 1998. Vol. 4. No 2. P. 217.
[61] M. C. Williams. The Discipline of Democratic Peace: Kant, Liberalism and the Social Construction of Security Communities // European Journal of International Relations. 1998. Vol. 4. No 2. P. 217.
[62] M. Zehfuss. Constructivism in International Relations: The Politics of Reality. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. См. также: M. Zehfuss. Constructivisms in International Relations: Wendt, Onuf and Kratochwil // Constructing International Relations: The Next Generation / K. E. Jнrgensen, K. M. Fierke (eds.). Armonk: M. E. Sharpe, 2001. P. 54-75.
[63] J. T. Checkel. Op. cit. P. 234-236.
[64] M. Zehfuss. Constructivism in International Relations. Ch. 2.
[65] J. T. Checkel. Op. cit. P. 231.
[66] C. G. Thies. Progress, History and Identity in International Relations Theory: The Case of the Idealist-Realist Debate // European Journal of International Relations. 2002. Vol. 8. No 2. P. 172. О конструировании дисциплинарной истории реализма см., в частности: L. Ashworth. Creating International Studies. Angell, Mitrany and the Liberal Tradition. Brookfield: Ashgate, 1999.
[67] R. Doty. Maladies of Our Souls. P. 382.
[68] A. Bonnet. The Idea of the West: International Perspectives on the History and Politics of Occidentalism. Basingstoke: Palgrave, 2004; P. T. Jackson. Civilizing the Enemy: German Reconstruction and the Invention of the West. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2006.
[69] Обзор этой проблематики применительно к международным отношениям см. в: S. Prozorov. X/Xs: Toward a General Theory of the Exception // Alternatives. 2005. Vol. 30. No 1. P. 81-112.