Политическое развитие современных обществ и стран во многом определяется усложнением отношений между государственной властью и институтами гражданского общества в контексте «информационной революции» и децентрализации систем управления. В этих условиях неизбежно расширяется публичное измерение политики. Особое значение приобретает коммуникативное измерение политики и власти.
Куда более легким, нежели создание качественно информационно-политических механизмов, решением проблемы сложности современной публичной политики становятся стереотипизация и мифологизация сознания, внешне подчиненные логике общества массовых коммуникаций, они в действительности разрушают основания рационального дискурса. Попытка западного общественного мнения и интеллектуального сообщества строить свое восприятие России на базе определенного набора мифов и стереотипов является, на взгляд автора данной статьи, одним из примеров подобного рода.
По заключению некоторых исследователей к основным составляющим образа современной России в сознании жителей стран Запада, относятся: ксенофобия российского населения; антидемократичность и тоталитаризм государства; нецивилизованность и незнание норм деловых взаимоотношений; техническая и технологическая неразвитость; слабость в военном отношении, сочетающаяся с агрессивностью и неконкурентоспособностью России как участника международных отношений [1].
В то же время анализ глубинных интервью жителей России показал, что в общении с жителями стран Запада российские обыватели часто повторяют критические информационные посылы в адрес РФ. Многие ключевые антироссийские стереотипы, существующие в западном мире, активно транслируются и в Россию. Часть их вошла в систему восприятия россиянами собственного государства. Тем не менее западные оценки и российские самооценки не идентичны ни эмоционально, ни содержательно: россияне не столь агрессивно отзываются о своей стране и часто оценивают современную российскую действительность и положительно [2].
Где лежат истоки «негативной стереотипизации» западного восприятия России? Прежде всего, в его известной «двойственности». Так, Европа ощущает известную «чужеродность» российской цивилизации и в то же время – потребность в России как в проекте «альтернативного модерна», что особенно актуально в условиях глубокого кризиса европейской и собственно западной (иудео-христианской) цивилизации и идентичности. Подобная амбивалентность в отношении России мешает Западу выстроить устойчивые и предсказуемые отношения с Россией, перейти к полноценному культурно-цивилизационному диалогу. Попытка выстроить условные культурно-цивилизационные «границы», сдержать условного «варвара» рамками не менее условного «лимеса», попутно перенеся на него собственные подсознательные фобии и страхи (пусть и фантомные) – именно в этом, на наш взгляд, состоит основное культурно-политическое предназначение генерируемых западным общественным мнением мифов и стереотипов. При этом каждый из них функционален по-своему, решая более узкую тактическую задачу.
Так или иначе, сложившийся на Западе образ России во многих случаях больше говорит об особенностях западного менталитета, чем о самой российской действительности. Характерна точка зрения американского историка Мартина Малиа, который считает, что существование ряда расхожих клише, относящихся к России, объясняется скорее проблемами самого Запада. Западноевропейское общественное мнение, пишет Малиа, традиционно «демонизировало или, напротив, идеализировало Россию» не столько из-за ее реальной роли в Европе, сколько из-за собственных страхов и фрустраций или же собственных надежд и ожиданий, рождаемых в европейском обществе собственными внутренними проблемами [3].
Восприятие России на протяжении веков было для Запада неким средством самопознания. Россия рассматривалась посетившими нашу страну авторами, подобными Астольфу де Кюстину, в качестве alter ego просвещенной и гуманной Европы – что было призвано укрепить западного человека в его приверженности своим политическим и социальным институтам. В реалиях советского коммунизма он видел убедительный аргумент, подтверждавший его выбор в пользу демократии и рынка. Учитывая подобную обусловленность отношения к России собственными интересами и субъективными характеристиками западной аудитории, трудно говорить о ее объективности и непредвзятости [4].
По сути дела, Запад не может быть беспристрастным в своем восприятии российской действительности и российской политики, поскольку Россия является для него не просто одной из важных стран мирового сообщества, а скорее неким знаковым явлением. В далеком монархическом или недавнем коммунистическом прошлом Россия символизировала для одной части западного общества ее страхи и фобии, а для другой – ее надежды на торжество некоторых универсалистских принципов, символизирующих пресловутых «конец истории». После 1991 г. Россия в большей степени, чем любая другая поставторитарная страна, укрепляет уверенность Запада в превосходстве его модели социально-политического устройства. И в то же время в последние годы Россия все очевиднее материализует сомнения Запада в универсальной пригодности этой модели [5]. Подобный дуализм порождает одну из ключевых антиномий массового сознания Запада, диалектическое «снятие» которой возможно за счет активного мифотворчества и стереотипизации.
Как справедливо отмечает Г. Вайнштейн, на работы которого мы ссылались выше, часть публикаций западных СМИ, касающихся России, косвенным образом ориентирована на российские власти и вообще на наш политический класс. Предполагается, что позиции самих СМИ и представляемые ими мнения западных политиков и экспертов окажут влияние на представителей российской элиты или, по крайней мере, будут учтены. В то же время «российский адресат» – лишь один, причем далеко не основной, их адресат. Гораздо более существенное значение придается ими задаче воздействия на политические элиты Запада. Публикации СМИ на «российскую тему» являются важным инструментом политической борьбы вокруг определения курса Запада в отношении России. По сути дела, российская проблематика в западных средствах информации стала сферой столкновения разных политических интересов, разных подходов и разного понимания задач и целей западной политики на постсоветском пространстве.
Чем объясняется этот феномен? Общественное сознание Запада, формально соответствующее критериям рациональности и стремящееся к «технологичности мышления», одновременно мифологично и антиномично, и часто руководствуется стереотипами. Об этом в свое время писали разные известные представители западной мысли – от А. Грамши и Ж. Сореля до Э. Фромма и Г. Маркузе.
Так, Жорж Сорель (1847 – 1922) – французский теоретик анархо-синдикализма, утверждал, что миф, несмотря на его несоответствие политической реальности, способен оказывать на саму эту реальность специфическое воздействие – причем воздействие как укрепляющее эту реальность, так и способное ее разрушить [6].
В свою очередь, Эрих Фромм (1900 – 1980) – немецко-американский социолог, философ и психолог, представитель позднего («послефрейдовского») психоанализа (наряду с К. Хорни, Г. Салливэном, А. Кардинером) в рамках своей доктрины «радикального гуманизма», утверждал, что при капитализме утвердились негативные и деформированные типы социального характера (эксплуататорский, накопительский и рецептивный (конформистский). В результате уязвимой оказывается и сама либеральная демократия – поскольку социально ущемленный, перегруженный архаическими комплексами индивид «бежит от свободы» в авторитаризм (подчинение вождям), разрушительность (культ войны и насилия) и автоматизирующий конформизм (безразличие к проблемам общества и культ бездумного потребительства) [7].
Наконец, Франкфуртская школа – одно из наиболее влиятельных течений в неомарксизме, оформившееся в 30-е годы ХХ века, в лице своих видных предствителей – М. Хоркхаймера, Т. Адорно, Э. Фромма, Г. Маркузе, Ю. Хабермаса и др. – разрабатывала тему так называемого «позднего капитализма» с якобы характерной для него «фашизоидностью». Проект «Авторитарная личность», посвящен анализу особого социального типа личности, который, согласно франкфуртцам, служил (или может служить) социальной базой для фашистских режимов [8]. Основные идеи этого исследования были изложены в книге «Диалектика просвещения. Философские фрагменты» (1947) [9] редактором которой был М. Хоркхаймер, который изучил механизмы формирования общественного сознания, используемые современным капиталистическим обществом.
По мнению Хоркхаймера и других франкфуртцев, господствующая в этом обществе безличная сила прогрессирующей рациональности («обезличенная всеобщность») посредством механизмов культурной индустрии формирует в итоге не только сознание индивидов, но и их бессознательные влечения. Лишившись свободы, мышление в итоге превращается в послушный инструмент манипулирования.
Таким образом, как считают франкфуртцы, и пролегла дорога европейской цивилизации от олимпийского мифа с его идеей о предопределенности судьбы человека внешними силами, до создания рационально организованных технологий современности, служащих основой тоталитарных режимов. По мнению одного из франкфуртских теоретиков – Герберта Маркузе, общество, основанное на принципах технической рациональности, неизбежно превращает человека в винтик. В итоге государство поглощает личность, и складывается «мир тотального администрирования» (основой которого является не «террористически-полицейское управление», но «экономико-техническое управление, осуществляемое благодаря манипулированию потребностями»), и общество переходит в «одномерное состояние» с преобладанием «одномерного человека» (что предполагает отсутствие противоборства, критики, и реальной оппозиции» – Маркузе называет это состоянием «репрессивной терпимости») [10].
Свой вклад в изучение истоков «интеллектуальной враждебности» Запада по отношению к России внесли и российские исследователи. Некоторые (И.Р. Шафаревич, Ф.Ф. Нестеров) связывают ее с феноменом «русофобии», коренящейся в ложном сознании «цивилизационного» превосходства Запада над Россией [11], другие – с конкуренцией Запада с Россией как воплощением «альтернативного модерна» [12], либо с неискоренимой враждебностью «атомизированного» западного общества к обществу «общинного» типа, который являет собой историческая Россия.
Так или иначе, амбивалентность и противоречивость позиции Запада по отношению к России, в частности, проявляется в генерировании и воспроизводстве политических мифов (стереотипов), содержание которых нарушает принципы логического и достоверного мышления.
Однако техника политических мифов не требует следования подобной логике. В своей одноименной работе он, в частности, указывает на рационализированный, функциональный и технологичный характер современной политической мифологии – что, по мнению Э. Кассирера, создает для нее колоссальные возможности в плане трансформации в собственных интересах массового общественного сознания [13].
Сегодня можно говорить о фрагментации и стереотипизации общественного сознания с помощью мифов, которые выполняют определенную функциональную роль. Стереотипизация массового восприятия создает иллюзию рационального восприятия России – но в действительности препятствует такому познанию, не позволяя наблюдателю и исследователю реконструировать реальную логику протекающих в России процессов. Неудача такой реконструкции, в свою очередь, объясняется некоторыми западными исследователями особой «контркультурной» и иррациональной природой российского социума и менталитета, что способно заблокировать любой критический анализ оценок России в принципе.
Для изучения западных мифов о России целесообразно использовать методику контекстуального анализа, позволяющую реконструировать прежде всего содержательную логику стереотипов, воспроизводимых с помощью софистических техник и приемов. Параллельно с этим имеет смыслиспользовать технику «деконструкции смыслов» Ж. Дерриды [14], и элементы структурного анализа [15], чтобы выявить определенную функцию того или иного мифа в структуре западного общественного сознания (некоторые из них могут быть по своей сути дисфункциональными).
Определенное значение в плане методологии здесь может иметь методика социокультурного анализа А. Ахиезера (с экстраполяцией его логики на западный политический дискурс) [16]. В какой-то мере полезна и концепция «манипуляции сознанием» С. Г. Кара-Мурзы [17], помогающая понять общую логику «конструирования» политических мифов и стереотипов в рамках современного политического дискурса в западных обществах.
Наряду с этим с помощью контекстуального анализа попытаемся реконструировать скрытую стереотипами реальную логику политического процесса в России, а равно и возможную логику изменения российского политико-идеологического дискурса.
Ключевые мифы Запада о современной России
«Стержневым» среди подобных мифов (и связанных с ними стереотипных установок сознания) является миф о российском традиционализме как о причине коренной противоположности европейским ценностям толерантности, плюрализма. В действительности же говорить о состояшемся консервативном консенсусе применительно к современной России сегодня нельзя. Последнее связано с тем, что глубинная рефлексия в отношении результатов преобразований 1990-х гг. российским обществом и элитой так и не совершилась, без чего все консервативные и неоконсервативные теоретические «конструкты» неизбежно имеют характер симулякра. В феврале 2004 г. Фонд аналитических программ «Экспертиза» провел социологическое исследование «Радикальный авторитаризм в российском массовом сознании». Результаты исследований свидетельствуют об известном росте авторитарных настроений в начале XXI века по сравнению с началом 1990-х гг., но не подтверждают формирование в сознании россиян устойчивых консервативных ценностных установок [18].
Столь же сомнительное отношение к реальности имеет сегодня миф о «наступающем российском империализме», генерируемый либо воспроизводимый некоторыми западными исследователями. Проявлением исторического недоверия к России в странах Запада является искаженная интерпретация концепции «Москва – Третий Рим», созданной в XVI в. монахом из Пскова Филофеем и изложенная им в письмах к царю Ивану IV. Некоторые зарубежные и российские критики (например, эмигрант-меньшевик Е. Юрьевский – признавали существование у России специфического «комплекса Филофея», из которого, по их мнению, проистекали и проистекают российские мессианизм, шовинизм и тяга к экспансии, будто бы угрожающие человечеству [19]. На самом же деле, как справедливо указывает в своей статье русский историк-белоэмигрант Н. Ульянов, в учении Филофея речь шла о будущей России как о носителе «православного благочестия», что позволило бы ей стать примером для других стран и народов, привлекая их на свою сторону без всякого насилия и принуждения [20].
В контексте «империалистического мифа» всякое давление России на соседей по СНГ по инерции воспринимается как проявление империализма. Подобное имело место в ситуации недавнего экономического давления на Украину в связи с намерением ее руководства подписать соглашение об ассоциации с ЕС, хотя по своему характеру и масштабам оно не превосходило формата торговых войн, которые возникали между некоторыми нынешними членами ЕС до введения ныне действующих правил позволяющих сегодня избегать подобных ситуаций. Однако логика «двойных цивилизационных стандартов» работает и здесь. Примером тому – статья в The New York Times аналитика газеты Стивена Бланка [21], а также публикация Лорена Гудрича в журнале «Stratfor» [22], которые открыто говорят о возрождении имперских стратегий в современной России, связывая это с наступлением на суверенитет и права постсоветских суверенных государств. Очевидная функция этого политического мифа и связанного с ним стереотипа, распространенного в западном массовом сознании, – оправдание собственной контрэкспансии на евразийском направлении.
В этой связи необходимо понимать и то, что российская элита ментально не готова и не стремится к реализации последовательной имперской стратегии, что она сохраняет интерес к интеграции в мировое сообщество. «Имперские» декларации и отдельные действия – скорее выражение недовольства по поводу «неконвенциональных» действий Запада, не только не желающего способствовать подобной интеграции, но и активно ей противодействующего (примером чему стал нашумевший «закон Магнитского»). Сегодня скорее имеет место сложный торг различных «сегментов» правящей российской элиты с Западом, с ситуативным использованием некоторых «имперских» инструментов и угроз.
Особую актуальность для немалой части западного сообщества имеет миф о российском «неосталинизме». Однако, как показывает анализ реальных политических практик, не только к сталинизму, но и к какому-либо иному варианту подобной «мобилизационной» стратегии российская власть не стремится. В общественном дискурсе миф о Сталине как о противостоящем «правящей плутократии» «народном вожде» действительно существует. И этот факт учитывается в рамках «синкретической» официальной идеологии российской власти, стремящейся преодолеть идеологические расколы 1990-х гг. и предотвратить дискуссии, способные расшатать достаточно условную стабильность и сам «путинский консенсус» 2000-х.
Представляют интерес результаты опроса,, проведенного в 2010 году Левада-центром. 58% россиян считают, что потери, которые понес советский народ в эпоху Сталина, невозможно оправдать никакими великими целями, и лишь 29% готовы в какой-то мере эти потери оправдать. Признать Сталина государственным преступником в той или иной мере согласны 32% респондентов, не согласны – 50%. Почти 3/5 (59%) высказались против переименования Волгограда в Сталинград, «за» – 17%, 24% не смогли определиться со своим отношением к этой идее.
На заданный пролиберальным Левада-центром вопрос «В последнее время руководители страны всё чаще говорят о Сталине как выдающемся государственном деятеле, как вы думаете, с чем это связано?», 33 % вообще не смогли ответить. 23% связали эти апелляции со стремлением «использовать культ Сталина для укрепления своего собственного авторитета как наследников славы побед», 20% - с «безвыходностью, как суррогат отсутствующей «национальной идеи», поскольку в стране не осталось «ничего святого». 16 % полагали, что таким образом власти пытаются «использовать культ Сталина для того, чтобы оправдать собственную политику и злоупотребления властью». 8 % ответили, что с помощью культа Сталина нынешнее правительство стремится постепенно восстановить советскую систему [23]. Таким образом, говорить о «сталинистском ренессансе» в российской политике и массовом сознании – крупное преувеличение. Преувеличение, которое имеет вполне определенную функцию и связано со стремлением поставить процесс развития России в известные «рамки», не допуская критического пересмотра роли в нем либералов и их реформ.
В ряду «инспирированных раздражителей» западного общественного мнения особое место занимает миф о Путине как о последовательном евразийце и неославянофиле, враждебном ценностям и устремлениям Запада. С помощью этого мифа Владимира Путина нередко преподносят западному общественному мнению как реставратора обновленной «советской модели». В действительности, по нашему мнению, российское руководство пытается консолидировать (пусть и специфическим образом) общество, пережившее в 1990-е годы фрагментацию, атомизацию и аномию. Поиск идеологии под этот условный консолидирующий проект, между тем, продолжается и сегодня. В то же время западные исследователи не воспринимают либо не хотят воспринимать всю внутреннюю противоречивость российского социально-политического развития и эволюции политико-идеологического дискурса – который, в частности, проявляется в противоречивости политико-идеологических оснований актуальной стратегии президента России.
В действительности, как показывает анализ реального политического контекста, Владимир Путин – один из наиболее последовательных проевропейски ориентированных политиков России, действующий не только в рамках специфического евразийского цивилизационного «поля», но и в условиях трагического «разрыва» между стремлением российского «политического класса» быть в Европе и нежеланием самой Европы принять российскую элиту как полноправную часть формирующейся сегодня «глобальной» и «общеевропейской» элиты. В этой ситуации Путин действует как менеджер-прагматик европейского склада, ведя сложный «торг» с Западом.
В том же ряду располагается миф (и неразрывно связанный с ним стереотип) об извечном авторитарном и неосталинистском комплексах русских. Однако сегодня скорее можно говорить о консервативных умонастроениях россиян в связи с весьма неоднозначной по своим социальным последствиям эпохой «бури и натиска» 1990-х.
Как показывает изучение социологических опросов, достаточно высокий уровень поддержки Путина означает не стремление к реставрации бюрократических порядков советского типа, тем более не к воспроизведению наиболее архаичных элементов советского наследия – но прежде всего желание преодолеть хаос в интересах достаточно условного «консервативного большинства», признающего отдельные позитивные результаты реформ 1990-х годов, и не желающего инверсионного движения назад.
Следует помнить, что новый российский консерватизм пока еще не устоялся в виде отрефлектированной ценностной системы – но, скорее, представляет собой некоторое общественное умонастроение, нуждающееся в кристализации. Можно предположить, что незавершенность этого консервативного мировоззрения связана с незавершенностью процесса формирования российского среднего класса.
Кроме того, данные опросов, проведенных Левада-центром в 2008-2012 годах, подтверждают неоднозначность восприятия образа и политики действующего президента России. Так, по заключениям экспертов центра, до окончания второго срока Владимир Путин осуществлял свою политику в благоприятных условиях, опираясь на значительную поддержку населения. В апреле 2008 года 77% населения России поддерживали его политику. К маю 2012 года отношение к действиям президента значительно изменилось: одобряли его политику уже 57%. Чаще других действия президента одобряли обеспеченные респонденты, а также самая молодая и активная часть российского общества (до 39 лет). По сравнению с 2008 годом стоит отметить рост числа недовольных граждан среди людей с высшим образованием (28%). (Среди респондентов со средним и средне-специальным образованием рост составил 22%, незаконченным средним – 21%) [24]. Во всяком случае неоднозначность восприятия власти не позволяет говорить о «монолитном консенсусе», связанном с безусловной поддержкой главы государства.
Далеко не очевидно, что «новый российский консерватизм» будет опираться на установки в духе ксенофобии, изоляционизма и шовинизма, которые ему едва ли не в унисон априорно стремятся приписать России как некоторые западные критики [25], так и некоторые апологеты российских «новых правых» (например, ряд авторов известной газеты «Завтра», полагая это безусловным достоинством). Напротив, вполне вероятно, что новый российский консерватизм интегрирует в себя ценности индивидуальной свободы, собственности и права – однако не в той специфической, радикальной и притом узкоинструментальной интерпретации, которую продвигали российские либералы 1990-х годов.
Вполне вероятно, что все эти ценности будут соединены в сознании россиян с ценностями государства (не в виде «ортодоксального этатизма», а в русле более диверсифицированного подхода), исторической преемственности (без апологии прошлого), социальной справедливости (без маргинальных искажений). Затянувшаяся «переходность» российского общества затрудняет подобный «творческий консервативный синтез» – который объективно востребован, поскольку без «кристаллизации ценностей» стабильное и устойчивое развитие России представляется невозможным. А без этого Россия действительно обречена на «хроническую непредсказуемость», которая вызывала и вызывает у стран Запада многолетнюю идиосинкразию.
В свою очередь, сам миф (стереотип) о непредсказуемости России («умом Россию не понять») также укоренен в значительном сегменте западного общественного мнения [26]. Однако «непредсказуемость» России является следствием действия не особого «иррационального» русского духа, но результатом вполне конкретных социально-экономических и политических процессов – и прежде всего целой серии «революционных потрясений» и «революционных шоков», воспроизводившихся в российской истории вследствие и вместо попыток модернизации. В современной ситуации пресловутая «иррациональность» России в значительной степени предопределяется весьма неоднозначными результатами социально-экономических реформ 1990-х годов, которые достаточно активно поддерживались странами Запада (критические голоса были немногочисленны и тонули в общем потоке «прореформаторской риторики»). В то же время сегодняшние попытки России (пусть непоследовательные и бессистемные) отказаться от некоторых «небесспорных» результатов 1990-х годов и вернуться к эволюционной стратегии развития вызывают обвинения в «антиреформаторском откате». И это является очевидным подтверждением дефицита подлинной рефлексии по указанному поводу.
Нередко встречается на Западе миф о российском (русском) национализме – на его подъем указывают некоторые (тот же А. Сентинель) европейские исследователи, рассматривающие его как негативное явление, несовместимое с принципами западной цивилизации [27]. И если к исследованию «русского национализма» применяется конструктивистская методика (Э. Геллнер, Б. Андерсон), трактующая его как форму «реакционного мифотворчества», то к анализу национализма освободившихся от российского влияния «постсоциалистических наций» – иной подход, связывающий его с выражением существующих национальных и этнических интересов. Здесь присутствует не только известная методологическая двусмысленность, но и очевидное следование логике «двойных стандартов», связанное не только с пресловутым стремлением «сдержать Россию», но и с недостаточным пониманием общей логики ее политического развития.
Одновременно западными интеллектуалами и идеологами игнорируется, что сам Запад выступает по сей день как совокупность национальных государств, а в Восточной Европе и на постсоветском пространстве именно национализм является преобладающим политическим трендом. Современный процесс воссоздания (или строительства) национальной государственности постсоветскими народами (с опорой на национализм как на специфическую политическую технологию) в целом активно поддерживается политическим классом и общественным мнением западных стран. В то же время любые попытки акцентировать проблему национально-государственного самоопределения собственно русского этноса и даже российского суперэтноса западным сообществом рассматриваются как проявление «великорусского шовинизма», империализма и ксенофобии. При этом подобный подход стимулирует к жизни крайние и маргинальные формы национализма, которых так опасается сам Запад.
Химеричность пресловутого «великорусского шовинизма» в современных условиях показывают подтверждают исследования, согласно которым даже в «надломные» 1990-е годы лишь около 15% российских избирателей были склонны поддержать политические идеи националистов [28]. В то же время, по мнению Н. А. Баранова, современная идеологическая ситуация в России способствует маргинализации старых форм национализма, эволюционируя к широким идейно-политическим альянсам (коммунисты-державники, национал-либералы, национал-демократы…). В силу исторического наследия и внутрисистемной расколотости национализм, по его мнению, приобретает характер «перманентной духовной оппозиции», сосредоточенной на критике «внутренних» и «внешних» врагов нации [29]. Таким образом, говорить сегодня о русском национализме как о политически артикулированном и консолидированном феномене, способном угрожать «западной цивилизации», сегодня не приходится.
Большое значение для понимания отношения Запада к России имеет миф о российских олигархах. С одной стороны, последние традиционно рассматриваются общественным мнением стран Запада как деструктивная сила, некоторыми из западных экспертов ставится под сомнение легальность приобретенной ими собственности. С другой стороны, «избранные» российские олигархи могут допускаться в «глобальное цивилизованное сообщество» через прохождение «цивилизационных», идеологических фильтров. При этом не принимается во внимание то обстоятельство, что в России фактически потерпел неудачу инициированный либеральными реформаторами 1990-х годов процесс форсированного создания слоя крупных собственников, под который была подстроена вся деятельность реформаторского правительства Е. Гайдара, активно поддержанного западным сообществом. В итоге в России не состоялся национальный капитал в качестве силы, способной реализовать стратегию долгосрочного развития страны. Характерно в этой связи отрицательное восприятие олигархов в российском общественном мнении [30]. Вместе с тем, делегитимация российского крупного бизнеса фактически означает делигитимацию российских рыночных реформ 1990-х годов, что противодействует интеграции российских бизнес-структур в глобальную экономику.
Однако попытки (пусть и не слишком последовательные) поставить крупный российский капитал в определенные рамки, ограничить его политическую активность и направить деятельность «капитанов» крупного бизнеса на развитие реального сектора экономики и поддержание социальной сферы нередко рассматриваются на Западе как «откат назад». Непонимание российского «постреформного» контекста и идеологизированность оценок не позволяют понять всю сложность и противоречивость современной российской ситуации в отношениях государства и предпринимательского класса.
На противоположном идеолого-политическом «полюсе» находится миф о российских либералах как о противниках действующего «репрессивного» режима и борцах за демократию. В действительности многие ключевые фигуры из числа российских либералов реально интегрированы в существующую властную систему либо стремятся в нее вернуться на привилегированных позициях; речь о какой-либо «системной перезагрузке» посредством «болотного процесса», безусловно, сегодня не идет. Главный парадокс состоит в том, что российским политикам либерального толка демократизация с привлечением «масс», равно как и подлинная «прозрачность» власти не нужны – ибо в этом случае им придется держать ответ за провал многих своих обещаний и начинаний (и шире – за итоговую неудачу либерального проекта 1990-х годов).
Не столь однозначно восприятие российским обществом самих либеральных принципов. Как показывают результаты опросов, значительная часть населения положительно относится к либеральным ценностям. К ним относятся следующие: жизнь отдельного человека выше любых других ценностей; закон обязателен для всех - от президента до рядового гражданина; собственность человека священна и неприкосновенна; государство тем сильнее, чем выше благосостояние граждан; государство тем сильнее, чем строже соблюдаются в нем права и свободы человека; главные права человека - право на жизнь и право на защиту чести и достоинства личности; россиянам свобода нужна не меньше, чем людям на Западе. При этом достаточно высокий уровень поддержки либеральных ценностей в сознании россиян не трансформируется в поддержку собственно либералов – с ними прочно увязывается «проблемное» наследие «проклятых 1990-х» [31].
Продолжением мифа о российских либералах является представление о них как о проводниках модернизации в России (своего рода «прогрессорах», по выражению братьев Стругацких). В действительности же ортодоксальный российский либерализм конца ХХ – начала ХХI века является антиподом полноценного социального развития, поскольку де-факто отрицает промышленную и социальную политику, и в действительности нацелен не на модернизацию страны, а на «утилизацию» ее потенциала исходя из субъективно определенных «критериев экономической эффективности». Данный сценарий предполагает «модернизацию элиты», но не «модернизацию страны».
Оценки феномена либеральной модернизации российским общественным мнением также заслуживают внимания. По результатам исследования «Двадцать лет реформ глазами россиян», проведенного учеными Института социологии РАН, восприятие «модели реформ», реализованной в 1990-е годы, остается неоднозначным и противоречивым. Но если в 2001 г. итогами реформ были недовольны большинство опрошенных (59%), то за следующее 10-летие число недовольных сократилось до 43%, а число тех, кто оценивает реформы со знаком плюс, выросло с 28% до 34% [32]. Таким образом, не отрицая саму идею реформ, россияне остаются достаточно критичными к ее либеральной интерпретации; последнее с немалыми основаниями может быть перенесено и на «модернизационную» интерпретацию либерального реформизма, утвердившуюся в период президентства Дмитрия Медведева.
У Запада проявляется дефицит рефлексии в отношении России и, очевидно, ему необходим отказ от шаблонного и конформистского критицизма. Процесс отказа от мифов и стереотипов, вероятно, будет достаточно тяжелым, и может быть связан с той или иной формой культурно-цивилизационного шока на фоне меняющегося глобального соотношения сил. Однако приведет ли известная рационализация восприятия России на Западе к изживанию сложившихся в отношении нее мифов и стереотипов, покажет лишь будущее. Со своей стороны Россия в состоянии стимулировать подобную «смену вех» на Западе – и прежде всего за счет рационализации и прагматизации собственного поведения, а также нахождения внутреннего консенсуса по ключевым ценностно-идеологическим вопросам.
Действительно, преодолеть состояние современного кризиса и отстоять свои позиции в «культурных войнах» со странами Запада Россия сможет, лишь достигнув определенной идейно-мировоззренческой консолидации. Но это уже тема отдельной статьи.
Примечания:
[1] Рюмин А. М. Современные стереотипы о России в массовом сознании жителей стран Запада. Автореф. Дисс. канд.социол. наук по специальности 22.00.04. – Нижний Новгород, 2012.
[2] Рюмин А. М. Указ соч.
[3] Malia M. Russia under Western Eyes: From the Bronze Horseman to the Lenin Mausoleum // Новый исторический вестник. – 2001. – N 4.
[4] Вайнштейн Г. Россия глазами Запада: стереотипы восприятия и реальности интерпретации // http://magazines.russ.ru/nz/2007/1/va3.html.
[5] Там же.
[6] Сорель. Ж. Размышления о насилии. - М.: Фаланстер, 2013. - С. 138.
[7] Фромм Э. Бегство от свободы. – М., 1990.
[8] Адорно Т. Типы и синдромы // Социс. – 1993. – № 9.
[9] Нorkheimer M., Adorno T. W. Dialektik der Aufklaerung. Philosophische Fragmente. – Querido: Amsterdam 1947.
[10] Маркузе Г. Одномерный человек. – Киев, 1996.
[11] Шафаревич И. Р. Русофобия // В кн.: Шафаревич И. Р. Есть ли у России будущее? – М., 1991; Нестеров Ф. Ф. Заклятое слово // Наш современник. – 2009. – N 4. – С. 195 – 227.
[12] Кургинян С. Аналитика судьбы. Россия и агония модерна // Завтра. – 2012. - № 35.
[13] Кассирер Э. Техника политических мифов // Октябрь. – 1993. – № 7.
[14] Деррида Ж. Диссеминация – Екатеринбург: У-Фактория, 2007.
[15] Леви-Стросс К. Структурная антропология. – М., 1985; Фуко М. Жизнь: опыт и наука // Вопросы философии. - 1993. - № 5. - С. 44-53.
[16] Ахиезер А. С. Возможность прогноза социокультурной динамики России // Куда идет Россия? Альтернативы общественного развития / Под общ. ред. Т. И. Заславской. – М.: Интерпракс, 1994. – С. 287 – 292.
[17] Кара-Мурза С. Г. Манипуляция сознанием. – М., 2000. – Гл. 1.
[18] См.: Урнов М., Касамара В. Современная Россия: вызовы и ответы: Сборник материалов. - М., 2005. - С.50.
[19] Юрьевский Е. От Филофея в наши дни // Социалистический Вестник. – 1956. – № 1.
[20] Ульянов Н. Комплекс Филофея // Вопросы истории. – 1994. – № 4. – С. 152 – 162.
[21] http://inotv.rt.com/2013-08-29/NYT-Vosstanovlenie-Sovetskogo-Soyuza-stanet.
[22] http://inosmi.ru/politic/20111102/176961225.html.
[23] http://www.levada.ru/05-03-2010/rossiyane-o-staline.
[24] http://www.levada.ru/15-10-2013/putin-v-obshchestvennom-mnenii-do-i-posle-politicheskoi-rokirovki.
[25] См. Хабенская Е. О. Ксенофобия, национализм, расизм в реальном и виртуальном пространствах http://www.inafran.ru/sites/default/files/page_file/%20Ксенофобия%20национализм%20расизм.pdf.
[26] Липатова Н., Панарин С. Энергетика берёзы: от лирики к геополитике (по следам круглого стола «Образы России: какими мы видим себя и какими нас видят соседи») // Вестник Евразии. – 2008. – № 1.
[27] См., напр.: Atlantic Sentinel: Национализм россиян заставил Путина менять приоритеты // http://inotv.rt.com/2013-11-08/Atlantic-Sentinel-Nacionalizm-rossiyan-zastavil.
[28] Клямкин И.М., Лапкин В.В. Русский вопрос в России // Полис. – 1995. - № 5.
[29] http://society.polbu.ru/baranov_politics/ch143_i.html
[30] Попов Ю.Н. Олигархия как субъект недобросовестной конкуренции // Труд и социальные отношения. -2003. - № 2.
[31] http://society.polbu.ru/baranov_politics/ch87_i.html.
[32] http://www.rg.ru/2011/06/29/sociologia-poln.html.
Читайте также на нашем портале:
«Культурный синтез в истории: евразийские ценности российской культуры» Николай Хренов
«Русская идея как предмет философского анализа: к вопросу о необходимости философии идей» Сергей Кочеров
«Страна будущего Русская философия и российская политика» Александр Казин
«Россия: что значит "не быть Западом"?» Сеpгей Каpа-Муpза
«Восток и запад Европы: европейская судьба России» Владимир Кантор
«Имидж России в мире: количественный и качественный анализ» Светлана Кобзева, Дарья Халтурина, Андрей Коротаев, Дмитрий Качков
«Россия глазами Европы» Дитер Гро
«Вторая мировая война и историческая память: образ прошлого в контексте современной геополитики» Елена Сенявская, Александр Сенявский
«Генеалогия русофобии: исследование итальянского историка Роберто Валле» Валерий Любин