Ведущий круглого стола:
Нарочницкая Екатерина Алексеевна – вед. науч. сотр. ИНИОН РАН, директор Центра исследований и аналитики Фонда исторической перспективы, главный редактор портала «Перспективы», канд. ист. наук.
Участники обсуждения:
Долгов Борис Васильевич – ст. науч. сотр. Центра арабских исследований Института востоковедения РАН, канд. ист. Наук.
Кавешников Николай Юрьевич – зав. кафедрой европейской интеграции МГИМО, вед. науч. сотр. Института Европы РАН, канд. полит. наук.
Коктыш Кирилл Евгеньевич – доцент кафедры политической теории и кафедры глобальных информационных процессов и ресурсов МГИМО, канд. полит. наук.
Мачитидзе Георгий Григорьевич – старший советник посольства России в Афганистане (2010 – 2013 гг.), канд. ист. наук.
Петров Александр Юрьевич – вед. науч. сотр. Центра североамериканских исследований Института всеобщей истории РАН, д-р истор. наук.
Ремизов Михаил Витальевич – президент Института национальной стратегии, канд. филос. наук.
Святенков Павел Вячеславович – политолог, эксперт Фонда исторической перспективы.
Соловьев Эдуард Геннадьевич – зав. Сектором теории политики ИМЭМО РАН, канд. полит. наук.
Сотников Владимир Иванович – ст. науч. сотр. Центра международной безопасности ИМЭМО и Отдела Ближнего и Среднего Востока Института востоковедения РАН, канд. ист. наук.
Шаклеина Татьяна Алексеевна – проф., заведующая кафедрой прикладного анализа международных проблем МГИМО, вед. науч. сотр. Института США и Канады РАН, д-р полит. наук.
Яковлев Петр Павлович – директор Центра иберийских исследований Института Латинской Америки РАН, д-р экон. наук.
Круглый стол состоялся 6 декабря 2013 г.
Е.А. Нарочницкая:
Дорогие коллеги, участники и гости нашего «круглого стола», я очень рада приветствовать вас здесь. Тем более, что собрались в основном давние и новые авторы нашего портала «Перспективы» – сетевого издания Центра исследований и аналитики Фонда исторической перспективы. Идея сегодняшнего обсуждения состоит в том, чтобы провести некий «веерный» обзор разных векторов российской внешней политики.
Здесь, перед профессионалами, нет нужды говорить о том, что все направления политики любого государства так или иначе связаны. Иногда они тесно переплетены, как, например, постсоветское пространство и отношения России со странами евроатлантического сообщества. Иногда связь бывает более опосредованной, косвенной, отдаленной. Но все равно происходящее на отдельных векторах соотносится друг с другом, порой имеет кумулятивный эффект, порой взаимодействует противоречивым образом. Так что задуманный обзор, надеюсь, будет полезен. И не только потому, что такой подход дает панорамную, объемную картину, но и потому, что панорамный ракурс помогает, как мне кажется, точнее понять суть, логику и значение проблем на каждом отдельном направлении.
Все это верно применительно к любому государству, а к России – тем более, поскольку это страна с глобальными интересами и в определенном смысле глобальными амбициями. Во всех последних редакциях «Концепции внешней политики РФ» Россия позиционирована в качестве одного из влиятельных и конкурентоспособных центров современного мира, и говорится об этом в контексте генеральных целей ее стратегии.
Соотнесение разных внешнеполитических векторов еще больше актуализируется во времена турбулентности, подвижности структуры мировой политики. А именно в подобное время – мало кто возьмется это отрицать – мы вступили. В такие периоды даже сама иерархия внешнеполитических приоритетов неизбежно становится зыбкой, спорной, «текучей».
Почему «болевые точки»? Когда мы вносили это понятие в название «круглого стола», мы имели в виду не только пространственные, локальные «очаги напряженности», которые всегда есть на каждом направлении, но и тематически, содержательно проблемные зоны. Поскольку у нас планируется экспертный обмен мнениями, свободный от парадной риторики, будет естественно, если не в последнюю или даже в первую очередь он сосредоточится именно на «болевых» – то есть сложных и дискуссионных – моментах.
<…> К сожалению, не все получается по плану: некоторые важные направления у нас выпали, и я еще к этому вернусь. Небольшое изменение возникло в порядке выступлений. Михаил Витальевич Ремизов, который должен был говорить первым о важнейшем региональном приоритете России – постсоветском пространстве, придет чуть позже. Поэтому, забегая вперед, начну я, и начну с другого, тоже очень важного вектора российской политики – европейского.
Хорошо известно, сколь многое притягивает друг к другу Россию и Европу – от географии и истории до культуры и экономики. Добавлю, что в наше время сложилась уникальная комбинация условий для российско-европейского сближения. Уникальность в том, что впервые за несколько веков Россия и Европа (и как некое целое, и в лице своих ведущих держав) перестали быть противниками или первоочередными конкурентами – объективно они скорее партнеры. Идеологического конфликта по сути нет, есть социально-политические различия, но это не конфликт двух мессианских проектов, как то было в ХХ в. Экономики скорее взаимодополняемы. В военно-политической сфере есть разногласия и несовпадения приоритетов, но нет противостояния, нет взаимной угрозы. Главные геополитические и исторические вызовы для России и Европы исходят с других направлений. По крайней мере это так, если не сводить Европу исключительно к полюсу евроатлантического сообщества, полностью интегрированному в глобальную стратегию США, а видеть в ней также «игрока» (точнее группу «игроков») с собственными интересами и позициями. В той же Сирии европейская – подчеркиваю, именно европейская – линия столкнулась с российской все же не на почве геополитических аппетитов и интересов. Столкнулись в первую очередь разные представления о трендах и перспективах развития обществ, разные подходы к мироустройству.
Глобально, геополитически, долгосрочно Россия и Европа со многих точек зрения выглядят естественными союзниками, особенно в контексте происходящей глобальной трансформации, смещения центра мировой экономики и политики в Азию, АТР, на «Большой Восток». Не все, но многое в этом процессе ставит Россию и Европу перед сходными вызовами (Кстати, это две единственные части мира, которые ожидает не просто сокращение удельного веса в мировой демографии, а абсолютное демографическое «сжатие» даже с учетом иммиграции.) Хотя тут, конечно, есть спорные аспекты и нюансы, аргументов в пользу российско-европейского сближения достаточно. И такой выбор имеет сторонников, особенно в «старой Европе» – если не непосредственно во власти, то в истеблишменте и обществе. Российская дипломатия как минимум с конца 90-х гг. неизменно акцентирует приоритетность – после «ближнего зарубежья» – своего европейского направления.
Но просматривается ли реальная перспектива того, что условно именуется «Европой от Атлантики до Владивостока»? Довольно успешно, при всех «но», развиваются торгово-экономические связи. Евросоюз стал для России главным торговым партнёром, товарооборот с которым превышает 400 млрд долл., что в 4 с лишним раза превосходит российско-китайский товарообмен. Есть интенсивные дипломатические контакты, взаимодействие и компромиссы по отдельным вопросам и так далее. Однако общая качественная динамика отсутствует. Это ясно видно на примере ситуации с новым базовым соглашением о партнерстве и сотрудничестве между РФ и ЕС, согласовать которое не удается уже долгие годы.
Если отвлечься от формальной риторики о «стратегическом партнерстве», злоупотребление которой в 2000-е гг. лишило ее всякого смысла, то придется признать: природа отношений России и Европы в современном мире остается неопределенной. И это капитальная неопределенность, потому что, как я сказала выше, вопрос объективно стоит, даже если его не артикулируют, а ответ на него не дан. Не дан прежде всего с европейской стороны. Там по этому поводу нарастает глубокий раскол, а политически преобладающим остается неприятие России с ее идентичностью и исторической субъектностью.
Но международный контекст продолжает меняться, не становясь проще, возникают новые конкретные ситуации, требующие делать тот или иной выбор. И перед европейцами и русскими все более настоятельно встает проблема самоопределения по отношению друг к другу – самоопределения, глубоко взаимосвязанного со стратегией их развития и поведения в мире. А это значит, что нынешнее неопределенное состояние не будет длиться вечно – видимо, мы находимся на своего рода рубеже, в точке бифуркации.
Можно спросить: а не является ли неопределенность нормой в наступившем веке, когда, по выражению Парага Ханны, автора резонансной книги «Второй мир», «все играют со всеми»? Ведь на смену классическим союзам, как считается, приходят «сетевая дипломатия», «изменчивая геометрия» объединений, гибкие форматы кооперации… Думаю, российско-европейскую дилемму это полностью не снимает, ибо новый сетевой «алгоритм» вовсе не исключает разного качества отношений – от настоящего стратегического союзничества и партнерства различной плотности до противостояния.
Можно и нужно, конечно, учитывать американский фактор – ведь если мы берем Европу в жесткой связке с Соединенными Штатами, то многое предстает иначе. Но вряд ли верно абсолютизировать этот фактор, рассматривая европейские элиты исключительно в фарватере американского курса и пренебрегая собственной логикой их выбора. Есть, разумеется, и хорошо известный фактор новых членов ЕС, с их антироссийскими комплексами и проамериканскими приоритетами, но и он лишь частично объясняет ситуацию.
Есть иная ключевая причина «фундаментальной неопределенности» между Россией и Европой. Я имею в виду ценностные, мировоззренческие расхождения и те претензии, которые на этой почве предъявляет России европейский мейнстрим. Эта сфера превратилась в главный «болевой нерв» российско-европейского диалога, и не только на уровне риторики. К давно болезненным (для Европы) темам российского политического режима и «архаичного этатизма» теперь добавились этико-правовые досье, связанные с новыми требованиями сексуальных меньшинств и с границами дозволенного в публичном культурном пространстве.
В России, по моему впечатлению, недооценивают масштаб и энергию того продвижения вперед постмодернистских идей, которое произошло в западных странах за последние 10–15 лет. Здесь нет времени говорить об этом по существу – приведу лишь «штрих» из личного опыта. Этой осенью я в группе от ИДС присутствовала в Бордо на диспуте о свободе прессы, и в кулуарах у нас завязался короткий разговор с высокопоставленным сотрудником французского правительства. Надо было слышать, с каким напором он поспешил нам сообщить не что-нибудь, а то, что они (Франция) «в высшей степени озабочены убийственными для свободы актами российской власти, такими как закон о запрете пропаганды гомосексуализма среди несовершеннолетних»…
На самом деле речь подспудно идет о широком, системном мировоззренческом размежевании. Помимо понимания демократии, прав человека, свободы, оно охватывает проблематику наций и государства, суверенитета, идентичности, иммиграции, глобализации, культурно-исторической преемственности, религии, культуры, этики, знания и истины…. Строго говоря, конфликт здесь – не между Россией и Европой, а внутренний для них обеих: линия разделения проходит внутри наших обществ, но крайне асимметрично. В европейском мейнстриме постмодернистский тренд, если и не во всем преобладает, то как минимум задает тон. В России, наоборот, прочно доминирует гораздо более преемственное мышление – не архаичное, но и не выходящее за рамки «позднего модерна». И вот эта Россия, которая отстаивает себя, свое видение и интересы, и в то же время многие классические общеевропейские нормы, вызывает нетерпимую реакцию в постмодернистски ориентированных европейских кругах.
Влияние фактора мировоззрения хорошо просматривается в логике восприятия европейцами и внутренних особенностей России, и ее геополитической роли. Условно «консервативная» (не в партийном, а в ценностном смысле), национально ориентированная часть европейцев, по крайней мере западных (в ЦВЕ – свои акценты), менее всего солидарна с антироссийским дискурсом. Медийный антиобраз России, при всем его воздействии на умы, вызывает и скепсис и даже протест: мы это наблюдаем в интернет-изданиях, в блогосфере, в контактах с обычными людьми, во многих профессиональных элитах (управленцы, военные), в бизнес-среде. (Более того, как и в прошлом, практически в каждой европейской стране находятся свои «русофилы», которые влюблены в Россию, видят в ней «главную надежду» и желают всемерного сближения с ней.)
Во всем этом немалом условном «лагере» – условном, потому что политически и электорально он совершенно раздроблен, – возвращение России в большую политику воспринимается если не всегда на ура, то в целом позитивно. В том числе это относится к постсоветскому пространству, где у России и Европы – самые сложные, конкурентные отношения. То есть российские интересы и проекты в «ближнем зарубежье» воспринимаются не в штыки, а как в основном легитимные, понятные и не противоречащие подлинным интересам Европы. Этот пример, кстати, показывает, что геополитика и идейная составляющая, о роли которых так часто спорят, на самом деле всегда тесно переплетены.
Разумеется, то, о чем я сказала, – лишь одно измерение. К центральным российско-европейским сюжетам относится энергетическая политика, где мы видим ту же амбивалентность. Есть взаимодополняемость интересов, колоссальный потенциал, большой прогресс, но постоянно присутствует особое напряжение. Особое, потому что это напряжение выходит за рамки коммерческого торга вокруг цен, инвестиционных условий, распределения контроля над звеньями в цепочке энергопроизводства, поставок и т.д. Передаю слово известному специалисту по этим вопросам – Николаю Юрьевичу Кавешникову, заведующему кафедрой европейской интеграции МГИМО и ведущему научному сотруднику Института Европы.
Н.Ю. Кавешников:
Я бы расширил предложенный сюжет, поскольку из энергетической политики России очень сложно выделить чисто европейское направление. Попробую обрисовать более широкую картину и место российско-европейского сотрудничества в энергетической политике России. Начну с трех аспектов внутреннего характера. Прекрасно известно, что российская экономика чрезмерно страдает нефтегазовой зависимостью. Я бы даже сказал, что российское политическое устройство тоже в определенной степени зависит от крупных компаний и крупномасштабных проектов, что создает некую однобокость развития. Само по себе это, безусловно, не беда; в этом заключается конкурентное преимущество России. Но, анализируя энергетические вопросы и пытаясь обеспечить условия для динамичного развития российского энергетического сектора, следует думать и о том, как финансовые ресурсы, получаемые ВТЭК, рационально направить на стимулирование других отраслей экономики. Пока что это получается не всегда эффективно.
Для развития российской энергетики необходимы очень большие инвестиции. В энергетической стратегии 2009 г. объем необходимых инвестиций на период до 2030 г. оценен примерно в 2,5 трлн долл. В документе подробно описано, на какие отрасли и проекты пойдут эти средства. Совершенно очевидно, что за счет собственных ресурсов такую сумму собрать нереально. Мы даже не будем говорить об инвестиционном провале 90-х гг.; практика 2003–2008 гг. показала, что за этот период мы провалили норматив предыдущей энергетической стратегии по инвестициям – он был реализован примерно на 55%. Понятно, что для получения инвестиций нам необходимо привлечь не только западных, но отчасти и восточных партнеров. Это – вопрос об условиях сотрудничества с ними, о долгосрочных гарантиях и тому подобное.
Далее – вопрос об энергетической эффективности. Здесь дела обстоят совсем плохо. Российская экономика бездарно тратит энергоресурсы; самые большие их запасы находятся не где-нибудь в Сибири, а в европейской части России; там сосредоточено 80% энергоресурсов. Если довести их потребление до уровня хоть сколько-нибудь близкого к уровню развитых экономик, то мы высвободим примерно 40% того, что сейчас просто пропадает. И это, кстати, напрямую связано с потребностью в инвестициях. Если удастся более рационально использовать энергоресурсы внутри страны, то не потребуется целый ряд масштабных инвестиционных проектов типа Ямала, освоения шельфа Северного Ледовитого океана и других очень сложных и капиталоемких программ. Их можно будет отложить на будущее. Но, кстати говоря, должен отметить, что прогресс в сфере энергоэффективности все же есть. Последние лет восемь ситуация меняется: есть позитивный тренд, правда, пока он реализуется за счет собственно самого бизнеса, роль государства здесь еще минимальна.
Говоря о внешних приоритетах российской энергетики, я бы выделил четыре основных элемента. Первый: сохранение приоритета европейского рынка при частичной диверсификации экспорта на Восток. Второй: обеспечение стабильного, безопасного и выгодного в финансово-экономическом отношении транзита, прежде всего в Европу. Третий: сохранение ключевых – в энергетическом смысле – позиций в Центральной Азии, хотя в определённой степени это связано и с политической ролью России. Четвертый: диверсификация экспортной линейки энергетических продуктов.
Теперь – чуть более подробно по каждому из этих аспектов. Европейский рынок был и останется приоритетным для российской энергетики в обозримой перспективе. Да, идет определенная переориентация поставок на восток – в азиатско-тихоокеанский регион; но при лучшем варианте развития событий в 20-летней перспективе это направление обеспечит всего порядка 20–25% суммарных объемов экспорта энергоресурсов. При том, что за Европой останется около 50%, может, чуть больше, все остальное – это страны постсоветского пространства. И Турция, которую энергетическая статистка в Европу пока не включает. Европейский рынок чрезвычайно важен и интересен, потому что он крупный. Европейцы готовы платить существенно больше, чем, например, китайцы, хотя, конечно, в Японию можно поставлять энергоресурсы по еще более высоким ценам. Только там – серьезная конкуренция. Кроме того, европейцы уважают правила игры. Конечно, они любят ходить по судам, требовать тех или иных уступок, но просто так достигнутые договоренности они не расторгают и не нарушают. Пример же «рубки с плеча» мы имели и с Турцией в связи с «Голубым потоком», и с Китаем.
К сожалению, в связи с экономическим кризисом и дешевым углем, поступающим из США, спрос на российский газ на европейском рынке за последние три года упал. Идет существенный пересмотр многих контрактов по ценам, продавать даже законтрактованные объемы становится все сложнее. Плюс еще регулятивное давление. Не вполне понятно, как работать в новых условиях европейского газового рынка, хотя последние год-полтора в российском руководстве и собственно в «Газпроме» произошли некоторые изменения в подходах к тому самому пресловутому «третьему энергопакету» Евросоюза. Если раньше его в принципе отрицали как нечто несуществующее, потом с ним стали бороться и говорить, что он «функционировать не может», это все плохо, то последние года полтора работа идет над тем, как использовать те или иные возможности новой законодательной среды в Европе для продвижения российских интересов. Европейский энергетический бизнес понимает озабоченность России и ту логику, которой руководствуются российские энергетики. О Еврокомиссии говорить не будем; у них своя идеология, иногда похуже, чем в свое время у ЦК КПСС. Зачастую бюрократы в Брюсселе пытаются навязать свои представления о том, каков должен быть мир вокруг. У России, тем не менее, существуют хорошие, устойчивые отношения с европейскими энергетическими компаниями; в принципе, в целом ряде европейских стран хорошо понимают, что беспокоит Россию.
Перейду ко второму аспекту – обеспечение стабильного транзита. Речь, прежде всего, идет о транзите в Европу (с Китаем такой проблемы не возникает). Здесь ключевую роль играют Белоруссия и Украина. Всем известны и проблемы, которые существовали в этой области, и решения, которые были приняты. Это – уже работающий Северный поток и Южный поток, строительство которого официально началось полгода назад. Фактически там заложили первые 20 м трубы и потом сделали паузу. Проблема – крайне серьёзная; она затрагивает и интересы России как поставщика, и интересы европейских потребителей. При том, что Северный поток хорошо функционирует, и условия его работы подкреплены внятной экономической моделью долевой собственности с участием европейских инвесторов, перспектива Южного потока гораздо туманней. Все-таки это – слишком большие деньги при непонятных перспективах спроса в Европе. Не очень ясно, кто будет покупать газ, и почему его нужно поставлять именно этим южным маршрутом. При наличии северной трубы и планов строительства южной нельзя забывать о более простом решении вопроса транзита; необходимо продолжать попытки договориться со странами-транзитерами. С Белоруссией в принципе ситуация по транзиту нефти урегулирована; грубо говоря, белорусскую трубу «выкупили». «Белтрансгаз» купили на 100%, и теперь там все нормально. С украинским транзитом, конечно, такого рода договоренности достичь невозможно, хотя последние два года идут постоянные консультации по поводу создания некоего трехстороннего консорциума, – европейские энергетики, «Газпром», Украина – чтобы за счет такого треугольника обеспечивать управление украинской газотранспортной системой. При этом не будем забывать, что она сильно устарела, в нее нужно вкладывать очень большие деньги. Делать этого никто не хочет – ни в России, ни в Европе – пока не появятся гарантии, что труба будет наполнена. А таких гарантий не будет до тех пор, пока Россия в той или иной степени не установит контроль над ней. Так что мячик сейчас, конечно, – на стороне украинских партнеров. По-моему, надежная договоренность с украинскими коллегами, подкрепленная европейскими компаниями-потребителями, обошлась бы нам гораздо дешевле, чем строительство Южного потока через Черное море.
Третий аспект – сохранение ключевой роли российских энергетиков в Центральной Азии. Это важно, прежде всего потому, что газ из Центральной Азии нужен для выравнивания российского газового баланса, а также для того, чтобы избежать конкуренции в Европе между российским и среднеазиатским, прежде всего туркменским, газом. Москва спокойно отнеслась к усилению влияния Китая в этом регионе (вот уже несколько лет газопровод Туркменистан – Казахстан – Китай успешно работает). Полагаю, тогда было решено, что это – меньшее зло, чем какой-нибудь газопровод непосредственно из Туркменистана в Европу; не уверен, однако, что в долгосрочной перспективе это было правильное решение.
За счет чего обеспечить сохранение российских интересов в Центральной Азии? В распоряжении России есть несколько механизмов; один из них – более активное участие в урегулировании водных споров между отдельными странами региона, что непосредственно связанно с проектами сооружения различного рода гидроэлектростанций.
И последний аспект – диверсификация экспортной линейки. Необходимо поставлять на внешние рынки, прежде всего в Европу, не сырую нефть, а нефтепродукты, не газ, а продукты его переработки, т.е. электроэнергию, услуги по строительству атомных реакторов, ядерное топливо, какие-либо иные продукты с более высокой долей добавленной стоимости. Кое-что в этом плане получается, но пока в небольших масштабах, поскольку европейцы более заинтересованы в покупке российского газа и сами хотят загружать свои производственные мощности, обеспечивая работой своих рабочих.
Е.А. Нарочницкая:
Если я правильно поняла, непосредственно на европейском участке энергетической политики перспективы у нас неплохие. Видимо, несколько ослаб мотив, который я имела в виду, говоря о напряжении, выходящем за рамки материальной конкуренции. Вы помните, десять, даже семь лет назад в Европе очень громко звучала тема энергетической безопасности – именно в смысле потенциального «энергетического шантажа» со стороны России? Сейчас она утихла или экзальтация по этому поводу продолжается? Впрочем, мы договорились оставить вопросы и ответы на конец.
Добавлю только: из Вашего выступления следует, что гораздо менее определенно выглядит будущее транзита наших энергоресурсов через европейскую часть постсоветского пространства. И мы как раз возвращаемся к тому, с чего по программе должен был начаться наш круглый стол, – постсоветскому вектору. И официально, и по моему личному убеждению, которое, думаю, многие здесь разделяют, хотя есть и другие точки зрения, это – первейший региональный приоритет российской политики. Для нас это не просто близкое соседство (как например, для ЕС), а территория исторической России, сохранение определенных позиций на которой является ключевым условием самосохранения России в глобальной политике. Иными словами, для нее это – вектор экзистенциального значения. О проблемах на этом направлении выступят президент Института национальной стратегии Михаил Витальевич Ремизов и доцент МГИМО Кирилл Евгеньевич Коктыш.
М.В. Ремизов:
Вы правы, когда говорите, что постсоветское направление – приоритет нашей внешней политики; это официально и неоднократно подтверждено. Правда, пока где-то далеко, например, в Сирии, играть у нас получается лучше, чем на постсоветском пространстве. Украина – весьма наглядный пример, из которого мы, на мой взгляд, должны сделать неприятный вывод: очевиден катастрофический дефицит «мягкой силы» России на постсоветском пространстве.
Это – действительно вопиющий факт, если учесть, что влияние русского языка и культуры остаются там преобладающими, родственные связи и экономическое интересы – колоссальные. На фоне всего этого «пророссийскость» является своего рода клеймом в политике, от которого все открещиваются и бегут, как черт от ладана. Причем это касается отнюдь не только Украины. Если в начале и середине 90-х при всей слабости государства и хаотичности госуправления Москва критически влияла на формирование политических режимов в Грузии, Азербайджане да и в Украине (причем это признавалось в Вашингтоне и европейских столицах как некое статус-кво), то сейчас ситуация совершенно иная.
Несмотря на то, что в целом государство стало намного более дееспособным и «внятным», мы тем не менее приходим к плачевным результатам именно в сфере того, что называют «мягкой силой». С чем это связано? Причин несколько. Первая – самая банальная, но о ней необходимо сказать: это – дефицит инструментария и архаичность методологии. У нас внешняя политика в СНГ является вроде бы приоритетом на президентском уровне, но для дипломатического корпуса это совсем не так. Понятно, что престижнее работать в европейских столицах или США; соответственно, уровень кадров для этих «рынков» иной. Наши посольства не работают, как политические штабы. Если же посмотреть на посольства Великобритании и США, то мы увидим, что в критически важных для этих метрополий странах посольства их работают, как настоящие политические штабы. Или Франция: ее посольство в Катаре функционирует именно, как политический штаб. Французский посол там начинает каждый день с завтрака с кем-то из местных предпринимателей или политиков. Неудивительно, так как последние коррумпировали существенную часть французской элиты. Ничего подобного в работе наших посольств не наблюдается.
Украина, пожалуй, – наиболее вопиющий пример. Там инструментарий российской и пророссийской политики мог бы быть очень широким и разнообразным, только наше посольство все это абсолютно не интересует. Активисты прорусских организаций в состоянии рассказать об этом много разных историй. В целом политика в отношении соотечественников (что тоже является своего рода «кризисом жанра» и свидетельствует о дефиците «мягкой силы») – это еще один фактор, который я хотел бы озвучить. Об этом много говорится, особенно в последние годы, ведь именно соотечественники за рубежом оказываются наиболее активными и лояльными участниками диалога с российскими посольствами и МИДом. Но процесс идет по бюрократической разнарядке. Есть определенный набор избранных партнеров со стороны неких российских общественных организаций за рубежом, которые и попадают в поле зрения наших посольств. А все, что касается подлинно русскоязычной инфраструктуры, – школьной, культурной, информационной, – работает, мягко сказать, неважно. Видимо, либо никаких активов в информационной сфере у нас нет вообще, либо нет умения и желания этими активами пользоваться для наращивания влияния.
Следующий момент, тоже связанный с ослаблением российской «мягкой силы» на постсоветском пространстве, – это изнашивание некоего «ностальгического ресурса». Сначала долгое время бытовала уверенность, что мы все – бывшие «секретари обкомов», что мы всегда друг друга поймем и всегда сможем договориться. Но даже это уже оказывается иллюзией, как в случаях с Шеварднадзе, старшим Алиевым и т.д. В еще большей степени это стало ясно по мере смены поколений в среднем, высшем и тем более нижнем звене аппарата. Просоветская ностальгия как фактор влияния России работает все хуже. Это связано в том числе с тем, что в соседних государствах не особенно хотят признавать модернизационную роль русских в своей истории. Мы это понимаем: прошлое как ресурс практически не работает, если оно не упаковано в некий прообраз будущего. Такого прообраза, по большому счету, от нас сегодня не исходит. Лидерство по сути – это способность эталона решать некие характерные для постсоветского пространства проблемы, связанные с коррупцией, наличием олигархов, кричащим неравенством, ветхими инфраструктурами, разрывом между уровнями развития регионов, национальными конфликтами и т.д. По всем этим направлениям во многих регионах постсоветского пространства ситуация одинаковая. И лидером легко становится тот, кто эти проблемы успешно решает.
Например, «тонус» лидерства России проявлялся довольно ярко в «нулевые» годы, когда возникло ощущение того, что Россия эталонно решила проблему смены политического лидерства, перехода от типа «уставшего советского вождя» из числа номенклатуры к представителю нового поколения элиты. Тогда вокруг раннего Путина на постсоветском пространстве создалась некая атмосфера ожиданий, ведь проблема обновления элиты болезненна для всех. В тот момент Россия подавала пример эталонного решения, так что интерес к нам возрастал.
Следующий фактор кризиса «мягкой силы» – это экономическая модель, по которой мы развиваемся. Дело в том, что недиверсифицированная, преимущественно сырьевая экономика не очень хороша как платформа для интеграции, ибо она представляет собой не что иное, как балансирование между энергетическим сырьевым эгоизмом и донорством. В любом случае это не тот случай, когда кооперация позволяет достичь качественно нового эффекта. Пусть в рамках таможенной тройки товарооборот серьезно вырос; пусть несомненным успехом являются и таможенный союз, и единое экономическое пространство. Но уровень внутриотраслевой кооперации, особенно в наукоемких, технологически сложных отраслях, остался на прежнем уровне. Между Россией и Белоруссией, скажем, он достаточно высок, но уровень его – все тот же. Между Россией и Казахстаном он низок, что является одной из проблем двусторонних системных связей. Если мы хотим иметь серьезную экономическую базу для взаимного притяжения, то надо понимать, что кооперация и глубокое разделение труда в разных отраслях очень важны.
Неблагоприятным фактором для нас послужило некоторое изменение позиции внешних игроков. Я уже отмечал, что в начале-середине 90-х они воспринимали включение постсоветского пространства в сферу влияния Москвы как нечто естественное. Но сегодня это уже не так. Речь идет не об активной роли и не только о таких игроках, как Вашингтон или Брюссель, а об активной игре монархий Персидского залива, Катара, Турции, не говоря уже о КНР, влияние которой растет как само по себе, так и в рамках ШОС.
И, наконец, последний проблемный фактор, связанный с «мягкой силой», – это непривлекательность евразийского бренда для многих из тех, кого мы рассматриваем как адептов интеграции. Когда Украина решала вопрос Евразия или Европа, ответ был уже предопределен самой структурой вопроса, потому что в слове «Евразия» слишком громко слышится слово «Азия». Причем не та, что является сегодня поставщиком моделей успеха (например, Тайвань, Сингапур, Южная Корея), а та, что пока пребывает в архаике. Думаю, что было бы перспективно позиционировать интеграционный проект на постсоветском пространстве не как некую евразийскую альтернативу европеизму, а как модель, «точку сборки» для другой Европы, альтернативной ЕС, основанной на других принципах, например, невмешательства, сохранения суверенитета. Кстати, когда речь идет о принципах невмешательства, то я имею в виду не только профилактику бомбежек третьих стран по любому поводу, но и профилактику вмешательства в их внутренние дела. Вспомним, как евробюрократия и еврососеди иногда грубо вмешиваются в дела друг друга. Например, когда праворадикальный политик Йорг Хайдер получил в Австрии серьезное количество голосов, все сразу отказались сотрудничать с этой страной и стали оказывать на нее прямое давление. Это пример того, чего не должно быть.
Дальше – о ценности суверенитета. С одной стороны, суверенитет можно сохранить только в геополитическом понимании, особенно в условиях глобализации. Наши партнеры по таможенной тройке – Белоруссия и Казахстан – ощутили это на себе. Неслучайно интерес к таможенному союзу возник и обострился у них именно в ситуации глобального экономического кризиса. Но с другой стороны, их цель в существенной степени состоит именно в сохранении суверенитета. О России мы можем сказать ровно то же самое. Региональный экономический блок важен не как путь размывания суверенитета и постсуверенного развития, о чем всегда говорили адепты Евросоюза, а как некий барьер для сохранения максимального уровня суверенитета в условиях глобализации. Последняя дает возможность осуществлять развитие, ориентированное на внутренний рынок, при том, что рядом – на востоке и западе – есть более развитые индустриальные державы. Для этого и нужен протекционизм, он и есть основа основ экономического суверенитета.
Еще одно отличие от Евросоюза – геокультурное. Это, скорее, ориентация на старые европейские ценности, которые ближе к традиционным христианским представлениям и, скажем так, буржуазным добродетелям. Я имею в виду некую альтернативную Евросоюзу «европейскую сборку»; она более интересна для всех, включая и наших потенциальных азиатских партнеров. Ведь даже в Казахстане действовала программа «Путь в Европу». Парадоксально: там ведь всего несколько процентов европейской территории. При этом Казахстан всегда прочно держался за статус членства в ОБСЕ, а «Путь в Европу» звучит там очень отчетливо.
Несколько слов об основных «развилках» российской политики на разных направлениях. Сначала – об экономической составляющей: Таможенный союз (ТС) и единое экономическое пространство. Я уже говорил, что проект можно считать достаточно успешным. Прежде всего это – условия для индустриального развития с опорой на внутренний рынок. Нам необходимо высвободиться из ловушки сырьевой специализации и при этом не попасть в другую – ловушку специализации на дешевом труде. Это был бы крайне неблагоприятный в социальном отношении сценарий. Считаю, что мы должны ориентироваться на модель дорого труда; именно ту, которая сделала к середине ХХ в. развитые общества развитыми. Условно говоря, ориентироваться на фордистскую модель. Форд пришел к выводу, что для того, чтобы расширить рынок сбыта своих автомобилей, нужно продавать их собственным рабочим, а для этого им надо платить хорошие деньги. По сути история успеха развитых обществ в ХХ в. – это и история фордизма, примененного в национальном масштабе, а именно: развитие с опорой на широкий внутренний спрос. И это – ровно то, к чему мы должны стремиться в рамках таможенного союза. Однако для этого объем рынка должен быть достаточно широким. Сейчас он – на уровне 170 млн. Еще недавно часто приходилось слышать: для того, чтобы строить серьёзный геоэкономический блок, нужно как минимум 300 млн долл. Ставки с тех пор постоянно растут – 500 млн; миллиард. На мой взгляд, эти рассуждения немного от лукавого; но даже при минимуме нам пришлось бы срочно присоединять хоть Индонезию, Турцию или Узбекистан – лишь бы добрать до 300–500 млн долл.
На самом деле и имеющиеся 170 млн означают колоссальный потенциал роста внутреннего рынка за счет интенсификации. Надо иметь в виду, что проблема внутреннего недопотребления из-за неравенства существует во всех странах за исключением Белоруссии. И для Казахстана, и России характерны высокие масштабы неравенства, что приводит к недопотреблению низовых слоев. А ведь они-то как раз и ориентированы скорее на отечественную продукцию, чем на «люксовое потребление».
Еще один момент с точки зрения интенсификации внутреннего спроса – это инфраструктурная недоосвоенность. Здесь уже говорилось об энергетике, о том, какой объем ресурсов потребляется в этой отрасли. Но помимо энергетики есть ведь еще транспорт, ЖКХ. Условно говоря, полноценный комплексный «ремонт» страны – это и есть потенциальный двигатель внутреннего рынка, развитие с опорой на этот рынок. Надо только создать оптимальную модель финансирования, которая совсем не обязательно предполагает расходование государственных денег. У нас, например, крайне неразвиты инструменты внутренних заимствований, внутренний рынок ценных бумаг. Здесь тоже есть некий «потенциал емкости», который при желании позволил бы привлечь серьезные дополнительные ресурсы.
Следующий плюс таможенного союза – создание условий для умеренной конкуренции хозяйствующих субъектов и юрисдикций. Понятно, что конкуренция хороша не всякая, а та, которая характерна для высокой ступени развития. Такая конкуренция подхлестывает к тому, чтобы лучше работать, создавать интересные предложения. А в случае несопоставимых по уровню игроков она просто убивает. В данном случае Россия, Казахстан и Белоруссия с точки зрения качества хозяйствующих субъектов и уровня юрисдикции – игроки вполне сопоставимые.
Именно на фоне относительного успеха таможенного союза мы видим определенный кризис роста. В чем он проявляется? Прежде всего – в накопившихся противоречиях внутри «тройки», что показал минский саммит. Белоруссия и Казахстан недовольны ситуацией с лоббизмом в рамках таможенного союза. Они считают, что решения принимаются в одностороннем порядке группой Христенко, причем необязательно в интересах того или иного государства, а в угоду каким-то корпоративным игрокам. Руководству Белоруссии и Казахстана кажется, что к голосу их стран недостаточно прислушиваются. Примером, который, пожалуй, вызвал наибольшее раздражение, стала ситуация с Арменией, когда российские представители настояли на приглашении этой страны в ТС.
Получилось, что Белоруссию и Казахстан никто и не спросил. Неслучайно после этого от Назарбаева стали исходить такие эксцентричные призывы, как, например, включить в ТС Турцию. Это было не столько серьезное предложение, сколько выражение скептического отношения к происходящему. В Казахстане недовольны тем, что многие товары из-за ограничений на торговлю с Китаем стали дороже. Это – всего лишь одна из ряда проблем, с которыми мы еще столкнемся по мере смены поколений лидеров в соседних республиках.
Другая проблема интенсивного развития таможенной «тройки» – куда двигаться дальше? Понятно, что единое экономическое пространство – это задача, которую и нужно реализовать в рамках «тройки». Но становится понятно, что ТС в обозримом будущем не перерастет, скажем, в союз валютный. Иными словами, места для продвижения вперед особенно нет, да и противоречия на пути создания единой валютной зоны пока слишком велики.
И следующий большой вопрос – расширение таможенного союза и единого экономического пространства. Куда и зачем расширяться? Об Армении я уже упоминал. Ее членство в ТС серьезно не увеличит экономический потенциал объединения; присоединение Армении было для нас важно в качестве символического эффекта накануне Вильнюсского саммита ЕС. Но возникает вопрос: не слишком ли дорого мы платим за этот символический эффект – на уровне ли дорогостоящих инфраструктурных проектов или за счет осложнения отношений в рамках таможенной «тройки»?
В любом случае, присоединение Армении к ТС не принесет ему большого вреда. Этого нельзя сказать в случае возможного вхождения в него Киргизии и Таджикистана. Заявка Киргизии была подана в 2011 г. на саммите ЕвразЕС и политически одобрена. По поводу вступления Таджикистана, которое предположительно должно последовать за вступлением Киргизии, пока прозвучали лишь положительные политические заявления, хотя на самом высоком уровне. С. Лавров говорил о вступлении Таджикистана как о некой перспективе, которая откроется после присоединения Киргизии. Группу, занимающуюся этими вопросами, возглавляет С. Глазьев. Он говорит, что все уже давно готово, но тем не менее ответов на возникающие в этой связи вопросы я пока не вижу. Какие минусы? Главный – огромный перепад в уровне развития между нынешними членами ТС (вполне, повторюсь, сопоставимыми), с одной стороны, и Киргизией и Таджикистаном, – с другой. Ведь подушевой ВВП Киргизии, например, – около 1 тыс. долл.
И дело там не только в формальных, но и в структурных показателях: в экономике доминирует теневой (если не криминальный) сектор. Еще один важный фактор заключается в том, что дистанция между нашими странами увеличивается и в социально-культурном смысле. В совокупности эти два момента, экономический и социальный, порождают ту проблему, которая сегодня активно обсуждается, – проблему избыточной миграции. Понятно, что необходимые России протекционистские меры в этой сфере при участии в ТС стран – доноров миграции провести будет труднее.
Формально единый рынок труда формируется только на этапе создания единого экономического пространства. О проблеме непрозрачности границ с КНР и с Афганистаном тут уже говорили. Но важно указать на нежелание элит в упомянутых выше республиках решать данную проблему, на неспособность Москвы реально проконтролировать ее решение, на объективную зависимость местных обществ и экономик от перетока китайского и афганского товара.
И последнее – принцип консенсуса, который действует в таможенном союзе. Кроме тех решений, которые обсуждаются на уровне высшего совета, все остальное должно приниматься консенсусом. Это значит, что любая страна, независимо от того, каков объем ее экономики и вклад в общий рынок, будет иметь возможность блокировать какие-либо процессы, используя свой голос в интересах решения узких, интересующих эти страны вопросов. Надо сказать, что проблемы Киргизии и Таджикистана – очень острые, они сильно отличаются от проблем Казахстана, России и Белоруссии. Поэтому решать их нужно в другом режиме.
Чем же уравновешиваются очевидные минусы расширения союза в сторону Киргизии и Таджикистана? Часто указывают на залежи там ресурсов, в том числе и энергетических. Но вопросы, относящиеся к этой и другим сферам, нужно решать в точечном режиме. И российский, и казахстанский энергетический бизнес это уже делает.
Иногда мы действуем не так эффективно, как хотелось бы. Например, сколько целевых кредитов было выдано, а пресловутый торпедный завод «Дадастан» в Киргизии никак не передадут России, у которой нет аналогичного производства. В этом смысле можно было бы действовать гораздо более эффективно без того, чтобы принимать Киргизию в ТС. Конечно, мы заинтересованы в поддержании там социально-экономической стабильности. Хотя бы потому, что нестабильность в ближнем зарубежье сказывается на нас очень сильно. Какие-то отрасли, например, легкая промышленность, развиваются в Киргизии хорошо. И мы заинтересованы в том, чтобы такие отрасли работали, хотя бы для того, чтобы гарантировать рынку ТС минимум социальной стабильности. Но для этого совсем не обязательно давать ей право вето и предоставлять всю полноту членства; можно просто обеспечить преференции по каким-то группам товаров.
Есть аргумент и чисто географический, имеющий прямое отношение к военно-стратегической составляющей. Горы в Киргизии и Таджикистане являются естественными границами региона. Считается, что их легче оборонять, создавая единые охраняемые границы. Это и так, и не совсем так, поскольку именно через горы наиболее вероятно проникновение компактных групп из Афганистана. На равнинных же границах Казахстана с Узбекистаном и Киргизией гораздо проще не допустить проникновения повстанческих групп талибско-исламистского толка. Равнинный рельеф также позволяет использовать преимущества современной российской военной техники – беспилотников, авиации и пр.
Перехожу к теме афганской угрозы, которая на сегодня является ключевой в среднеазиатском векторе нашей политики. Ведь надо иметь в виду, что после вывода основной части сил коалиции из Афганистана приход талибов к власти легальным путем весьма вероятен. В ходе этого процесса они могут получить тяжелую технику, части тех вооруженных сил, которые выпестованы американцами для нынешнего режима, а также большое количество закаленных, обученных бойцов. Можно предполагать, что они не будут сидеть в глухой обороне. Вполне вероятно, что в Афганистан будут поступать и саудовские деньги (саудиты должны экспортировать джихад, чтобы самим сохранить власть).
Существует большой риск дестабилизации и в среднеазиатских республиках, и в России. В частности потому, что исламисты постоянно ведут активную вербовочную работу среди мусульманских масс. Информация об исламистской вербовке в мигрантской среде последнее время появляется фактически ежемесячно. Предполагаю, что монархии Персидского залива вполне могут сопоставить две вещи – наличие пятой колонны внутри России и потенциал силового давления на южное подбрюшье. Почему бы при таком раскладе не организовать какую-нибудь интересную и масштабную заваруху? На мой взгляд, это абсолютно реальный сценарий, реализацию которого мы должны предотвратить.
Безусловно, один из ответов – укрепление ОДКБ. Эта организация уже достаточно близка к тому, чтобы ее можно было назвать полноценным военным блоком. Не хватает, конечно, объединенного командования. Есть силы быстрого развертывания, коллективные силы быстрого реагирования. Однако по сути они не являются очень уж быстрыми, потому что прохождение всех согласительных процедур внутри каждой страны занимает много времени. Не хватает и политических механизмов принятия решений: где она – та красная линия, по прохождении которой мы начинаем действовать?
Еще один фактор – слабая заинтересованность членов ОДКБ в решении проблем друг друга. По сути ОДКБ – это комбинация двусторонних форматов: Россия и Армения, Россия и Белоруссия, Россия и Таджикистан, Киргизия и Казахстан. Существуют три практически отдельных направления – закавказское, российско-белорусское и среднеазиатское. Соответственно, ни Белоруссию не беспокоит то, что происходит на среднеазиатском направлении, ни Среднюю Азию – то, что происходит у белорусских границ. Не хватает простого принципа: «один за всех и все за одного».
Отдельная угроза ОДКБ – в «разморозке» азербайджано-армянского конфликта. Это была бы крайне неприятная для нас ситуация. С трибуны римской конференции, в которой я принимал участие по приглашению Н. А. Нарочницкой, выступал посол Азербайджана. Тон его выступления был фактически предвоенным. Может быть, дали о себе знать личные особенности посла, но так или иначе реванш готовится: азербайджанская армия долго перевооружалась, к этому подключались организационные и дипломатические ресурсы. При таком сценарии есть, конечно, риск для ОДКБ потерять лицо как в случае невмешательства, так и в случае вмешательства в ситуацию. Если это противостояние можно сейчас купировать дипломатическим путем, то такую возможность следовало бы признать приоритетной.
Думаю, что при всех издержках ОДКБ нужно доводить до состояния полноценного военного блока с взаимными обязательствами, инфраструктурой военных баз, объединенным командованием. Последнее могло бы быстро реагировать на такие трансграничные угрозы, как наркотрафик, исламизм, нелегальная миграция и т.д. Боюсь, что серьезного сдвига ожидать пока не стоит, так как некоторые режимы, на мой взгляд, попросту не готовы к такому уровню. Таджикистан, Киргизия (пусть и по другим причинам) имеют ограниченную договороспособность. Обе эти страны с разных точек зрения представляются весьма проблемными партнерами. Москва, располагающая не только мягкими, но и довольно жесткими рычагами влияния, не очень-то эффективно пользуется ими. На мой взгляд, задача Москвы сейчас – как в экономическом треке, так и в силовом поле – весьма прагматична: вести отладку в существующих структурах, оптимизируя кооперацию без излишнего, скажем так, пиара, который обошелся бы слишком дорого.
К.Е. Коктыш:
В украинском кризисе, на данный момент (конец 2013 года), есть двое ярко выраженных проигравших – Евросоюз и Россия. Украина при всех своих «майданных» издержках и тяжелой внутренней ситуации по сути заставляет и того, и другого игрока играть по своим правилам, конкурировать между собой. Европейским (западным) гарантиям вообще после случая с Милошевичем верить сложно, а у России в принципе не было основания давать таковые. Поэтому Янукович сделал, на мой взгляд, традиционный для Восточной Европы и пока кажущийся удачным ход, заставив ЕС и Россию потерять лицо, но при этом выиграл время. Очевидно, что весь следующий, 2014 год пройдет под знаменем конкуренции России и Евросоюза за украинскую «незалежность».
Второй аспект, по-моему, не менее важный, заключается в том, что российское предложение на деле оказалось (что бы ни говорил Глазьев) не более интересным, нежели европейское. По одной простой причине: на украинском пространстве мы имели конкуренцию не государств, а корпораций. Позволю себе напомнить присутствующим, что мы уже обсуждали, как сделать Евразийский (ЕАС), он же Таможенный союз (ТС), более конкурентоспособным, интересным и закрытым. Но проблема в том, что и он, и Единое экономическое пространство (ЕЭП) являются по институциональной структуре абсолютной калькой институционального устройства Европейского союза.
В основу ТС положен принцип четырех свобод: свобода перемещения товаров, людей, капиталов и услуг. Это означает, что соответствующая институциональная структура по мере своего функционирования автоматически предполагает перетекание ресурсов от государств к корпорациям, которые и становятся реальными субъектами хозяйствования. На государства ложатся социальная ответственность и прочее бремя в отсутствие ресурсов, тогда как корпорации оказываются с ресурсами без груза социальной ответственности. Такие вот корпоративные преференции наблюдаются и с европейской, и с российской стороны.
Европейская логика в отношении Киева вполне понятна. Если исходить из структуры соглашения, то получается, что в рамках сегодняшнего сложного экономического положения Евросоюза Украина рассматривалась исключительно как ресурсный источник, чтобы поправить внутренние дела ЕС. Иными словами, она могла превратиться в некий рынок рабочей силы, сбыта европейских товаров. «Вытягивать» Украину никто, по большому счету, и не предполагал: вопрос был как раз в «разборке» ее экономики на запасные части для экономики европейской. Российское же предложение формально выглядело более интересно. Но лишь формально. Дело в том, что украинская и российская экономики, в советское время бывшие частями одного и того же народнохозяйственного комплекса, структурно взаимоконкурентны. Вполне понятно, что руководители конкурирующих украинских предприятий полагали: любая кооперация с Россией будет с большой вероятностью идти через поглощение, если учесть крайне низкую степень взаимного доверия между сегодняшними украинскими и российскими элитами. В этом плане инстинкт самосохранения стал, естественно, главным, что, собственно, практика и показала.
Способна ли была Россия выдвинуть другое предложение или нет – это отдельный вопрос. Пока же отметим такой факт: структурная подмена, когда корпорации и корпоративные интересы выдвигаются в качестве государственных, приводит внешнюю политику к провалу вне зависимости от того, кто ее осуществляет, – ЕС либо Россия.
Сейчас на Украине мы наблюдали только первый раунд борьбы между ЕС и ЕАС. За ним, думаю, последует второй – с участием Молдовы и Грузии. Этот раунд обещает быть не менее горячим, учитывая, что предварительное соглашение ЕС с Кишиневом и Тбилиси уже было парафировано на вильнюсской встрече. Организаторам встречи пришлось ее «спасать» в прямом смысле слова, сгенерировав хоть какое-то событие взамен провала с украинским подписанием. При этом, если говорить о возможностях, которые сегодня открываются перед постсоветскими странами, отметим, что взаимная конкуренция частей бывшего целого пробуждает, наверное, худший для России и очень привычный для Восточной Европы вариант лимитрофной политики, которая становится снова высоковыгодной и высоколиквидной.
Оценивая некоторые действия Москвы, могу сказать, что такая опасность, видимо, рефлексируется. Москва занимает пока оборонительную позицию (за последний год в России приняты чисто оборонительные, ограничительные по сути законы об иностранных агентах, запрете пропаганды сексуальных меньшинств и т.д.). Понятно, что Россия блокирует тем самым возможности, скажем так, внешнего финансирования тех групп или флагов, которые могут потенциально быть подняты как протестные.
Если рассуждать о ресурсных источниках пропаганды (Михаил Ремизов касался здесь телевизионного и прочих ресурсов), я подчеркнул бы, что таких ресурсов на самом деле нет. Около 70% содержания программ российского телевидения – как и программ в других странах СНГ типа Украины и Белоруссии – продукция британского производства, группы «ЗодиакТВ». Очевидно, что и в этом плане Россия не демонстрирует суверенитета, не говоря уже про возможность расширения влияния вовне.
По большому счету это – тупик. Конструкция ТС-ЕЭП – это калька со структуры ЕС, что на самом деле является рефлексией этого тупика. Ведь если, скажем, Россия вдруг попытается отойти от этой кальки, занявшись самостоятельным и ориентированным на внутренние потребности институциональным творчеством, то такая самостоятельность тут же будет предсказуемо интерпретирована как проявление имперских амбиций. Это вызовет к жизни худшие кошмары Восточной Европы и тут же станет поводом информационной травли России. В этом смысле возможности нашей страны сохранить зоны влияния представляются на самом деле довольно ограниченными. Особенно если учесть, что в период экономического кризиса борьба между субъектами хозяйствования идет не за максимизацию прибыли, а минимизацию убытков и возможность перекладывания издержек на других контрагентов. Это означает, что конкуренция будет ужесточаться, в ней будут допустимы любые средства. С этой точки зрения даже «арабская весна» может быть интерпретирована как попытка оплаты экономического роста западного мира за счет войны и раздувания военных расходов.
Переходя к немного более оптимистичной части моего выступления, зададимся вопросом: а каким образом Россия может сохранить влияние на постсоветском пространстве и выйти на какую-то «субъектность»? Ведь понятно, что ЕАС при нынешней его конструкции является внутренне глубоко конкурентным объединением, в силу чего он не только не дойдет до уровня объединения валют (вопрос сам по себе спорный: непонятно, нужно ли такое объединение вообще), но и вряд ли сможет противостоять нарастанию противоречий даже в нынешнем своем состоянии. Побывав недавно в Казахстане, я обратил внимание на потрясающе энергичное балансирование между Японией, США, Россией и, чуть в меньшей степени, – Китаем. Россия там является лишь одним из игроков, пусть и весомым, но явно не обладающим монополией. Понятно, что Казахстан рассматривает ТС и как способ торга с другими партнерами, но не как некую стратегическую цель.
Так как же России сделать интегративно привлекательным проект ЕАС? В аналогичной, вернее в гораздо более сложной, послевоенной, ситуации Германия – нынешнее экономическое сердце Евросоюза – нашла замечательный способ инициирования консультаций по поводу проекта единой Европы. Войдя в стратегический союз с Францией и делегировав последней право содержательного, ценностного наполнения европейского проекта, Бонн добился преодоления не только негативного восприятия Германии, но и начала формирования в Европе климата взаимного доверия.
Французские пиар и интеллектуальные усилия плюс германская экономическая мощь – в итоге союз оказался достаточно эффективным и интересным по содержанию. Может ли Россия играть роль Германии (понятно, что роль Франции для нее не подходит), и кто может оказаться для нее в роли Франции? Возникает, вероятно, только одна возможная конфигурация: когда эту роль может взять на себя один из существующих участников ТС. Из Казахстана и Беларуси это, конечно, ближе Беларуси. Хотя бы из тех соображений, что у Казахстана есть нефть, и он при любых раскладах чувствует себя вполне нормально. А вот для Беларуси это жизненно важно. Она крайне заинтересована в сохранении собственной индустриальной идентичности, сохранении практически любой ценой, для чего требуется соответствующая модификация принципов ТС-ЕЭП. Беларусь не имеет собственных энергетических ресурсов, но при этом обладает доставшейся ей от СССР мощной перерабатывающей промышленностью. Получается, что без протекционизма, сохранения и консервации индустриализма Беларусь существовать не может.
Беларусь совершенно предсказуемо будет инициировать модификацию ТС и можно столь же предсказуемо предположить, что эти попытки принесут успех. России сейчас по большому счету деваться некуда: после Украины наша страна в принципе не может позволить себе нового проигрыша на восточном направлении. В этом плане усилия Лукашенко заранее «обречены на успех»: ему, можно сказать, совершенно не нужно запугивать Москву; это за него благополучно сделала Украина.
Но интересен другой вопрос: насколько вместо разового торга возможно разделение труда между Беларусью и Россией, которое придало бы устойчивость самой конструкции ЕАС? Может ли Беларусь взять на себя функцию идеолога союза, тем самым укрепив жизненно важный для себя формат протекционизма? Ведь если «немецкая» политика будет исходить не от России, а из некой третьей страны, то речь пойдет уже не об имперских амбициях. Здесь возникает тот же эффект тандема Франции и Германии: если оттуда происходит такое содержательное моделирование, то и Восточная Европа, глядя на Минск, будет по-другому смотреть на ЕАС.
Иными словами, мы можем получить ту самую конструкцию «мягкой силы», которая при известной реконфигурации может изменить очень многое: непривлекательное на привлекательное, жесткое и отталкивающее на достаточно притягательное и интересное... Если, конечно, найти правильный формат протекционизма (кстати, нужный Украине ничуть не меньше, чем Беларуси).
Может ли обретение Беларусью своего ключа от ЕАС сделать этот союз более привлекательным для Украины? Ведь если иметь в виду возможность пророссийского вектора развития республики, если она вдруг шагнет в сторону ТС, то первым вопросом будет следующий: как выстроить доверие, чтобы объединение сегодняшних конкурентов (а еще вчера – частей единого народно-хозяйственного комплекса) могло бы произойти иначе, чем путем недружественного поглощения? Средством установления доверия является общая идеология, ведь по сути она – и цель развития, и свод правил игры. И появление такой комбинации, когда Беларусь взяла бы в свои руки ключи, увеличивало бы социальный капитал и создавало бы пространство для дополнительных гарантий.
Завершая размышления, хотел бы сказать, что недавно, работая над статьей, я неожиданно для себя погрузился в глубокие исторические пласты – структуру экономических и культурных обменов Великого Княжества Литовского и Московии. Ведь не секрет, что современная Беларусь раньше называлась Великим Княжеством Литовским; название «Беларусь» было порождено Екатериной Великой, до нее белорусы называли себя «литвинами». Из российских архивных документов, в первую очередь таможенных записей, вытекает, что из Великого Княжества Литовского в Россию пришло отнюдь не только книгопечатание (как известно, Иван Федоров был белорусом). Не менее интересен тот факт, что между Великим Княжеством Литовским и Московией был интенсивнейший товарооборот. В частности, в Московию поставлялось 120 видов различных товаров высокой степени обработки – оружие и иные продукты металлообработки, ткани, кожевенные изделия, драгоценности и практически все бывшие тогда в обороте предметы роскоши, и т.д. А если посмотреть на родственные связи правящих классов вплоть до Ивана Грозного, то можно утверждать, что аристократические верхушки Москвы и Вильно состояли в тесном родстве.
Вопрос в том, насколько эти отношения, имеющие глубокие исторические корни, можно возродить в новом качестве, и как это делать? Насколько, скажем, российские элиты будут готовы к делегированию полномочий и насколько белорусы окажутся подготовленными к творчеству такого рода? Эти вопросы пока повисают в воздухе.
С другой стороны, понятно, что режим рефлекторной обороны, который мы наблюдаем сегодня, не сулит интересных перспектив ни России, ни странам постсоветского пространства, в первую очередь Украине и Беларуси. В режиме реагирования Россия просто не сможет удержать это пространство при том, что легитимность сегодняшней российской власти напрямую зависит от ее способности это сделать.
Е.А. Нарочницкая:
Теперь мы переходим к отношениям России с самой мощной державой современного мира, даже если она уже и не считается единственным его полюсом. Обсуждение российско-американских проблем открывает профессор, заведующая кафедрой МГИМО и ведущий научный сотрудник Института США и Канады Татьяна Алексеевна Шаклеина.
Т.А. Шаклеина:
Мы уделили весьма серьезное внимание важнейшим вопросам мировой политики. Говоря о российско-американском диалоге и политике США в отношении новых независимых государств, должна сказать, что я не называю последние «постсоветским пространством». Объясню почему. Термин «пространство» предполагает неорганизованное пространство, площадку, на которой разворачивается острая конкуренция. Пока неясно, кто там лидер-организатор. По моему мнению, пока этим лидером остается Россия, действующая где-то успешно, где-то менее успешно, а по оценкам ряда специалистов, и совсем неуспешно. Но, во всяком случае, она работает на интеграционном поле, старается объединять, сохранять, создавать новые структуры, т.е. она занимается структурированием этого пространства. Я его называю «Малой Евразией», одной из подсистем международных отношений, ядром которой пока что является Российская Федерация.
Российско-американские отношения – это целый комплекс проблем; им можно было бы, наверное, посвятить отдельный круглый стол, и не один. Тут было сказано, что Европа (ЕС) является для России очень важным партнером в мировой политике, что мы не враги и не угрожаем друг другу, т.е. у нас нет геополитических противоречий. То же самое можно сказать и о Соединенных Штатах. Мы не угрожаем друг другу. Во всяком случае, так заявляем. Не объявляем друг друга врагами, периодически отмечаем, что мы уважаем друг друга и будем стараться сотрудничать в отдельных вопросах. Все это хорошие слова – декларации, что, в общем-то, неплохо для создания общей доброжелательной атмосферы.
Но если коснуться реалий, то возникают вопросы: что же происходит между США и Россией, что у нас за отношения, каково их содержание, каков их формат? И вот здесь появляются некоторые затруднения. Примерно в январе 2014 г., когда было объявлено о злоупотреблениях наших дипломатов американскими медстраховками, звучали сентенции о том, что у нас, мол, сложился такой хороший формат отношений с США. И тогда я спросила себя: чем же он так хорош?
Я – не дипломат, а эксперт, и занимаюсь США очень давно. У меня складывается такое впечатление, что формат наших отношений как раз не очень хороший. А содержание его – так вообще очень слабое. Чтобы нагляднее представить нынешнее положение дел, можно вспомнить, каково было содержание двусторонних отношений в годы биполярного порядка или «холодной войны». Главной сферой взаимодействия была военная; мы прикладывали усилия к тому, чтобы избежать большого конфликта; активно сокращали вооружения, занимались регулированием международных связей (биполярность в том и состояла).
В настоящее время мы тоже добиваемся какого-то прогресса в сфере безопасности: сокращении вооружений, нераспространении, борьбе с терроризмом, (хотя боремся с ним очень по-разному и странным образом). Если разбираться в том, как понимают терроризм Соединенные Штаты и как определяем его мы, с чем и кем они борются и с чем и кем боремся мы, то об эффективном сотрудничестве, наверное, говорить вообще невозможно.
Что же наполняет российско-американские отношения? Что нас объединяет: общие интересы или угрозы, или еще что-то? Я сделала матрицу по нашим интересам и угрозам: какие интересы у нас и у Соединенных Штатов; какие угрозы видим мы, какие – они; в чем мы совпадаем по этим параметрам [1]. И выявилась очень интересная картина: в действительности, у нас не так много общих интересов, да и угроз тоже. Когда мы пытаемся разобраться, как Соединённые Штаты понимают эту общность, как они вообще понимают свои, наши и общие интересы, как понимают общность угроз и как трактуют их, то в ответах расходимся совершенно в разные стороны. Поэтому заявление о том, что мы не в конфликте, не в войне, не нацелены боеголовками друг на друга – это очень хорошо, но я бы не сказала, что от этих заявлений среда для взаимодействия становится более радужной.
Еще хотелось бы отметить, что Россия рассматривается в экспертных публикациях по большей части как третья сторона, когда речь идет либо об отношениях США – Китай, США – страны СНГ, США – ЕС, США – Япония, либо по каким-то глобальным проблемам. И тут о России так или иначе вспоминают, ибо просто сбросить ее со счетов невозможно. Она – и в контексте СНГ, и Китая, она – везде. Это по-прежнему огромная страна, присутствующая в Совбезе ООН, являющаяся второй ядерной и военной державой, и она заметна в разных сферах мировой политики, с чем приходится считаться.
Я просмотрела публикации американских экспертов из ведущих «мозговых центров» и убедилась в том, что материалов собственно по России, где обсуждались бы вопросы американо-российских отношений, говорилось бы, что нужно делать с Россией, крайне мало. А те немногие, которые можно найти, отличаются мелкотемьем: либо ругают Путина, либо критикуют за нарушения прав человека, отсутствие демократии или за энергетический «шантаж» и т.п. Программы по России в ведущих университетах продолжают закрываться.
Последний телемост с Джорджтаунским университетом, который мы проводили в ноябре 2013 г. и в котором участвовали студенты-бакалавры и магистранты, показал, что Россия не воспринимается как участник и влиятельный игрок в мировой политике. Речь, в основном, идет о правах разного рода меньшинств (даже борьба с терроризмом не выходит на первый план!), о российских законах о НПО, о недемократичности власти. Предлагается, таким образом, совершенно иной набор тем и проблем, по сравнению с теми, которые обсуждаем мы и которые хотим обсуждать с американцами. Это тоже свидетельство того, как там видят Россию и понимают суть российско-американских отношений. У меня иногда возникает вопрос: что, собственно, писать про российско-американские отношения? Ведь все крутится вокруг не самых важных для России и мировой политики тем (хотя это не означает, что такие темы вообще не надо поднимать и обсуждать) либо вообще обсуждаются такие странные вопросы, которые даже неинтересно комментировать.
Меня как американиста это огорчает. В то же время, как мне кажется, это обстоятельство ставит российское руководство, российское экспертное сообщество, вообще Россию как страну, в очень сложные рамки. Как нам вести себя, что делать, как выстраивать свою политику? Получается, что хотя мы постоянно говорим об отсутствии конфликта в отношениях, конкурентный потенциал мировой политики и двусторонних отношений существенно возрастает. А конкуренция – это тоже своего рода конфликт, если она принимает острые формы и если для достижения целей в экономике и геополитике использовать жесткие методы. Этого нельзя забывать, так как многие страны все еще вынашивают серьезные геополитические притязания; все хотят территорий, да еще территорий с ресурсами, хотят контролировать эти ресурсы, вовлекая их в интеграционные потоки. Конкуренция усиливается, и Россия попадает в поле соперничества крупных держав вместе с пространствами вокруг нее. Проводить в таких условиях самостоятельную политику очень сложно. Российско-американские отношения необходимо обсуждать отдельно, привлекая людей, которые непосредственно вовлечены в дипломатическую деятельность. Дипломаты и эксперты заняты разными проблемами, имеющими определенную специфику, поэтому практикам и аналитикам было бы интересно и полезно обменяться с ними взглядами и оценками.
Понятие «мягкая сила» упоминается, когда речь идет об информационной сфере. Такую деятельность в разных ситуациях можно называть по-разному. Одни называют это информационной кампанией, информационной политикой, другие – информационной войной. Действительно, в этой сфере проводится очень интенсивная политика, и она касается России напрямую, когда речь заходит о ее образе в мире и США. Под руководством Э. Я. Баталова было проведено исследование по образу России, который до сих пор напоминает «рычащего медведя» на «диком востоке». Моя регулярная практика общения с рядовыми американцами, политологами, студентами показывает, что образ России – не очень привлекательный. И вся информационная политика США (и многих стран ЕС) работает на поддержание этого негативного образа очень успешно. Информация о России подается таким образом и в такой форме, что у слушающего (или читающего) человека складывается впечатление: Россия – страшная страна.
Мы говорили об эффективности нашей пропагандистской и информационной политики. Действительно, в использовании «мягкой силы» мы проигрываем. Но тут я хотела бы немного защитить Россию и сказать, что Соединенные Штаты не пережили разрушения пропагандистского аппарата в своей стране. Он у них сохранился в полном объеме и работает прекрасно, как и работал. Наш же информационно-пропагандистский аппарат сильно изменился, и поэтому нам приходится его наращивать. Считаю, что серьезные средства должны быть брошены не только на строительство подводных лодок и самолетов, а именно на укрепление пропагандистско-информационного аппарата. Вот мы много пишем и говорим, и делаем это в основном на русском языке. Но кто слышит нас за рубежом? На конференции мы ездим мало, средств выделяется недостаточно. Если мы не начнем переводить себя на английский, то проиграем совсем, потому что в КНР, например, все уже публикуют на английском, так что китайских политологов читает весь мир. То же делает и Турция. А мы до сих пор фактически обслуживаем внутреннюю аудиторию, что, конечно, очень хорошо, но недостаточно.
Оценивая российско-американские отношения, отмечу, что они развиваются в исторически сложившейся парадигме. Существуют определенные закономерности, и независимо от того, в какой ипостаси мы (Россия) находимся, эти закономерности соблюдаются. Отвечая на вопрос, почему Китаю прощается многое, а России не прощается ничего, американцы говорят: с Китаем у нас не было таких исторически сложившихся отношений, как в годы холодной войны с Советским Союзом. Мы не были такими врагами, такими прямыми оппонентами. Это означает, что в представлении большинства американцев наша сущность не меняется, а значит – все закономерности традиционных отношений с нами по-прежнему будут существовать. Но, несмотря ни на что, Российская Федерация остается крупнейшим игроком мировой политики. Как бы мы сами ни ругали и ни критиковали Россию, она все равно воспринимается как одна из ведущих мировых держав. И понятие «великая держава» возвращено в лексикон, в том числе и американский. В большинстве публикаций Российская Федерация наряду с рядом других ведущих государств классифицируется как великая держава. Постепенно даже исчезает термин «слабеющая».
Говорить о том, что у российско-американских отношений хороший формат, было бы, наверное, преувеличением. Эти отношения часто анализируются по количеству визитов и встреч на разных уровнях, телефонных разговоров, пресс-релизов, и, конечно, по реальным достижениям – ВТО, «Группа двадцати», Иран, Сирия, подписание договоров. Иными словами, можно привести целый перечень событий и фактов, который позволил бы сказать, что все-таки наши отношения развиваются, и развиваются неплохо, что у нас есть определенные достижения. Но, если смотреть по-крупному, на перспективу, то, наверное, нас это все не совсем удовлетворяет. Если не удастся выправить ситуацию с «мягкой силой» на территориях бывшего СССР, с интеграционными проектами на окружающих нас так называемых «пространствах» (где идет открытая борьба, достаточно упомянуть недавние события в Украине), да и в других соседних странах, защищать свои интересы нам будет еще сложнее. Ведь практически во всех ситуациях вокруг России ведущим игроком выступают Соединенные Штаты.
Е.А. Нарочницкая:
Слова о «хорошем формате» российско-американских отношений, которые Вы упомянули, – видимо, дипломатическая формула, неизбежная в каких-то ситуациях. Но вне дипломатического «политеса» вряд ли кто-то подвергает сомнению крайне проблемный характер российско-американского взаимодействия? Сегодня отношения с США наполнены, похоже, максимальным числом разногласий разного плана – и конкретных, и фундаментальных. Передаю слово еще одному американисту, заведующему сектором ИМЭМО Эдуарду Геннадьевичу Соловьеву.
Э. Г. Соловьёв:
Считаю целесообразным уделить чуть больше внимания некоторым болевым точкам российско-американских отношений. А именно: почему они складываются не так просто; вернее, почему американцы много прощают Китаю и некоторым другим быстро восходящим державам и не дают никакого послабления российской политике и российской политической элите? На это могут быть разные точки зрения. Мне кажется, что превалирующим, по крайней мере до последнего времени, оставалось отношение к России как к слабеющей стране. Китай же – это восходящая держава, основной глобальный оппонент Соединенных Штатов. И, кроме того, существует очень серьезное различие в содержании экономических отношений в рамках Россия/США и США/Китай.
Должен сказать, что я далек от марксистских по духу утверждений о том, что бытие определяет сознание и, соответственно, материально-экономические факторы. Но тем не менее, когда читаешь, как в американском Конгрессе проходило обсуждение каких-то частных или более общих проблем, какие там принимались решения (например, каким количеством голосов принимали «акт Магнитского»), то возникает ощущение, что все это – следствие отсутствия в США пророссийского лобби и специфических, ориентированных на сотрудничество с Россией групп. Как результат – подобного рода голосования воспринимаются значительной частью американского истэблишмента как возможность в какой-то степени «пропиариться» за счет России, совершенно безнаказанно продемонстрировать свою «принципиальность» и жесткость в решении тех или иных проблем. Все это связано с нашими слабыми лоббистскими возможностями и слабой экономической базой в отношениях между Россией и Соединенными Штатами. Это, конечно, крайне невыгодно контрастирует с мощным экономическим базисом, лежащим в основе отношений Китая и США и ставшим реальным фактором взаимной зависимости. Здесь налицо переплетение деловых интересов, наличие в США большого числа организованных групп, заинтересованных в развитии отношений с КНР и способных оказать давление на конгрессменов, если у последних сильно разыграется фантазия или их потянет на излишнюю принципиальность. У нас такой ресурс напрочь отсутствует.
Целый ряд проблем наиболее остро проявился уже после избрания Барака Обамы на второй срок. Прежде всего, как мне кажется, возникла проблема устаревшей повестки дня. Новой позитивной повестки, устремленной в будущее российско-американских отношений, несмотря на все «перезагрузки» и усилия с обеих сторон, предложено так и не было. Все по-прежнему выстраивается вокруг вопросов разоружения, но это – уходящая натура. Проблема разоружения, конечно, важна в плане повышения внутриполитического веса американского президента и обеспечения каких-то глобальных рамок стабильности и безопасности в мире. Но, повторюсь, это – повестка дня, которая больше связана с ушедшей эпохой советско-американского противостояния. США как бы поменялись местами с Советским Союзом (об этом А.Г. Арбатов писал в нескольких работах). Если мы вернемся к ситуации 70-х или даже 60-х гг., то вспомним, что тогда СССР периодически выступал с сильными разоруженческими инициативами, в частности в ядерной сфере, имея в виду свое превосходство в обычных вооружениях. Сейчас ситуация развернулась зеркально. По обычным вооружениям США обладают колоссальным превосходством (причем не только количественным, но и качественным) не только над Россией, но и над любой гипотетической антиамериканской коалицией. И президент США наконец-то (честно говоря, мне было непонятно, почему этого не произошло раньше, на рубеже XXI в.) воспользовался случаем нарастить потенциал «мягкой силы» и улучшить имидж Соединенных Штатов за счет мощных глобальных инициатив вроде «ядерного нуля», хотя бы как риторической формулы. У нас же интерес к продолжению диалога в этом направлении как бы исчез. И повестка дня не то чтобы стала рассыпаться; она просто не складывается. Потому что проблематика разоружения была стержнем раньше; сейчас же она по большому счету нам не интересна.
Американцы, конечно, заинтересованы в том, чтобы использовать Россию как инструмент для решения ряда частных вопросов, тех или иных внешнеполитических проблем. Некоторые здесь уже упоминались. Это – и афганский транзит, и вывод войск из Афганистана, хотя, как оказалось, роль России здесь невысока, потому что основной поток идет по более привычному пакистанскому маршруту. Это – и иранская проблема, и сирийское урегулирование, которое было достаточно внезапным, но, тем не менее, важным для всех, в том числе для американской дипломатии. Б. Обаме надо было как-то выбраться из той непростой ситуации, в которой он оказался в силу мощнейшей волны внутренней критики. Суть ее сводилась к тому, что, дескать, американский президент сначала прочертил красные линии, потом сам вроде бы изъявил готовность от них отойти. А это могло иметь драматические последствия для всей американской внешней политики, поскольку другие страны перестали бы воспринимать американские заявления серьезно. Пришлось бы приложить гораздо больше усилий, в том числе экономических и военных, к тому, чтобы заставить считаться с американской точкой зрения.
Участие России в сирийском сюжете оказалось в целом неожиданным, но плодотворным. Это был очень важный и яркий эпизод в развитии отношений России и Соединенных Штатов за последние год-полтора.
Однако, если мы присмотримся к тому, что происходило в других сферах и на других направлениях, то обнаружим, что в отсутствие позитивной повестки дня очень серьезным моментом стали чисто ситуативные факторы. Например, принятие «акта Магнитского»; столь резкие, я бы даже сказал, жесткие заявления Хилари Клинтон в декабре 2012 г. о том, что Соединенные Штаты работают в направлении «блокирования попыток России провести в жизнь свои планы на постсоветском пространстве». Правда, у нас на это отреагировали относительно мягко, заявив, что, дескать, Х. Клинтон – это уходящая фигура, ибо она тогда покидала пост Госсекретаря. Но все это вовсе не означает, что Х. Клинтон ушла из политики, и не исключено, что она будет даже баллотироваться в президенты.
Дальше – сначала скорее забавный, чем действительно судьбоносный шпионский скандал в Москве с участием сотрудника американского посольства Райана К. Фогла. Потом вдруг возникло дело Э. Сноудена, которое создало обстановку если не кризиса, то перманентных встрясок в российско-американских отношениях.
Буквально за последние два-три года в российско-американской повестке дня появился ряд новых тем. И, к сожалению, обсуждение этих тем, как и отношение к постсоветскому пространству и проблематика ПРО, продемонстрировало скорее расхождение позиций нежели возможности сближения.
Например, проблема выработки правил игры на международной арене. Прежде всего, имею в виду формирование полицентричного мира. В 90-е гг. мы много говорили о «многополярности», но речь, конечно, шла не о фиксации реальной тенденции, а о неких политических заклинаниях с нашей стороны. Так они и воспринимались нашими международными партнерами. Но теперь даже американцы и даже в официальных документах, начиная, по крайней мере, с последней «National Security Strategy», стали фиксировать тенденцию полицентричности. При этом современная полицентричность в какой-то степени действительно уникальна: восходящие державы – не западные, не европейские. И не совсем понятно, что с этим делать. Вроде бы надо как-то интегрировать эти новые центры силы и влияния, налаживать с ними взаимодействие. Но что мы в реальности видим в политике Соединенных Штатов, я бы сказал даже более обобщенно, – стран Запада в целом? На словах признавая полицентричность, Запад пытается продолжать играть ту же самую ведущую роль в формировании общих правил игры на международной арене, которую он, Запад, застолбил за собой со времен формирования колониальных империй. Это – продолжающиеся попытки подменить реалии, скажем, трансформацию международного права, какими-то активно продвигаемыми принципами гуманитарного права. Эти попытки не закончились с эрой Б. Клинтона или Дж. Буша-младшего, если иметь в виду последние высказывания Б. Обамы, – для нас до сих пор непривычные и парадоксальные – что одним из приоритетов политики Соединенных Штатов будет защита сексуальных меньшинств по всему миру. В общем-то, это весьма оригинальный приоритет, но от слов американцы потихоньку переходят к делу. И в этой риторике невмешательства во внутренние дела друг друга, неприменения силы и угрозы силой мне, например, видится отнюдь не только проблема отношений России и Соединенных Штатов (или, как на Западе часто говорят, отношений между авторитарными странами и современными демократиями). Суверенитет и соответствующие принципы – ключевые элементы нормального функционирования системы международных отношений, потому что они представляют primary institutions; т.е. это – основные системные элементы и институты международного права. И если их обрушить, то в условиях однополярного миропорядка это, наверное, не привело бы к каким-то катастрофическим последствиям. Потому что в рамках униполя есть четко выраженный лидер, если угодно даже шериф-полицейский, который готов всегда разрешить возникающие проблемы, найти виновного и устранить тем самым пресловутую неопределенность и «анархичность» системы международных отношений. А вот в условиях полицентричной системы возникает много коллизий и, прямо скажем, рисков для международной стабильности.
В рамках одной из активно продвигаемых сейчас концепций responsibility to protect действия России по отношению к Грузии, например, представляются абсолютно логичными. Но как только вы заявите об этом западным экспертам, то у них возникает вопиющее непонимание. «Вот мы в Ливии действовали в рамках этой концепции, – услышите в ответ. – В Сирии – тоже; решения Совбеза нет, но мы же не можем сидеть, сложа руки, и молча наблюдать. А Россия с Грузией – это совсем другое». И, соответственно, возникает вопрос: ну хорошо, Россия, Грузия – это все маргинальные сюжеты. Но если завтра все восходящие державы от Турции до Китая тоже начнут активно использовать принципы ограниченного суверенитета, практиковать вмешательство во внутренние дела, смену режимов – не приведет ли это к разбалансировке всей системы международных отношений?
Вопрос на самом деле весьма серьезный. И ответа на него нет. Поэтому вся эта игра, нацеленная на подрыв якобы традиционных принципов международного права, – это игра с огнем. От военных часто можно услышать тезис, что уставы, мол, написаны кровью. Я бы сказал, что Устав ООН и все эти основные принципы международного права, если угодно, тоже написаны кровью. Они-то как раз адаптированы к ситуации полицентричности, к ситуации, когда существуют несколько конкурирующих центров силы, для того, чтобы минимизировать межгосударственное насилие. И поэтому попытки установления лидерства – не только морального, но и политического, – предпринимаемые Соединенными Штатами, ведут к столкновению далеко не только с консервативной позицией России. Они противоречат и здравому смыслу, который позволил бы выстроить более стабильную, сбалансированную систему международных отношений в рамках полицентризма, включающего в себя восходящие державы неевропейского ареала. Что это такое, кстати, мы еще не знаем, потому что Китай, по большому счету, все-таки пока коммунистический, он был и есть во многом замкнут на себя. Мы плохо себе представляем, что такое более имперский и при этом открытый миру Китай, что такое глобализация по-китайски. Возможно, в ближайшие пять–семь лет это проявится более ярко.
Что, собственно говоря, еще можно сказать об острых углах, которые периодически возникают в российско-американских отношениях. Их, на самом деле, много. Это и уже звучавшая здесь тема постсоветского пространства. Тут мы никак не совпадаем; американцы зациклены на теме peer power и идее поддержания геополитического плюрализма на этом пространстве. Сейчас с точки зрения равной мощи они больше всего обращают внимание на Китай. Но, тем не менее, наша ядерная самодостаточность не дает покоя. И поэтому наблюдается очень ревнивое отношение к любым попыткам осуществления каких-либо интеграционных инициатив, формирования неких общих пространств, выгодных и для стран-участниц, и для внутренних политических элит на этом самом постсоветском, или малоевразийском, пространстве, как сформулировала это Татьяна Алексеевна.
Я бы сказал, что в отношениях с Соединенными Штатами у нас нет острых, антагонистических противоречий, как это было принято считать в советское время. Как сформулировал наш известный аналитик Фёдор Лукьянов, у нас нет антагонизма, но есть расхождения в представлениях о том, как жить. Они, к сожалению, все больше дают о себе знать, и в то же время я полагаю, что время президентства Б. Обамы, – это шанс что-то подправить в наших отношениях. Потому что нынешний американский президент не страдает антироссийскими фобиями, комплексами холодной войны (чего не скажешь о его окружении). Нет гарантий, что после очередных президентских выборов в США ситуация в этом плане не ухудшится. Но время у нас еще есть.
Будем надеяться, что наши отношения удастся трансформировать, сформировать более разумную, позитивную повестку дня, которая затем придаст импульс и экономическому взаимодействию. Надежда – на наш организационный ресурс, на нашу дипломатию. Ч. Капчан года три тому назад написал статью о том, что именно дипломатия прокладывает мосты для сотрудничества, в том числе в сфере экономики.
Е.А. Нарочницкая:
Мне кажется, сделав акцент на тезисе о ситуативном характере осложнений в российско-американских отношениях, Вы сами показали, что речь идет совсем не о ситуационных факторах, а о гораздо более глубоких вещах. Что касается формулы Лукьянова, то в нее просится кое-что добавить: скажем, так – «расхождения с серьёзными элементами несовместимости». Помимо расхождений, кстати, у России с Соединенными Штатами есть и совпадения. Вот только среди «расхождений» есть расхождения, а есть то, что называется старым словом «противоречие» или даже «антагонизм», к сожалению.
У нас в программе еще один аспект американского вектора российской политики – «Образ России в США». Тематика «образов» очень популярна, и она того заслуживает. Как показал еще Токвиль в «Старом режиме и революции», в социальной жизни восприятие реальности часто важнее самой реальности. Слово – Александру Юрьевичу Петрову, ведущему научному сотруднику Центра североамериканских исследований Института всеобщей истории.
А.Ю. Петров:
Тему данного выступления хотелось бы обозначить как «История и перспектива российско-американских отношений». Суждение о том, что между обеими странами есть фундаментальные расхождения, представляется спорным. Думается, что наличие такого мнения вызвано тем, что в России и США существует определенный разрыв в направлениях исторических и политических исследований. Вот этот разрыв и дает о себе знать в ходе сегодняшней дискуссии.
С 2007 по 2013 г. состоялись конференции по проблемам истории российско-американских отношений, на которых обсуждался целый ряд проблем истории и современности. Например, в 2007 г. прошла конференция,
связанная с 200-летием установления российско-американских отношений. Я был заместителем председателя оргкомитета – академика РАН А.О. Чубарьяна. У нас выступали послы, приезжал Г. Киссинджер. Следует упомянуть и о последних двух конференциях 2013 г. Одна прошла в Калифорнии в рамках российско-американской президентской комиссии и называлась «Российско-американский диалог». Другая – на тему «Меняющееся восприятие России в США и США в России» – состоялась в РАН.
Итак, история росcийско-американских отношений насчитывает более 200 лет. Хотелось бы отметить основные аспекты. В конце ХVIII в. Россия провозгласила вооруженный нейтралитет в войне за независимость США. Тогда она действительно показала себя дружественной страной по отношению к формировавшимся Соединенным Штатам. Затем последовало соглашение 1824–1825 гг., в рамках которого были определены границы ключевой тогда в геополитическом плане территории – северной части Тихого океана (54̊ 40̍ северной широты), что отвечало взаимным интересам. И, наконец, – продажа Аляски Соединенным Штатам в 1867 г., когда именно США, а не Компании Гудзонова залива, Британии или иной державе были переданы российские колонии. Эти события кардинальным образом повлияли на дальнейшие отношения между двумя странами.
Мы находимся в фонде «Исторической перспективы», и я хотел бы напомнить, что именно Алексей Леонтьевич Нарочницкий сделал очень многое в области изучения истории внешней политики. Одна из его фундаментальных работ посвящена колониальной политике держав на Дальнем Востоке; в этой работе как раз и показаны перспективы развития. Точка зрения А.Л. Нарочницкого во многом была определяющей при формировании концепции всего многотомного сборника документов по истории внешней политики. Она получила дальнейшее развитие в трудах академика РАН Н. Н. Болховитинова и других ученых. Полагаю, что разработанные ими фундаментальные принципы необходимо учитывать и нам.
Что касается современных российско-американских отношений, то хотелось бы подчеркнуть, что они опираются на богатый исторический опыт. С 1917 по 1933 г. отношения были прерваны, а затем восстановлены. С 1933 г. мы наблюдаем периоды холодной войны, разрядки, перестройки и колебаний общественного мнения в России и США по отношению друг к другу.
Последние теледебаты и радиопрограммы по проблемам российско-американских отношений, в которых мне довелось принять участие, указывают на характерные изменения. Так, слушатели радиостанции «Маяк» разошлись в оценке США: 57% определяют свое отношение как негативное. Тренд достаточно интересный, если учесть, что 18% относятся к США положительно и около 26% не определили своего отношения.
Интересна позиция института общественного мнения Гэллапа (США), связанная с Россией. Отношение к нашей стране в период 1989–2013 гг. измерялось по шкале от «очень положительного» до «очень отрицательного». Уровень «очень положительного» с течением времени практически не изменился и остался в пределах 7%; при этом «очень отрицательное» отношение возросло с 25 до 36%. Корреляция в данном отношении поддается определенной трактовке. Как воспринимают Россию в Соединенных Штатах: как союзника, врага или друга? Если в 1991 г. к России как к союзнику относились порядка 2%, то в 2013 г. – уже 13%, т.е. наблюдается достаточно серьезный рост. При ответе на вопрос: «Как Вы оцениваете собственную осведомленность о событиях в России?», 25% респондентов считают ее высокой и 14% – низкой.
В настоящее время в МИД России, в частности, в Департаменте Северной Америки, активно развивается взаимодействие с российскими академическими структурами. Проводятся конференции, семинары, организуются совместные выступления на разных уровнях. В то же время хотелось бы отметить, что потенциал «Россотрудничества» используется явно недостаточно. В этом отношении мы предлагали целый ряд возможных совместных мероприятий, но пока все остается на стадии проектов.
Что касается перспектив развития отношений, то здесь, конечно, потенциал АТР и Дальнего Востока явно недооценен. Оценка и реализация этого потенциала в перспективе представляются крайне важными. Россия по праву может занять то место в глобальной политике, которого она достойна. Если при движении с востока на запад Соединенным Штатам удалось основать мощные финансово-хозяйственные и наукоемкие центры на тихоокеанском побережье (ту же «Силиконовую долину») и наладить торгово-экономические связи, то, полагаю, это же вполне по силам сделать и России.
Хотелось бы отметить факторы, которые вызывают определенное раздражение с точки зрения российско-американских отношений. Прежде всего – это растущая активность США и НАТО на границах с Российской Федерацией. Эти вопросы обсуждались многократно на различных специальных конференциях. Институт Кеннана в США, можно сказать, стал специализироваться на этом, что становится понятным, если посмотреть на повестку дня форумов, проводящихся в этой организации. В целом тон выступающих может вызвать беспокойство с точки зрения повышенного внимания Соединенных Штатов к событиям на Украине. Любопытно, что сам Дж. Кеннан, автор знаменитой «Длинной телеграммы», немало потрудившийся на ниве критики СССР, в 90-е гг. несколько скорректировал свою позицию. Он посчитал ошибкой столь близкое приближение НАТО к границам России. Здесь есть, о чем задуматься, особенно в свете происходящего на Украине, которая буквально раскалывается на сторонников и противников евроинтеграции. Соединенные Штаты тут, конечно же, должны проводить более осторожную и взвешенную политику.
Перспектива формирования положительного образа друг друга лежит, безусловно, в понимании нашей общей истории. Этот фактор явно недооценивался в прошлом и начинает оцениваться только сейчас в связи с визитом в 2009 г. президента Российской Федерации Д.А. Медведева в Калифорнию и заключением соглашения со Шварценеггером по поводу развития Форта Росс как одного из важнейших центров исторического взаимодействия между Россией и США. Именно этот аспект необходимо развивать как элемент культурно-исторического и научного сотрудничества. Здесь существует огромный потенциал для развития. Реализация этого потенциала способствовала бы формированию совершенно иного образа России внутри Соединенных Штатов. Важно учитывать, что образ России весьма различен: в Нью-Йорке, Вашингтоне, на западном побережье (Сан-Франциско), на Аляске относятся к России по-разному.
Представляется, что между Россией и Соединенными Штатами все-таки нет фундаментальных различий; российско-американские отношения кардинально не меняются в зависимости от того, какая партия победит на выборах в США. Между Россией и Соединенными Штатами всегда будут точки соприкосновения. Одна из задач ученых и политиков как раз и заключается в том, чтобы их находить, поддерживать и развивать.
Е.А. Нарочницкая:
Вы упомянули АТР и Дальний Восток, а мы как раз должны были бы перейти к азиатскому флангу с акцентом на Дальний Восток, Тихоокеанский регион и, разумеется, Китай. К сожалению, наши предварительные договоренности с двумя китаистами в итоге не состоялись – «восточное коварство», видно, повлияло. Понятно, что с такой лакуной даже пунктирный обзор российской политики ущербен. Наступивший век не обязательно станет «веком Азии», как было модно говорить в 2000-е гг. – ХХI столетие, скорее всего, будет «ничьим», по выражению уже упомянутого здесь Чарльза Капчана. Но все-таки в огромной степени оно будет отмечено подъемом гигантского азиатского макрорегиона и азиатскими вызовами. Напомню емкую и образную формулу Бжезинского: Азия объединяет в своем лице впечатляющий экономический успех, социальный вулкан и воплощение политического риска. Ясно, что для России как державы евроазиатской (не в ценностно-культурном, а в геополитическом плане), как субъекта истории, совершенно особое значение приобретает проблема баланса между евроатлантическим и азиатским векторами, поиск своего места между Западом и Востоком (в подлинном макроисторическом смысле понятия «Восток», а не в том, в котором оно употреблялось в период холодной войны). Уже сейчас это предмет подспудных разногласий среди элит и в обществе – разногласий, которые очень хорошо прослеживаются, например, в восприятии ШОС, в подходах к Китаю. На многие такие вопросы наши западники смотрят одним образом, а востоковеды – совершенно иначе. Так что приношу извинения за эту лакуну.
Впрочем, восхождение новых держав и завершение эпохи доминирования Запада определяются не только азиатским ренессансом, но и самоутверждением других полюсов силы и развития – прежде всего, Латинской Америки. О том, как обстоят дела с политикой России в этой некогда заповедной зоне Соединенных Штатов, скажет Петр Павлович Яковлев, директор Центра иберийских исследований Института Латинской Америки РАН.
П.П. Яковлев:
Одним из восходящих регионов современного мира является Латинская Америка. В последние 10–12 лет там прокатилась волна перемен. В результате многие государства существенно окрепли экономически, модернизировали внутренние социально-политические структуры и воспользовались плодами глобализации, что позволило им усилить свои позиции на мировой арене. Изменения затронули все основные направления международных отношений, в значительной мере трансформировали региональный политико-экономический контекст. Вполне можно констатировать, что Латинская Америка вступила во второе десятилетие текущего столетия как постоянная величина современной полицентричной системы международных отношений, неотъемлемый атрибут мировой динамики. Об этом свидетельствуют многочисленные факты: участие Аргентины, Бразилии и Мексики в работе «Большой двадцатки», а Бразилии – и в группе БРИКС, развертывание в новых форматах интеграционных процессов в самом регионе, торгово-экономический разворот целого ряда ведущих латиноамериканских государств в сторону тихоокеанской Азии, перезагрузка латиноамерикано-европейских отношений, символичное избрание на папский престол аргентинского кардинала-иезуита – вот далеко не полный перечень событий и явлений, указывающих на происходящие на латиноамериканском пространстве геополитические сдвиги. Без сомнения, отмеченные тренды оказали и продолжают оказывать воздействие на содержание российско-латиноамериканских отношений, жестко тестируют внешнеполитический курс России в этом растущем макрорегионе.
Года три назад в одной из статей, размещенных на портале «Перспективы», я писал, что латиноамериканское направление внешней политики России – наиболее эффектное, и перед нами стоит задача сделать его наиболее эффективным. Осенью 2008 г., если вы помните, флагман нашего северного флота, тяжелый атомный ракетный крейсер «Петр Великий» двинулся через Атлантический океан в Карибское море, где принял участие в военных маневрах вместе с венесуэльскими боевыми кораблями. Туда же прилетели и «Белые лебеди», бомбардировщики стратегического назначения Ту-160. И, действительно, эффект от этой демонстрации военного присутствия был довольно сильным. Москва подтвердила твердое намерение «вернуться» в Латинскую Америку, откуда она практически ушла в «лихие» 90-е гг.. Теперь настал момент, чтобы проследить, в какой степени этот эффектный курс преобразовался в эффективную политику и принес конкретные плоды. Другими словами: было время разбрасывать камни; наступил ли период их собирать?
Ретроспективный взгляд на историю отношений России с Латинской Америкой позволяет четко проследить три этапа: 90-е гг. – практически полное сворачивание сотрудничества, которое имело место в советский период; тогда создавалось впечатление, что Латинская Америка навсегда застряла на дальней периферии внешней политики Москвы. Затем наступил второй период, 2000-е гг., когда Кремль стал демонстрировать явный политический настрой на восстановление отношений, развитие контактов. Этот настрой встретил в Латинской Америке ответную позитивную реакцию, и начался интенсивный процесс реанимации межгосударственного и корпоративного сотрудничества. И вот сейчас, как мне представляется, разворачивается третий этап, который условно можно обозначить как зрелое взаимодействие Латинской Америки и России.
Каковы ключевые факторы нынешнего этапа, определяющие его содержание? Прежде всего – это укрепление международных позиций России, ее превращение в один из центров мирового влияния. Второй фактор – геополитический рывок, который сделала сама Латинская Америка в ХХI в. По сути, на фоне известной коррозии лидерства Соединенных Штатов в регионе формируется сложный ансамбль взаимодействующих политико-экономических структур, охвативших все без исключения независимые латиноамериканские государства. Происходит своего рода цементирование существующих интеграционных конструкций и создание новых объединений. Третий фактор – реальная взаимодополняемость латиноамериканской и российской экономик. Если посмотреть, что мы там покупаем, что продаем, то видно, как Россия и Латинская Америка достаточно органично дополняют друг друга. Пятый фактор – накопленный опыт взаимодействия, который мы приобрели в течение первого десятилетия XXI в. Именно эти факторы сейчас и заработали в полную силу.
Какие главные задачи, на мой взгляд, ставит российское руководство в латиноамериканском регионе? Судя по всему, их две. Первая – максимизировать наши экономические позиции. И второе – приобрести в Латинской Америке значимых геополитических партнеров. Посмотрим, как решаются названные задачи и какие внешнеполитические инструменты используются.
Здесь можно отметить следующие доминантные черты. Прежде всего, я бы назвал дипломатию саммитов, то, чего раньше у нас никогда не было, даже в советский период. Сейчас встречи на высшем уровне приобрели регулярный характер, стали определять повестку дня. Вторая черта – это универсальность наших отношений. Имею в виду то, что мы сейчас поддерживаем дипломатические отношения буквально со всеми латиноамериканскими независимыми государствами (такого тоже никогда не было). Третий момент – сочетание двустороннего и многостороннего форматов. Россия сейчас развивает отношения не только на двустороннем уровне с ведущими странами региона, но и с многочисленными многосторонними интеграционными организациями, созданными самими латиноамериканцами. Возьмем в качестве примера майскую (2013 г.) встречу министра иностранных дел РФ и руководителей (на уровне министров) новой организации, которая не так давно была создана, – Сообщества латиноамериканских и карибских государств (СЕЛАК). Характерно, что в СЕЛАК вошли все страны региона, включая Кубу, исключенную в свое время из Организации американских государств (ОАГ), но туда не были включены, в отличие от ОАГ, Соединенные Штаты и Канада. Это чисто латиноамериканский всеобщий форум, с которым мы выстраиваем отношения эффективного политико-дипломатического взаимодействия. Речь идет о – ни много ни мало – 33 суверенных государствах.
Особую значимость приобретает сотрудничество России с Латинской Америкой в деле формирования механизмов глобального регулирования. Здесь у нас достаточно интенсивная повестка дня. Это – взаимодействие в ООН и новых механизмах глобального регулирования, таких как «Большая двадцатка». Если саммит «двадцатки» 2012 г. проходил в Мексике, то следующая встреча мировых лидеров (сентябрь 2013 г.) прошла уже под Санкт-Петербургом, что обеспечило преемственность председательства в «Г-20». Другие форумы, где формируется сотрудничество России и Латинской Америки, – АТЭС, БРИКС, ВТО (последнюю с сентября 2013 г. возглавил бразильский дипломат), открывают новые возможности для взаимодействия. Нельзя не упомянуть и Международный валютный фонд, где мы вместе с латиноамериканскими странами добиваемся (и, нужно заметить, небезуспешно) повышения квот.
Следующая черта нынешнего этапа российско-латиноамериканского сотрудничества характеризуется тем, что фокус нашей экономической политики в регионе смещается в сторону крупных инвестиционных проектов. Это заметно прежде всего по топливно-энергетической сфере и инфраструктуре. По сути дела, мы сейчас стремимся увеличить нефтегазовый вклад Латинской Америки в геополитический вес России. Каким образом? Пробиваясь напрямую к огромным ресурсам углеводородов, которые существуют в Латинской Америке. В первую очередь, в Венесуэле, которая по разведанным запасам «черного золота» находится на первом месте в мире. Крупнейшие российские государственные и частные компании, действующие в сырьевом секторе, буквально прорвались к латиноамериканским ресурсам. В частности, эксперты приводят сногсшибательную цифру объема инвестиций, которые «Роснефть» собирается вложить в добычу тяжелой нефти в Венесуэле. Речь идет о 65 млрд долл. Еще совсем недавно о таких масштабных капиталовложениях невозможно было и помыслить.
И здесь мы подходим к чрезвычайно важному вопросу. На мой взгляд, латиноамериканская политика Москвы на нынешнем этапе в значительной мере определяется интересами российских транснациональных корпораций. Это те корпорации, которые занимаются сбытом своих товаров в регионе, например, производители удобрений, поскольку 75% всего экспорта данной продукции идет именно в Латинскую Америку. И по некоторым другим товарным позициям регион представляет для нас большой интерес, включая продажу и высокотехнологичных изделий. Например, одним из основных рынков сбыта нашего новейшего авиалайнера «Суперджет-100» стала Мексика, которую ООО «Компания «Сухой» планирует использовать как своего рода плацдарм для экспорта этого высокотехнологичного товара в Латинскую Америку.
Таким образом, если мы посмотрим, что представляет интерес для российского крупного бизнеса, то складывается следующая картина. Отечественные корпорации стремятся закрепить за собой латиноамериканские рынки как рынки сбыта, получить более широкий доступ к природным ресурсам стран региона и продвинуть туда свою высокотехнологичную продукцию, включая товары военного назначения. В последнем случае российские производители добились очень существенных результатов. Так, Венесуэла стала одним из крупнейших наших клиентов в военно-технической сфере, а в отношениях с Бразилией рассматриваются проекты создания совместных предприятий. В качестве курьеза: бразильцы сейчас изучают возможность закупки наших зенитных комплексов «Панцирь» и «Игла» для того, чтоб исключить возможность во время Чемпионата мира по футболу и Олимпийских игр, которые пройдут у них соответственно в 2014 и 2016 гг., каких-либо террористических атак на спортивные объекты с воздуха. Интенсивно восстанавливается и военно-техническое сотрудничество с Перу, почти полностью свернутое в 90-е гг.. 19 декабря 2013 г. министерство обороны Перу объявило о решении закупить 24 вертолета MИ-17, предназначенных для борьбы с наркотрафиком. Более того, сейчас прорабатывается вопрос о создании в этой южноамериканской стране регионального центра технического обслуживания российских вертолетов, что не только укрепит сотрудничество между Россией и Перу, но и поможет продвижению отечественной техники в другие государства Латинской Америки.
Теперь обратимся к геополитической карте региона. Здесь для России вырисовывается интересный сценарий, особенно в Карибском бассейне. В этом районе концентрируются стратегические контрагенты РФ: Венесуэла, ставшая нашим приоритетным клиентом, Куба, с которой восстанавливается полноценное взаимодействие, Никарагуа, давний политический партнер Советского Союза, забытый лет на 15, но сейчас занимающий видное место в общем контексте российско-латиноамериканских связей. Вплоть до того, что наши крупнейшие бизнес-структуры проявляют повышенный интерес к региональному мегапроекту – планам строительства нового межокеанского канала, который предполагается провести через никарагуанскую территорию. Если данный проект будет осуществлен или хотя бы начнет осуществляться, то это обещает многомиллиардные заказы строительным компаниям нашей страны и других государств.
Несколько слов о существующих проблемах и трудностях. Главная трудность, на мой взгляд, – это конкуренция, причем не только со стороны традиционных участников, которые в регионе всегда были и есть, – США и европейские страны, но и новых, прежде всего Китая. С 2000 по 2012 гг. он увеличил объем товарооборота с Латинской Америкой в 21 раз, доведя его до 250 млрд долл. У нас, для справки, этот показатель составляет порядка 16–17 млрд. И вот эти 250 млрд долл. представляют собой «накачку» китайского рынка огромным количеством латиноамериканского сырья и продовольствия: нефть и нефтепродукты, железная руда, соя и прочее. Китаю критически нужен новый канал, который обладал бы существенно большей пропускной способностью, чем даже реконструированный Панамский канал, для того, чтобы увеличить потоки грузов в интересах поддержания высоких темпов экономического развития. Латиноамериканцы, прежде всего венесуэльцы, тоже преследуют определенные геополитические цели, поскольку сейчас для них основной рынок сбыта нефти – США. С новым каналом можно будет увеличить поставки в Азиатско-Тихоокеанский регион, что означало бы уже другой геополитический расклад. Для России развитие событий в Карибском регионе открывает новое «окно возможностей», но таит в себе и определенные риски.
Еще одна проблема, с которой мы столкнулись и продолжаем сталкиваться, несмотря на присоединение к ВТО, – это применение в отношении некоторых российских товаров антидемпинговых мер со стороны ряда стран Латинской Америки. Они таким образом они защищают своих товаропроизводителей. И в этом отношении нашей дипломатии еще предстоит непростая работа.
Крупным политико-дипломатическим успехом стала отмена визового режима с большинством государств континента. Недавно договорились по этому вопросу даже с Парагваем, что существенно, поскольку российско-парагвайская торговля в последние годы значительно выросла; мы стали там крупным покупателем местных товаров (соя, говядина). Но, как говорится, у всего есть оборотная сторона: вслед за законопослушными гражданами безвизовым режимом стали активно пользоваться и криминальные структуры. Россия превращается в крупного потребителя наркотиков из Латинской Америки. Не проходит буквально и месяца, чтобы спецслужбы не перехватывали крупные партии кокаина, в том числе из Венесуэлы, Колумбии, Эквадора. Поэтому одно из перспективных направлений российско-латиноамериканского взаимодействия – это сотрудничество правоохранительных органов.
Заканчивая, подчеркну, что отношения России с Латинской Америкой вошли в зону взаимного притяжения, поднялись на новый уровень. Но одна из проблем заключается в том, что тон в этих отношениях задают российские транснациональные компании при поддержке правительства; круг участников взаимодействия до настоящего времени остается сравнительно узким. В нем практически не участвуют институты гражданского общества, университеты, научно-исследовательские центры, учреждения культуры. И именно в этом, как мне кажется, заключаются основная проблема и главный резерв развития отношений. Нужно добиваться того, чтобы взаимные обмены были более широкими и разнообразными; чтобы они приносили пользу не только сравнительно небольшой группе капитанов нашего бизнеса, но и российскому обществу в целом.
Е.А. Нарочницкая:
А теперь мы переходим к горячим очагам мировой политики. И если Дальний Восток выпал, зато у нас целые три темы по Среднему и Ближнему Востоку. Представляю вам Георгия Григорьевича Мачитидзе, который в последние три года являлся старшим советником посольства РФ в Кабуле. Он – буквально только что оттуда и вообще всю жизнь занимается этим регионом. Георгий Григорьевич, что ждёт нас в свете предстоящего вывода коалиционных сил из Афганистана, общей ситуации, которая складывается вокруг этой страны, где у России очень тяжелый опыт вовлеченности?
Г.Г. Мачитидзе:
В связи с тем, что я имел отношение к дипломатической службе, начну с того, что скажу несколько слов в защиту наших дипломатов. Михаил Витальевич был прав, когда говорил, что в МИДе – дефицит высококвалифицированных кадров. В этом плане ощущаются последствия 90-х гг., в частности, низкой зарплаты. Именно из-за этого многие квалифицированные работники ушли из министерства. Но сейчас, когда я сравниваю наших дипломатов с западными, наши все равно выглядят лучше. Кстати, хорошо подготовлены обычно англичане и французы. У американцев же плюс в том, что они опираются на мнение их экспертного сообщества, представители которого имеют деньги, возможность бывать в том же Афганистане, проводить полевые исследования, готовить соответствующие экспертные оценки для Госдепа.
Что же касается использования «мягкой силы» на пространстве СНГ, о чем здесь много говорили, то, к сожалению, здесь мы явно недорабатываем. Помню, в 2009 г., во время «круглого стола» с молдавскими общественными деятелями, наши партнеры с большим сожалением говорили о том, что американские и британские НПО активно работают в Молдавии, а российских НПО там совсем не видно. Молдаване предлагали создать совместный общественный совет, который состоял бы из известных общественно-политических деятелей с обеих сторон. Я год проработал в «Россотрудничестве» и должен сказать, что у нас было много таких программ и проектов, которые, к сожалению, не реализовывались из-за отсутствия денежных средств.
Теперь несколько слов о ситуации в Афганистане. Как вы, наверное, знаете, 7 октября 2013 г. был своеобразный «юбилей» – 12 лет со дня начала войны: самой долгой, которую американцы когда-либо вели за рубежом. По некоторым подсчетам, эта война обошлась США почти в 700 млрд долл. Однако, несмотря на это, урегулировать афганский конфликт не удается. В большинстве провинций, ответственность за безопасность в которых была передана афганским силовым структурам, по-прежнему очень высока террористическая активность; соответственно, резко возросли потери национальных сил безопасности. Если, как считают в Пентагоне, потери коалиционных сил значительно снизились, то у афганцев, наоборот, они возросли - на 80%. В Кабуле, правда, полагают, что афганские потери увеличились всего на 14%. Во всяком случае, в 2012 г. потери национальных армии и полиции составили не менее 3 тыс. убитыми и около 6 тыс. ранеными. По данным ООН, в 2012 г. погибли почти 2 тыс. 800 мирных жителей, около 8 тыс. получили ранения. В 2013 г. потери возросли на 16%, а в восточных провинциях – на 54%. В целом в стране ежегодно погибают 10–12 тыс. афганцев, включая боевиков вооруженной оппозиции. Следовательно, в 2013 г. масштабы диверсионно-террористической деятельности не только не сократились, но, наоборот, возросли. Особое беспокойство у руководства Афганистана вызывает вероятность дестабилизации обстановки в непосредственной близости от столицы. Из-за нестабильности во многих районах страны правоохранительные и судебные органы или вообще не работают, или работают плохо (в том числе из-за недоукомплектованности). Поэтому местное население вынуждено обращаться за правосудием к теневым структурам талибов, которые, кстати, успешно помогают решать многочисленные проблемы, не прибегая к коррупционным схемам.
По мнению афганских военных экспертов, в случае, если военно-политическая обстановка после 2014 г. будет развиваться по нынешнему сценарию, то даже при поддержке ограниченного контингента иностранных войск относительную безопасность можно будет обеспечить лишь в крупных городах и - в меньшей степени - вдоль основных магистралей. Кроме того, дестабилизирующими факторами остаются высокий уровень безработицы, нищета, галопирующая коррупция, трайбализм, неравенство, отсутствие должного внимания к вопросам экономического развития страны. Естественно, все это лишь поднимает авторитет талибов в обществе. Рост экономики в настоящее время обеспечивается, в основном, за счет двух факторов: тотального иностранного присутствия и, соответственно, донорской помощи, а также опиумной экономики. Опасаясь прихода талибов к власти и еще большего ухудшения социально-экономических условий жизни, многие квалифицированные афганские специалисты (по нашим подсчетам – около 60 тыс.) готовы в любой момент покинуть страну, выехав в Европу, Австралию, Новую Зеландию или США. За четыре месяца до президентских выборов и за год до вывода основного контингента международных сил из Афганистана никаких перспектив в урегулировании конфликта пока не просматривается. Лидеры практически всех афганских политических группировок не хотят заключать с талибами мирное соглашение, а талибы, в свою очередь, не намерены вести переговоры с афганским руководством, в частности, с Карзаем. Коалиционные войска, как вы знаете, готовятся к уходу, и на Западе, особенно в Европе, хотели бы побыстрее забыть об Афганистане. Из-за отсутствия безопасности в стране и отказа вооруженной оппозиции участвовать в избирательной кампании есть опасения, что президентские выборы в следующем году или будут отложены, или вообще не состоятся. Иными словами, полной уверенности в том, что они состоятся, нет, хотя уже сейчас в избирательной кампании участвуют 11 претендентов на президентский пост. Но, несмотря на все эти негативные факторы, официальные круги на Западе рассчитывают на реализацию позитивного сценария развития событий. Они полагают, что начнется конструктивный диалог с талибами, прекратятся асимметричные военные действия и произойдет передача власти более эффективному правительству. Как представляется, в данном случае желаемое выдается за действительное.
Что касается экспертов, то они придерживаются несколько иного мнения. Например, коллегам из германского Института международной политики и безопасности оптимистический сценарий развития ситуации в Афганистане представляется маловероятным. Исходя из этого, они предлагают несколько сценариев. В соответствии с первым, нынешняя власть будет консолидироваться без участия талибов при том, что под контролем вооруженной оппозиции фактически окажется целый ряд территорий. Второй сценарий предусматривает разделение власти между движением талибов и старой правящей верхушкой. В создавшейся властной структуре талибы будут доминировать, но попытаются создать видимость своего перерождения с целью добиться признания со стороны международного сообщества. Третий сценарий – гражданская война. При таком раскладе различные государства начнут вооружать своих союзников внутри страны, что приведет к дестабилизации региона в целом. В качестве четвертого сценария рассматривается возможность создания исламского эмирата Афганистана, когда талибы займут Кабул и большую часть страны.
Британские военные эксперты полагают, что будущее Афганистана определится теми силами, которые существовали до последней попытки Запада управлять событиями. В результате, по их мнению, западное влияние снизится. История показывает, что Афганистан, с учетом этнополитических, трайбалистских, религиозных и других факторов, в конце концов всегда идет своей дорогой.
Специалисты ООН выдвигают свои версии развития событий. Согласно первому сценарию, может произойти мирный раздел власти между правящими кругами и вооруженной оппозицией, что создаст условия для формирования единого централизованного афганского государства. На мой взгляд, это маловероятно. Второй сценарий предполагает сохранение статус-кво, иными словами – ни войны, ни мира, что ведет к непрекращающемуся мелкомасштабному насилию. Третий, весьма пессимистический, сценарий, – это когда перманентная дестабилизация обстановки переходит в стадию гражданской войны, что приведет к разделу страны на север и юг по этническому принципу. По четвертому, наиболее мрачному, сценарию, будет иметь место активизация гражданской войны; дробление по этническому, языковому и религиозному признаку продолжится, и в итоге образуются восемь автономных регионов. Однако следует сразу же отметить: большинство афганских и западных экспертов считают, что ни одной из воюющих сторон не удастся одержать победу. В итоге вооруженный конфликт, скорее всего, примет затяжной характер. Какие-то крупные города будет контролировать правительство, а на периферии вооруженные столкновения продолжатся, и часть территории будет полностью захвачена талибами, где они установят свою власть. Собственно, в Афганистане так было уже не один раз.
В целом можно сказать, что в международной стратегии России Афганистан занимает не главное, но весьма важное с геополитической точки зрения место. Хотя, может быть, мы недостаточно уделяем ему внимания. Ведь речь идет об обеспечении стабильности и безопасности на южных рубежах РФ и в целом в евразийском регионе. Россия заинтересована в стабильном, независимом, самостоятельном и суверенном Афганистане. В настоящее время он нестабилен, зависим, несамостоятелен, и его суверенитет фактически ограничен. Афганистану оказывается необходимое содействие – как на двусторонней основе, так и в рамках международных усилий. В частности, мы помогаем в подготовке гражданских, военных, полицейских специалистов, направляем гуманитарную помощь и т.д. Правда, к сожалению, российские государственные, полугосударственные и частные компании сдержанно относятся к участию в различных экономических проектах на территории Афганистана. В целом мы построили в стране 142 объекта; сегодня все они требуют восстановления. В настоящее время мы восстанавливаем только гидроэлектростанцию, собираемся перестраивать домостроительный комбинат в Кабуле.
При этом нас не может не беспокоить вопрос о том, как будет складываться ситуация в стране в свете «фактора 2014», т.е. после вывода иностранных войск. Потому что афганская армия и полиция все еще находятся в процессе становления, они испытывают большие проблемы. К этому следует добавить кардинальный рост производства наркотиков в стране. В этом году ожидается изготовление 5 500 т опиума. Посевные площади под наркотики расширяются. Причем, МССБ (Международные силы содействия безопасности) мало что делает для искоренения наркотиков. Коррумпированные афганские чиновники и представители правоохранительных органов фактически стимулируют их незаконный оборот. Борьба с наркопроизводством в Афганистане является непростой проблемой. К сожалению, 35–40% производимых там наркотиков переправляется в Россию.
Другой болевой точкой для нас является возможное осложнение обстановки в Центральной Азии в ближайшей перспективе. Следует иметь в виду, что исламистские группировки не скрывают своих намерений по экспорту нестабильности в центральноазиатский регион. Для нас это означает рост наркотрафика и трансграничной организованной преступности, увеличение неуправляемых потоков беженцев и мигрантов, а также распространение исламского фундаментализма. В северных районах Афганистана базируются подразделения «Исламского движения Узбекистана» и «Союза исламского джихада». Боевики экстремистских группировок, нацеленных на Центральную Азию, как правило, готовятся на территории Пакистана, в Южном Вазиристане. К сожалению, некоторые из них вербуются на территории России из числа мигрантов, которых затем переправляют через Азербайджан и Иран в Пакистан, где они проходят боевую подготовку, пополняя ряды «Исламского движения Узбекистана» и других радикальных группировок. Все это говорит о необходимости выработки российской стороной четкой стратегии действий, в которой бы учитывались разные варианты развития событий.
Следовало бы, как представляется, укрепить систему безопасности на южном стратегическом направлении, включая военную составляющую. Должны быть задействованы потенциалы ОДКБ и ШОС, в том числе с учетом наделения Афганистана статусом наблюдателя при ШОС. Нельзя не заметить, что российское военное присутствие в Таджикистане и Киргизии имеет важное значение для защиты российских интересов в центрально-азиатском регионе. Конечно, полностью перекрыть таджикскую границу – 1300 км горного ландшафта – очень сложно. Правда, раньше ее успешно охраняли 14 тыс. российских пограничников, которые были хорошо подготовлены, вооружены и оснащены, в том числе средствами воздушной поддержки. В настоящее время афгано-таджикскую границу охраняют всего 4 тыс. таджикских пограничников, что делает ее более уязвимой. Поэтому нам следовало бы усилить систему миграционного контроля, ускорить оснащение Коллективных сил оперативного реагирования в ОДКБ современной техникой и тем самым значительно повысить эффективность работы по пресечению каналов наркотрафика. Одновременно необходимо обратить внимание на реализацию в регионе средних и крупных проектов социально-экономического развития в качестве альтернативы втягиванию населения – как Афганистана, так и центральноазиатских стран – в криминальную деятельность. В этом плане кое-что делается: например, в Афганистане сейчас сеют шафран, который по своей стоимости приближается к стоимости наркотиков. Существуют альтернативные программы развития сельского хозяйства для афганских крестьян; их снабжают семенами пшеницы и других злаков. Однако там следует налаживать многоплановое партнерство, как в двустороннем формате, так и на площадках международных организаций, для реализации крупных экономических проектов. Мы готовы активно участвовать в строительстве газопровода ТАПИ из Туркмении через Афганистан в Пакистан и Индию, в проекте CASA-1000 (переброска электроэнергии из Киргизии и Таджикистана в Афганистан и Пакистан). Мы намерены сотрудничать с Евросоюзом, ОБСЕ и, естественно, с ООН с тем, чтобы создать благоприятные социально-экономические условия для местного населения и тем самым стабилизировать ситуацию.
Завершая, хочу подчеркнуть, что 2014 г. будет важным с точки зрения определения места Афганистана в международной стратегии России как в свете вывода коалиционных сил из страны, так и в плане влияния афганских событий на ситуацию в Центральной Азии.
Е.А. Нарочницкая:
На очереди – горячая тема, которая является одной из первых в медиапространстве и одной из самых острых в отношениях России с ее ведущими международными партнерами – Сирия (и арабский мир). Пожалуйста, Борис Васильевич Долгов, старший научный сотрудник Института востоковедения.
Б.В. Долгов:
Выступая на тему «Сирия и арабский мир», я постараюсь сосредоточить внимание на Сирии и Египте. Я дважды был в Сирии после начала конфликта, да и до этого бывал там неоднократно, поэтому обстановка в этой стране мне знакома.
Прежде всего хотел бы сказать два слова о социально-экономической ситуации в Сирии до начала конфликта. Многие, в том числе российские эксперты, особенно журналисты, говорят, что ситуация там – это часть «арабской весны», т.е. те же социально-экономические проблемы плюс кризис, коррупция, народный протест... Все это, мол, привело к конфликту. Но есть данные за 2010 г., которые говорят о том, что в Сирии не было социально-экономического кризиса. Я приведу только две цифры – безработица в этой стране, по данным МВФ, составляла 15%. Напомню, что, например, сейчас в Испании – 26% безработных, во Франции – почти 12%. Продолжительность жизни в Сирии – 70 лет; это даже выше, чем в России. Иными словами, социально-экономического кризиса не наблюдалось. Безусловно, были проблемы в отношении демократических преобразований (в любой стране они есть, Сирия – не исключение), но они все решались. В Тунисе и Египте ситуация была гораздо сложнее, здесь безработица среди молодежи доходила до 50%. Выступавший у нас в институте посол Египта говорил, что на 2 долл. в день жило более 40% населения страны. Это – явный критерий социально-экономического кризиса. В Сирии такого не наблюдалось.
Там антиправительственные выступления начались с небольшого городка Дараа, что на границе с Израилем и Иорданией. Несколько подростков пострадали тогда от полицейского произвола; кроме того, население требовало улучшения социально-экономических условий. Затем выступления распространились на другие города. Причем протест был наиболее активен в тех регионах, где существовали антиправительственно настроенные группы населения. Я имею в виду 80-е гг., в частности, мятеж исламистов «Братьев-мусульман» в 1982 г. в городах Хама и Хомс. Мятеж этот был подавлен сирийской армией. Начавшийся в марте 2011 г. протест был активно поддержан внешними силами вплоть до создания вооруженных группировок и отправки в страну оружия. В этом – отличие происходящего в Сирии от «арабской весны» в Тунисе, Египте и Йемене. Главный фактор в упомянутых странах – внутренний, порожденный социально-экономическим кризисом. В Сирии это – внешняя сила или внешний фактор, т.е. активная поддержка внешними силами тех протестных движений, которые стали основой вооруженного мятежа против сирийского руководства.
Что касается сирийской оппозиции, то она делится на три основных части. Первая – внутренняя. Когда я бывал в Сирии, мы встречались с ее представителями. Напомню, в 2012 г. в стране была принята новая конституция, которая провозглашала многопартийность и наличие таких институтов демократии, которые являются основой любого государства с демократическим устройством. Таким образом, были выполнены все требования, которые предъявлялись к сирийскому режиму со стороны как оппозиции, так и западных держав. Но это не привело к разрешению конфликта. Наоборот, он стал разрастаться.
Возвращаясь к вопросу о внутренней оппозиции, отмечу: это те партии, которые были созданы на основе нового закона о многопартийности; в 2012 г. их было более десяти. Они представляли собой весь политико-идеологический спектр: левые, либерально-демократические, националистические круги, а также партия, отражающая интересы курдской общины. Этот блок патриотической оппозиции (так они себя называют) предъявляет к власти требования и выдвигает свои предложения. В то же время он готов к диалогу, взаимодействию с властью в деле продвижения Сирии по демократическому пути.
Вторая часть оппозиции – это оппозиция внешняя, которая представлена Национальной коалицией оппозиционных и революционных сил (НКОРС), базирующейся в настоящее время в Дохе (Катар). Ранее она находилась в Каире, но после смещения в Египте исламистского президента Мурси военные попросили ее покинуть территорию страны. НКОРС – это некий конгломерат различных персон и группировок, которые представляют разнородный спектр политического истеблишмента. Главную роль там играют исламисты, в том числе радикальные. Есть либерально-демократически настроенные персоны, но они представляют прежде всего самих себя. Еще один фактор, характеризующий НКОРС, – это то, что в ней нет единства, даже каких-либо намеков на общую программу дальнейшего развития Сирии. Хотя они написали программу, но это – элементы, надерганные из общедемократических лозунгов. В действительности же главную роль в НКОРС играют исламистская и радикально-исламистская группировки.
Третья часть оппозиции – это вооруженное антиправительственное крыло, которое воюет против правительственных войск. Оно состоит в основном из радикально-исламистских группировок, создававшихся, в частности, с помощью Аль-Каиды, а также монархий Персидского залива, прежде всего Саудовской Аравии и Катара. По заявлениям официальных властей, в Сирии сейчас действует более тысячи различных группировок, в которых воюют представители примерно 80 стран. Это – и арабо-мусульманский мир, и диаспоры из других регионов – Европы, Америки и, к сожалению, из России. По различным данным, в рядах этих группировок воюют от 2 до 4 тыс. россиян из республик Северного Кавказа и Поволжья. Вооруженная оппозиция не идет ни на какие переговоры, какое-либо соглашение или политический процесс. Ее цель – создание исламского государства, свержение режима Асада вооруженным путем. Есть среди этих сил такая группировка, как Свободная сирийская армия, которая, якобы, не выдвигает радикально-исламистских лозунгов. На самом деле это не так. Насколько известно, Сирийская свободная армия деградирует; часть ее подразделений переходит на сторону Асада, другая – уходит к радикально- исламистским группировкам.
Такова сейчас ситуация в Сирии. Там – явное вмешательство внешних сил в целях использования сирийского кризиса в собственных интересах.
Что собой представляют эти внешние силы, и каковы их цели? Прежде всего, речь идет о ведущих странах НАТО, Турции, монархиях Персидского залива и Израиле. Для начала надо отметить, что Сирия – союзник Ирана. Ликвидация этой страны как суверенного государства, ее распад или свержение режима Асада означают, что уничтожается именно союзник Ирана. Это, в свою очередь, предполагает возможность ослабления последнего и нанесение удара по его ядерным объектам. Такой вариант развития событий не снимается с повестки дня даже после переговоров и заключения соглашения по иранскому ядерному досье между США и Ираном. Он остается, о чем, собственно, и говорит руководство Израиля. И для блока стран НАТО, и для Израиля Иран – главная цель. С устранением Сирии возникает возможность по крайней мере его ослабить.
Кроме того, появляется возможность устранения или ослабления движения «Хизбалла» в Ливане. Поскольку «Хизбалла» для Израиля – важная и враждебная сила, то ее подавление является одной из целей. С устранением Сирии, как регионального центра, можно было бы устранить и «Хизбаллу». Именно поэтому движение посылает отряды для защиты Асада.
Далее речь идет об устранении иранского влияния в Ираке. Там шиитское большинство после ухода американцев представлено в руководстве страны, с чем связано массированное усиление влияния Ирана. Устранение этого влияния – тоже одна из целей упомянутых государств. Соглашение, достигнутое в отношении сирийского химического оружия (оно предотвратило военный удар США по Сирии), и конференция «Женева-2», состоявшаяся в январе 2014 г., – все это позитивные факторы. Но здесь я бы предостерег от каких-либо иллюзий, поскольку цели, преследуемые блоком во главе с ведущими странами НАТО, – это отнюдь не политический процесс, что очевидно. Главная цель – устранение нынешнего сирийского режима либо устранение самой Сирии как регионального центра силы. Поэтому надежда на то, что «Женева-2» решит все проблемы, и начнется политический процесс, весьма призрачна.
Здесь я хотел бы остановиться на рисках для России в сирийском конфликте. Некоторые российские дипломаты говорят об экономических интересах, ссылаясь на то, что у Сирии нет ни нефти, ни газа. Какой, мол, резон поддерживать режим Асада или, по крайней мере, последовательно проводить политику, направленную на политическое урегулирование. Но ведь сотни, если не тысячи боевиков из России, которые воюют в Сирии, – это реальная угроза для национальной безопасности РФ. Совершенно очевидно, что они когда-то вернутся в Россию и продолжат джихад, который они ведут сегодня в Сирии. Я не буду приводить примеры тех варварских преступлений, которые совершают там радикальные исламисты. Достаточно отметить, что в них, к сожалению, участвуют и выходцы из России.
Известно, что в российских регионах Северного Кавказа, а также мусульманских регионах Поволжья ситуация довольно сложная. Были статьи и публикации о том, что в этих регионах идет открытый сбор закята – мусульманского налога на поддержку джихада; он собирается там и отправляется на поддержку боевиков в Сирии. Идет и прямая вербовка боевиков в России. Это – совершенно явная опасность; не учитывать ее было бы, по меньшей мере, близорукостью. Безусловно, какие-то меры сейчас принимаются. Считаю, что нужно сосредоточиться именно на этом вопросе. Другие интересы – экономические или какие-либо еще – отходят на второй план. Когда я бывал в Сирии, то видел надписи на стенах домов в регионах, захваченных боевиками: «Сегодня – Дамаск, завтра – Багдад, послезавтра – Россия». То же подтверждают и члены других российских делегаций, посещавших Сирию. Дальнейшая направленность джихада совершенно очевидна. И эта угроза, к сожалению, усиливается.
Почему упомянутые страны поддерживают радикальную оппозицию? Я назвал глобальные политические причины, но здесь есть и другие: например, плохо скрываемое стремление содействовать направлению джихада в сторону юга России, в частности, кавказских регионов. Договоренности, достигнутые между Россией и США в рамках «Женевы-2», сулят определенный свет в конце тоннеля. Но я не стал бы идеализировать ситуацию. После заключения соглашения по уничтожению сирийского химического оружия и вслед за вхождением Сирии в Организацию по запрещению химического оружия Б.Обама заявил, что военный удар по Сирии отложен. Иными словами, он не снимается с повестки дня.
Говоря об арабском мире и интересах России, стоит остановиться на российско-египетских связях. В отношении Египта у России, на мой взгляд, возникает уникальная возможность усилить влияние, расширить двусторонние связи; новое египетского руководство проявляется в этом большая заинтересованность. Мы недавно принимали в институте делегацию из Египта, в состав которой входили политики, бизнесмены и военные. Члены делегации с большим теплом вспоминали времена дружбы Египта и СССР/России. Сейчас между двумя странами заключены договоры только по военно-техническому сотрудничеству, хотя возникает уникальный шанс использовать стремление египетского истеблишмента к сближению и реализовать его конкретными соглашениями. Здесь есть место для более широкого сотрудничества.
Еще один момент: сейчас на политическую авансцену Египта выходят силы, которые исповедуют левую, насеристскую идеологическую доктрину, – ту, которая проводилась в жизнь в период президента Гамаля Абделя Насера. Эта доктрина провозглашает большую социальную направленность во внутренней экономической политике, позиционирование страны как лидера арабского мира, борьбу с радикальным исламизмом и противостояние неоколониалистскому давлению Запада. Эти силы представлены, прежде всего, такими политическими группами, как «Карама» (достоинство), «Насеристская партия» и движением «Тамарруд» (возмущение). Я уже упоминал тот факт, что штаб-квартира сирийской НКОРС была выдворена из Египта. Сейчас перекрыт канал, по которому египетские исламисты направлялись воевать в Сирию на стороне антиправительственных сил. Египетская армия проводит операции против радикальных исламистов, действующих на Синайском полуострове.
«Арабская весна» привела к усилению исламистского движения, в том числе радикальных его течений. Примером является Тунис. Тунисские исламисты участвуют в террористических действиях антиправительственных боевиков в Сирии и Мали. Исламистские радикальные группировки – это своеобразные сообщающиеся сосуды, где боевики и оружие перетекают из одного места в другое. Известно, например, что в террористических операциях в Мали и Алжире участвовали тунисские граждане.
Несколько слов по поводу общей политики России на Ближнем Востоке. Наблюдается возвращение России в регион; многие в арабских странах воспринимают эту тенденцию позитивно. Но здесь прослеживается все тот же негативный элемент российской внешней (да и не только внешней) политики: боязнь спровоцировать осложнения с Западом. Эта боязнь просматривается во всем, включая и политику в отношении Украины и другим регионам. Как здесь уже говорилось, цели внешней политики России совпадают сейчас с целями крупных корпораций, т.е. являются, прежде всего, целями экономическими. Однако корпорации, увы, не видят перспективы и не озабочены стратегическими национально-государственными интересами, будущим развитием России и ее местом в мире. Для них главное – прибыль, конкретные и сиюминутные выгоды. А это, мягко говоря, очень близорукая позиция. В США имеются если не планы, то по крайней мере тенденции в политике, направленные на разрушение крупных государств. Эти тенденции совершенно четко прослеживаются на Ближнем Востоке, в Европе и других регионах. Примеры известны: разрушение Югославии, Судана, Ирака и, что вполне прогнозируемо, – Ирана. Об этом говорят и представители американских научных кругов. В нашем институте проводилась конференция, где присутствовали и американские, и израильские коллеги. Они говорили по поводу Сирии совершенно открыто: «Да, Сирия – суверенное государство, но ведь когда-то его не было; почему же оно должно продолжать существовать? Если оно распадется, то это может рассматриваться как естественный процесс». То же, примерно, говорилось и в отношении Ирана. Я бывал во Франции; там заметно усиливается американское влияние. Впрочем, не только американское. Позиция Франции в отношении Сирии во многом связана с ее экономическими и иными связями с Катаром. Не секрет, что Катар имеет привилегированные отношения с Францией, спонсирует крупные проекты и активно инвестирует в такие отрасли, как вооружения, аэрокосмическая сфера, недвижимость в престижных районах Парижа, игорный бизнес на Лазурном берегу и др. Крупные французские бизнесмены, государственные и общественные деятели, политики и журналисты регулярно приглашаются в Катар на различные симпозиумы и встречи, где завязываются деловые и политические контакты.
Е.А. Нарочницкая:
Тоже корпоративные интересы, только французские.
Б.В. Долгов:
Да, но не только корпоративные. Катар оказывает финансовую поддержку французской мусульманской диаспоре, в том числе для поддержания мест мусульманского культа. Марин Ле Пен, лидер партии «Национальный фронт», заявляет, что происходит «катаризация» Франции. В какой-то степени она права.
Завершая, я хотел бы повторить, что корпоративность внешней политики мешает России реально вернуться на Ближний Восток и, в общем-то, препятствует достижению стратегических целей. Как предотвратить или минимизировать эту корпоративность – вопрос риторический.
Е.А. Нарочницкая:
Завершает наше обсуждение еще одно резонансное досье мировой повестки дня – иранское. По нему совсем недавно был – или как будто был – достигнут прорыв, в возможности которого многие сомневались. Так ли это? Пожалуйста, Владимир Иванович Сотников, старший научный сотрудник ИМЭМО и Института востоковедения.
В.И. Сотников:
Тезисно изложу свое видение как самой проблемы, связанной с ядерной политикой Ирана, так и ее международные аспекты. Постараюсь обрисовать шаги, которые сейчас необходимо было бы сделать России, и возможные перспективы; отмечу и болевые точки в проведении российского внешнеполитического курса в отношении исламской республики Иран с учетом, прежде всего, иранской ядерной программы.
Оказывается, американцы в течение года вели переговоры с иранскими дипломатами в третьих странах, в частности в Дубае. Они встречались, обсуждали вопрос о том, как прийти к соглашению. Что мы имеем в «сухом остатке»? Иранцы согласились в течение полугода не обогащать уран до 20%, то есть остановиться на отметке 5%. Они также согласились ликвидировать 196 кг обогащенного урана (некоторые СМИ приводили цифру в 200 кг, но Марк Хипс из Центра Карнеги в Вашингтоне указывает более точное количество). В статье, опубликованной сразу по заключении соглашения, М. Хипс констатирует, что у иранцев сейчас есть 196 кг урана, обогащенного до 20%. Этих 196 кг достаточно для изготовления нескольких ядерных боеприпасов. Но вроде бы Иран уничтожает эти 196 кг. Лично я в этом сомневаюсь.
Тем не менее можно считать, что это действительно победа президента Б. Обамы, так как он в свое время обещал решить ядерную проблему Ирана и наладить отношения с этой страной. И получается, что обещание, данное перед довольно мощным проиранским лобби в США, выполнено.
Далее, если иранцы будут вести честную игру с партнерами по «шестерке» международных посредников, то у Б. Обамы появится возможность полностью нормализовать американо-иранские отношения. Зачем это нужно США? Им интересен довольно обширный и пока незадействованный рынок Ирана. Я бы сказал, – это, прежде всего, ядерный рынок, где сегодня действуют только два игрока: Россия, построившая Бушер, и китайцы, которые где-то «на подходе». Учитывая, что в свое время всю ядерную инфраструктуру в Иране создали американцы, представляется, что они очень хотели бы вернуться. Соответственно, Россия становится естественным конкурентом.
В 2012 г. я был в Иране на конференции, посвященной 25-летию отношений между Российской Федерацией и Ираном и прогнозу их развития до 2025 г. Иранские эксперты и ученые призывали тогда к сплочению России и Ирана как стратегических партнеров в борьбе против третьих, недружественных стран. Намек был ясен: сплотиться на антиамериканской основе. Теперь же получается, что иранцы, начав эту интригу, при условии честного выполнения своих обязательств сами готовы играть с Америкой. С Россией же отношения они будут строить в той мере, в которой она нужна им как государство, постоянно и во всем поддерживающее Иран.
Поэтому мы должны четко себе представлять, чего мы хотим от Ирана. Может, это звучит несколько цинично, но нужно понимать, какого партнера мы имеем в лице Ирана, и что мы можем делать. Хорошо, если иранцы готовы сотрудничать с нами в области атомной энергетики. Считаю, что пройдет немало времени, пока США – в силу разных причин (хотя бы того же сирийского или афганского факторов) – наладят отношения с Ираном до такого уровня, что туда придут американские компании.
Американцам сначала нужно решить вопрос, как разморозить иранские финансовые авуары в западных банках, а потом уже определять, кто должен извиняться за американских заложников. Иранцам же предстоит разработать механизм налаживания прямых экономических связей. В любом случае на все это уйдет довольно много времени.
Это как раз есть то время, которое отпущено российской внешней политике, чтобы активно лоббировать (не побоюсь этого слова) наши интересы и продвигать их, в частности на ядерном рынке. Если иранцы хотят строить АЭС, они должны быть готовы платить деньги. Чтобы не возникло такой ситуации, которая сложилась два-три года назад, – тогда появились какие-то финансовые трудности. Я так и не понял, кто кому был должен: то ли иранцы не проплатили за какой-то контракт, то ли мы что-то недопоставили.
Но, по-моему, «Росатом» готов к деловому сотрудничеству. Ведь даже когда иранцы ставили Россию в неудобное положение, мы принципиально отстаивали право Ирана на мирную ядерную программу. Россия заявляла, что Ирану нужно решить все невыясненные вопросы с МАГАТЭ; мы поддерживали Иран и призывали вести дипломатические переговоры вокруг его ядерной программы.
А дальше многое будет зависеть от того, как Вашингтон станет строить отношения с Ираном, и как иранцы будут соблюдать взятые на себя обязательства. Необходимо наладить активное пропагандистское обеспечение своих экономических, внешнеэкономических и внешнеполитических действий в отношении Ирана, его ядерной программы и переговоров вокруг нее.
И еще: не надо давать Ирану повода разыгрывал Россию как «козырную карту» в противоречиях с США. Во время серьезных разговоров с иранскими экспертами они все время высказывают такую мысль: «Сначала договоритесь с вашими американскими партнерами, а потом мы будем решать вопрос». Но какой вопрос, они не говорят или уходят от того, чтобы объяснить, что, собственно, надо решать. История переговоров по ядерной программе Ирана насчитывает уже свыше десяти лет, и все его дипломатические усилия показывают, что иранцы – очень искусные игроки на этом поле. Совершенно очевидно, что в любой момент они будут преследовать собственные, национальные интересы, отстраняясь от поддержки России, игнорируя ее. Об этом надо постоянно помнить.
Если же говорить о сложившейся международной обстановке в связи с историческим воссоединением Крыма с Россией [2] и реакцией на это наших западных партнеров, прежде всего США, то проблема Ирана и его ядерной программы, на мой взгляд, несколько отодвигается для США на второй план, хотя и по-прежнему актуальна. Многие американские аналитики считают, что президенту Б. Обаме следовало бы перенести главное направление своей внешнеполитической активности на Европу, которая, по мнению некоторых из них, может в итоге развязки украинских событий стать центром российско-германского доминирования. Потерять свое влияния в Европе Вашингтон, естественно, не хочет. Но возникает вопрос, при чем здесь Иран?
На мой взгляд, существуют два обстоятельства: в силу напряженной обстановки в восточно-европейском и кавказско-черноморском регионах, к последнему из которых Иран примыкает, он объективно становится еще более тесным союзником России. Это, однако, не должно привести, как я уже говорил выше, к очередным попыткам разыграть свою особую роль в торге с американцами за счет России. Москва, в свою очередь, может довольно жестко ответить на санкции Вашингтона в связи с Крымом, укрепив свои политико-экономические связи с Тегераном и продолжив курс на поддержку Ирана в отношении его ядерной программы. Однако и здесь России надо действовать, исходя из своих национальных интересов. Они, как представляется, должны предполагать баланс между позицией по ядерной программе Ирана и перспективами российско-американского сотрудничества по разрешению украинского кризиса. Разумеется, если Вашингтон, не прибегая к жесткой конфронтации с РФ, признает, что без активных дипломатических переговоров с Москвой этот кризис в ближайшем будущем разрешить не удастся. От Ирана также невозможно будет добиться дальнейших уступок по его ядерной программе без активного участия России в переговорах с Тегераном в нужном для международного сообщества направлении.
Другими словами: без участия России невозможно достичь того, чтобы комплексная сделка между «шестеркой» международных посредников и Ираном по дальнейшему процессу отхода последнего от идеи создания ядерного оружия стала реальностью. Представляется, что экспертное сообщество США, занимающееся Ираном, и некоторые высокопоставленные представители американской администрации это хорошо понимают. Россия же, идя на сотрудничество с США и другими западными партнерами по ядерной программе Ирана, никоим образом не должна поступаться своими принципиальными интересами, даже с целью разрядить напряженность в отношениях с Западом в связи с украинскими событиями. На мой взгляд, сейчас у России как раз появилось «окно возможностей» для ведения дипломатического торга с Вашингтоном и другими западными государствами, избегая при этом втягивания страны в новую холодную войну. В любом случае канал сотрудничества с Вашингтоном по иранской ядерной программе, не говоря уже о сирийском кризисе, должен оставаться открытым, даже если жесткое давление на Россию со стороны США и других наших западных партнеров из-за Крыма будет продолжаться.
Е.А. Нарочницкая:
Все, наверное, устали, ведь мы давно вышли за рамки регламента, но я обещала дать время на вопросы-ответы. Будут ли вопросы?
Г.Г. Мачитидзе:
Вопрос об отношениях между Россией и ЕС. Евросоюз рассматривает нас как рынок сбыта своей продукции или как равноправного торгового партнера? Я не знаю, какая у нас структура товарооборота. Мы поставляем сырье, они поставляют нам товары. А если нет этого сырья, то тогда получается, что они просто рассматривают нас, как и Украину, наверное, как рынок сбыта своей продукции?
И еще: насколько возможно наше культурное и духовное сближение с Европой, учитывая католическую и протестантскую культуру, на которой воспитаны европейцы, и наше православное плюс исламское сознание. Как известно, стабильным российское общество может быть только тогда, когда в христианско-мусульманских отношениях есть гармония. Как тут быть?
П.В. Святенков:
Мне кажется, что европейцы хотели бы продвигать сюда свои ценности, но при этом не брать на себя никаких обязательство перед Россией. То есть Россия, как, кстати, и Украина, хочет тесного сотрудничества. Во времена президентства Д.А. Медведева была даже такая идея, выдвинутая С.А. Карагановым и его окружением, – союз Европы, союз Европейского союза и России. «Сверхбольшая Европа», я бы даже сказал, потому что «Большая Европа» – это Евросоюз. И по сути они хотят, чтобы мы исполняли их указания, причем как можно в большем объеме, но чтобы сама Европа не брала на себя никакой ответственности перед Россией, никаких обязательств..
Г.Г. Мачитидзе:
Возможно ли заметное сближение в этих условиях?
П. Святенков:
Как вы прекрасно видите, заметного сближения нет и сейчас по вопросу Украины, скорее, имеет место столкновение, потому что все европейские политики поехали сейчас в Киев поддерживать этот новый «майдан»…
Г.Г. Мачитидзе:
– Это понятно, но я не понимаю ту же украинскую оппозицию, потому что надо дать возможность власти, Януковичу, поторговаться так же, как это делала Польша, которая выторговала себе все, что можно было. А оппозиция сейчас не дает Януковичу поторговаться с Евросоюзом, и следовательно, они заключат соглашение на невыгодных для себя условиях.
Реплика: … я вообще истерики по этому поводу, в том числе и на Украине, не совсем понимаю. Это же соглашение об Ассоциации, по-моему, даже у Сирии подписано соглашение об Ассоциации с ЕС. Вступление в ЕС и ассоциация – это вообще разные вещи. Я бы еще понял, если бы шла речь о вступлении в ЕС.
Реплика: Нет-нет, там довольно серьезный документ, 900 страниц.
Е.А. Нарочницкая:
Добавлю кое-что в ответ на вопрос о характере российско-европейского товарообмена. Кстати, все основные цифры, структуру, анализ вы найдете на нашем портале «Перспективы». Там есть ряд статей на эту тему, в том числе выступавшего здесь Николая Юрьевича Кавешникова. И Петр Павлович Яковлев тоже писал об этом, причем недавно, в 2013 г.
Цифры я наизусть не назову, но перекос – «сырье в обмен на промышленную продукцию» – безусловно есть. Вызван он не только разницей в структуре и уровне развития наших экономик, но и стратегией. Вопрос о том, насколько Европа готова видеть в России равноправного, даже чисто экономически, партнёра, пока остается без явного утвердительного ответа. Повторю, в Европе сталкиваются разные подходы к России, и мы пока не знаем, какое течение возобладает и возобладает ли. Тот же проект «Партнёрство ради модернизации» буксует неслучайно и не только из-за технических тонкостей. С российской стороны давно уже выдвигаются идеи более глубокого технологического сотрудничества, чем теперь, но реакция европейцев всегда была в лучшем случае сдержанной. И помимо краткосрочных экономических соображений это связано с принципиальным выбором: хочет ли ЕС видеть Россию крупной силой в общеевропейской и мировой политике, силой самостоятельной, при всех связях с Европой?
Что касается православных и католических (а еще и протестантских) корней, то они порождают разные ценностные акценты, которые, тем не менее, не означают отсутствия общей (христианской и не только) основы культуры и ментальности. Отсюда – из этого сходства-различия – вечно напряженная диалектика наших отношений, то, что называют дилеммой «Россия и Европа». На ценностных нюансах и, разумеется, на геополитике замешаны известные цивилизационные несовпадения между Россией и Европой, их разный опыт общественного устройства. При этом они близки, особенно если посмотреть с глобального ракурса. Россия, в конце концов, никогда не была азиатской деспотией, и до последнего времени серьезные западные историки это всегда признавали.
Мои собственные наблюдения и контакты с европейцами подтверждают, что отнюдь не православно-католический раскол составляет сегодня источник российско-европейского ценностного размежевания, о котором я говорила в начале нашего обсуждения. Наоборот, именно католическая, условно говоря, Европа, то есть та часть европейского общества, которая не хочет забывать о своих корнях, которая видит себя в истории в преемственном ключе, более всего повернута сейчас к России. Другое дело, что в католической мысли действительно имелась многовековая традиция ревностного отторжения России как опоры иной ветви христианства, как некой «другой Европы», а к тому же еще и мощной державы, расположенной по соседству, на том же геополитическом пространстве. Вспомним Донозо Кортеса с его религиозно окрашенными рассуждениями о «русской угрозе». Психологическое наследие этой традиции, конечно, тоже подпитывает нетерпимость к России. Но трещина ценностного разлома проходит у нас сегодня не с католической, а с «новой» Европой – новой не в географическом, а мировоззренческом плане. То есть это не Восточная Европа, объединившаяся со старой частью Евросоюза. Это та ментально новая Европа, которая, как уже говорил Михаил Ремизов, родилась в 1968 г., то есть Европа «постмодернистская», вставшая на путь разрыва со старой, классической европейской цивилизацией. И в этом контексте католицизм и православие – опоры преемственности – меньше чем когда-либо являются преградой между Россией и Европой – скорее это фактор сплочения.
Г.Г. Мачитидзе:
Можно маленькую ремарку к выступлению Бориса Васильевича относительно политики исламистов? Я спрашивал американских дипломатов: за что вы боретесь в Сирии и других странах, кого вы приводите к власти? Еще в 2000 г. – я тогда работал в Совете Безопасности России – у нас выступал Пашнин, который в то время был начальником Генерального штаба. Он рассказал: арестовали ваххабита в Чечне, привезли на допрос, и следователь спрашивал: «Какова ваша цель, чего вы хотите – независимую Чечню, независимый Северный Кавказ?». Тот отвечал: «Да, но это все этапы, затем – прийти к власти в России, получить доступ к ядерному оружию и атаковать США». Повторю, это было в 2000 г. И я как раз в это время ездил в США выступать в НАТО и привел этот факт американцам. Они ответили: «Ну, вы преувеличиваете». А 11 сентября 2001 г. произошел всем известный теракт.
И недавно поймали салафита в Сирии. Его интервьюировал наш журналист, который спросил: «Чего вы хотите?». И тот ответил то же самое, назвав те же цели и этапы, и снова сказал, что их главная цель – США.
Реплика: Это всегда главная цель исламизма, радикального исламизма – антизападничество. Так всегда было и будет. Поскольку совершенно очевидно, что имеют место идеологически несовместимые мировоззренческие позиции.
Реплика: И американцы это знают, поэтому они время от времени (например, выступление Б. Обамы в Каире несколько лет назад) пытаются наладить отношения с исламским миром, но это все.
Б.В. Долгов:
Американцы считают, что можно купить всех, но, увы, это не всегда срабатывает. Позволю себе сказать буквально два слова применительно к этому вопросу и к Европе, поскольку наш институт активно сотрудничает в рамках проекта по исламизму, в том числе с Францией. Четыре года подряд я езжу во Францию с этим проектом.
Европа сейчас в кризисе, это видно невооруженным глазом. В метро теперь можно увидеть попрошаек-французов, которые просят подаяния у негров. Это – безработные французы. Вот лишь некоторые цифры: 12% безработных во Франции, 26% – в Испании, примерно 11% – в Англии. Кризис касается и политики, и экономики. Вот пример, связанный с экономикой (я это видел сам): на площадке, где когда-то были мощности завода «Ситроен» в Париже, сейчас разбит огромный парк. Завод переведён в Камбоджу, во Вьетнам, потому что там, естественно, рабочая сила гораздо дешевле, и получается больше прибыли. И это плодит безработицу, а разрешить этот кризис невозможно. То есть, вы не можете заставить предпринимателя не выводить свои мощности туда, где ему выгоднее. И вопрос, что будет дальше, даже не ставят.
Еще одна серьезнейшая проблема – огромное количество мигрантов и фактически, я бы не побоялся сказать, исламизация, по крайней мере Франции. Там десятки исламских организаций, в том числе и исламистских, есть исламская политическая партия. На территории Ле Бурже ежегодно проходят огромные съезды мусульман, в которых участвуют и представители из Туниса, и Братья-мусульмане из Египта. Там выступают известные идеологи исламизма, и это все, естественно, легально, поскольку это укладывается в рамки французского законодательства.
То, что представители ислама идут во власть, в политику и в бизнес, тоже совершенно очевидно. Некоторые эксперты говорят об умирающей старой Европе. Я, может быть, так не сказал бы, но факт всеобъемлющего кризиса налицо. Притом существует и этический кризис, о чем уже говорила Екатерина Алексеевна. Я наблюдал такие симптоматичные картинки: идет семья арабов – муж жена и четверо детей мал мала меньше, а рядом идут два субтильных французика, держатся за ручку. Ну и что дальше?
И вот, например, это стремление Украины в Европу. Я не могу понять: они разве не смотрят хотя бы «Евроньюс» и не знают о безработице в Европе? Они думают, что если придут туда, то заводы, фабрики и конструкторские бюро раскроют им свои объятия? Очевидно, что они будут мести улицы, но там есть арабы, которые делают это сейчас. Стоит за этим геополитика, поскольку Бжезинский совершено правильно сказал, что Россия с Украиной – это великая держава, а Россия без Украины – это просто большая страна.
В.И. Сотников:
Я тоже хотел бы добавить буквально две фразы к своему выступлению. Я просто уверен, что иранцы на самом деле хотят довести свою ядерную программу до определенной стадии. Если они заключили соглашение, это еще не значит, что они отказались полностью от тайных попыток создать ядерное оружие. Уничтожив обогащенный уран, они, думаю, хотят наработать его снова, чтобы потом оставалось только принять политическое решение. И тогда в течение двух-трех недель у них ядерный боеприпас будет, что, тем не менее, еще не означает, что они собираются наносить удар по кому-нибудь.
Реплика: Говорят, требуется три-четыре месяца…
В.И. Сотников:
Да, три-четыре месяца. Собственно, американские и британские аналитики так и считают, и я с ними согласен. Из британских – это Марк Фицпатрик, работающий в Международном институте стратегических исследований в Лондоне. А американские аналитики – это, прежде всего, Фонд Карнеги.
Е.А. Нарочницкая:
Конечно, все глубокие причины для развития ядерной программы Ирана никуда не денутся, начиная с внешнеполитического кредо США, так ведь?
Т.А. Шаклеина:
У меня маленький комментарий. В будущем мы, наверное, можем обсудить подробнее взгляды политической, правящей элиты и обычных граждан в Европе, России и США. Думаю, что и в Европе, и в Америке много людей, которые выступают за сотрудничество с Россией, не видят в ней врага, хотя из выступлений нашего коллеги я так и не поняла, каков образ России. Я не случайно упомянула книгу Баталова. Он провел конкретное исследование, результаты которого ужасают. Я такого исследования не проводила, но в своих поездках я вижу, что думают американцы. Причем – в основном политическая элита и экспертное сообщество. Представьте, американцы, с высшим образованием, спрашивают меня (это были 2006–2008 гг.): «А как вы там ходите по улицам, вас еще не арестовывают?». И подобные вопросы задают люди, работающие в центральных университетах Вашингтона. Газеты, разговоры коллег в кулуарах университета – вот темы, которые, как мне кажется, нам стоит проанализировать, чтобы иметь четкое представление, на чем мы можем играть, на что можем рассчитывать.
Реплика: Многое зависит от пропаганды. Подобные исследования проводились. Был сравнительный анализ отношения к СССР в 1960 г. и 1969 г., тогда результаты различались, как небо и земля. В 1960 г. отношение было вполне положительное, а к 1969 г. вследствие мощной антисоветской пропаганды, развернутой после Карибского кризиса, отношение резко ухудшилось.
Реплика: … в 90-е гг. проводили опрос по поводу расширения НАТО. Более 40% в принципе были не против принять в будущем Россию в НАТО, если она, конечно, «сделает то-то и то-то». Потом все поменялось.
Т.А. Шаклеина:
Все это серьезные вопросы. А насчет Европы и России – ну как мы можем слиться с Европой, учитывая что есть НАТО и Россия? Вторая в мире военная держава, никак не может быть «переварена» Европой как частью НАТО. Это утопия. Я всегда говорю: смотрите на карту – где Европа, и где Россия. Я не могу себе представить единения и думаю, что обольщаться не стоит. Сотрудничать мы, наверное, можем и то с большой натяжкой до тех пор, пока европейские страны остаются членами НАТО. Да и на что направлена сама программа Восточного партнёрства?
Реплика: В приватных беседах европейцы обычно говорят: «Вы слишком большие. Хорошо бы разделить вас на несколько частей. Тогда с вами было бы легче разговаривать».
Е.А. Нарочницкая:
Говорят разное. Говорят и совсем иное, но эти разные мнения не всегда оказывают влияние на принимаемые решения. И здесь еще добавляется проблема разрыва между элитами и обществом. Ведь это же проблема не только России, но и Запада, и там она становится все острее. Но это уже другая тема.
Очень коротко подведу итоги. Мне кажется, на основе нашего обсуждения можно выделить некоторые сквозные проблемы российской внешней политики – то, что осложняет и проблематизирует достижение ее целей. Первый блок таких проблем – это спектр не зависящих от России многочисленных внешних факторов. Второе – слабость инструментария, связанная с дефицитом того, что теперь именуют «мягкой силой». Но сам дефицит «мягкой силы» не умещается в проблему инструментария. Вот Михаил Витальевич Ремизов говорил в этой связи о важности наличия способности к лидерству, а значит – к решению неких главных узловых вопросов. Но понятно, что такая способность вне своих границ предполагает способность решать аналогичные проблемы прежде всего у себя дома. То есть для России ключевым условием успешного международного действия является давно назревший выход на траекторию гораздо более эффективного экономического и внутриполитического развития. Только это может сделать Россию центром и полюсом, который будет привлекателен и способен консолидировать тяготеющие к нему пространства и силы.
Третий очень значимый момент, который прозвучал в нескольких выступлениях, – «корпоративность» российской внешней политики. Имелось в виду, что интересы нашего крупного капитала занимают в ее выстраивании непропорциональное место в ущерб системности и эффективности. Речь идет о мотивациях, если хотите, о целеполагании и шире – о характере власти и проводимой ею политики. Здесь есть, над чем задуматься нашим элитам и нашему руководству, если не с нормативной, то с прагматической точки зрения. В России успешная и масштабная международная стратегия, безусловно, крайне востребована обществом и потому необходима для легитимности режима. А получается, хотя бы из звучавших здесь примеров, что такой международной стратегии быть не может, если действия ориентированы прежде всего на интересы отдельных финансово-экономических групп или групп влияния. Конечно, мы – реалисты и понимаем, что эти частно-корпоративные интересы надо тоже признавать, даже им способствовать, но обязательно встраивая и подчиняя их гораздо более широким долгосрочным интересам страны, общества, государства.
Реплика: Какие-то сдвиги в этом плане появились, есть шанс, что введут прогрессивную налоговую шкалу.
Е.А. Нарочницкая:
Возможно. Но в целом это, как и выход на новую траекторию развития, – обширный фундаментальный вопрос и внутренней, и внешней политики. Короче, «макровопрос» российской политики.
Еще раз благодарю всех за серьезный и интересный обмен знаниями и мнениями.
Примечания:
[1] Подробнее см.: Международные процессы, т. 11. № 2 (май–август 2013 г.) или www.intertrends.ru
[2] Выступление В.И. Сотникова дается в авторской редакции, оно дополнено в связи с последними событиями на Украине и изменившейся международной обстановкой.
Читайте также на нашем портале:
«Общность и различия в стратегиях России и США» Татьяна Шаклеина
«Россия и Украина: стратегия сотрудничества» Круглый стол Фонда исторической перспективы
«Проблематика «мягкой силы» во внешней политике России» Павел Паршин
«Глобальное политическое прогнозирование в США в 1990-е – начале 2000-х гг.: Россия и страны СНГ в докладах совета национальной разведки США» Дмитрий Суржик
«Военная политика и военная безопасность России» Владимир Сизов
«Образ современной России: западные стереотипы и российские реальности» Сергей Бирюков
«Российско-американские отношения: дороги, которые мы выбираем» Эдуард Соловьев
«Вызовы глобализации и динамика отношений России и Китая в Азиатско-Тихоокеанском регионе» Юрий Чудодеев
«Видение многополярности в России и Китае и международные вызовы» Владимир Портяков
«Какая Европа нужна России? Возможно ли обрести Святой Грааль и не получить в нагрузку McDonalds?» Андрей Окара
«Политика Европейского союза на постсоветском пространстве: вызовы и шансы для России?» Александр Стрелков
«Роль Балтийского региона в сотрудничестве Россия-Евросоюз» Тамара Кочегарова
«Россия глазами Европы» Дитер Гро
«Россия и Европа сквозь призму институциональных различий» Татьяна Логинова
«Российская Федерация как новый международный донор: дилеммы идентичности » Денис Дегтерев
«Глобализация: «вестернизация» и альтернативные формы глобальных стратегий» Юрий Гранин
«Россия и Латинская Америка на траектории взаимного сближения » Петр Яковлев