Седьмого декабря 1988 года Генеральная Ассамблея Организации Объединенных Наций приветствовала бурными и продолжительными овациями выступление Генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Горбачева.
Советские руководители никогда не произносили ничего подобного. «Дальнейший мировой прогресс, — говорил Горбачев, — возможен теперь лишь через поиск общечеловеческого консенсуса в движении к новому мировому порядку… Речь идет о сотрудничестве, которое было бы точнее назвать “сотворчеством” и “соразвитием”… Само решение глобальных проблем требует нового “объема” и “качества” взаимодействия государств и общественно-политических течений, независимо от идеологических и прочих различий… Стоит договориться и об основных, действительно универсальных, предпосылках и принципах такой деятельности».
Газета The New York Times писала на следующий день в редакционном комментарии: «Пожалуй, с тех пор, как Вудро Вильсон изложил в 1918 году свои Четырнадцать пунктов или Франклин Рузвельт и Уинстон Черчилль объявили об Атлантической хартии в 1941-м, ни один из мировых лидеров не демонстрировал столь глубокого подхода к проблемам будущего, какой мы услышали во вчерашней речи Михаила Горбачева в ООН».
После того выступления прошло ровно 20 лет. Два минувших десятилетия стали временем бурных перемен на международной арене, периодом огромных надежд и столь же крупных разочарований. Но главное, пожалуй, заключается в том, что многообразные процессы, которые развивались иногда стихийно, а иногда целенаправленно, так и не привели к появлению нового статус-кво, того самого «нового мирового порядка», о котором говорил Горбачев в своей речи.
Горбачев призывал придать соперничеству, которое всегда было, есть и будет в мировой политике, «качество разумного соревнования в условиях уважения свободы выбора и баланса интересов». Эта задача так и не выполнена, хотя актуальность ее только возросла.
Определяющей чертой нынешней международной ситуации является тот факт, что очевидный рост всех форм конкуренции — экономической, идеологической, военной, геополитической — сочетается с углубляющейся взаимной зависимостью участников этой конкуренции. И это делает бесполезными модные ныне параллели с «большой игрой» XIX века, преддверием Первой мировой войны или эпохой «холодной войны». Финансовый кризис стал символическим завершением двадцатилетия транзита, но перехода к новой модели так и не произошло. Скорее всего, мировой системе, находящейся в состоянии дисбаланса, предстоит второй «переходный период».
Почему не сбылись надежды конца 1980-х годов, эпохи, когда казалось, что мировая политика вступила в качественно новый этап. И что, собственно, изменилось за истекшие годы?
Отличать ли пораженье от победы
Устойчивые модели мироустройства, как правило, возникают после крупных военных конфликтов. Вестфальский мир, Венский и Берлинский конгрессы, Версальская и Ялтинско-Потсдамская системы закрепляли соотношение сил, установившееся по результатам масштабных боевых действий.
«Холодная война» была уникальным периодом, когда острейшее военно-политическое и идеологическое противостояние обошлось без прямого вооруженного столкновения главных оппонентов. (Хотя косвенные стычки и пробы сил случались в различных регионах планеты, наличие ядерного оружия удерживало от перерастания локальных инцидентов в глобальное выяснение отношений.) Но именно поэтому очевидного ответа на вопрос о победителях и побежденных в этом затянувшемся конфликте так и не было дано.
Конечно, деградация экономики Советского Союза, которая не могла более тащить на себе нараставшее бремя военных расходов, служила бесспорным признаком перенапряжения одного из участников противоборства. Однако, несмотря на это, ко второй половине 1980-х о скорой победе на Западе никто не помышлял. Как писал в своих мемуарах американский историк Ричард Пайпс, «советологическое сообщество… упорно придерживалось мнения, что, какие бы трудности ни возникали, советский режим обладал как волей, так и средствами, чтобы их преодолеть».
Новое руководство СССР, за приходом которого к власти последовало резкое падение цен на углеводороды, быстро осознало масштаб происходящего. «Новое мышление» Михаила Горбачева представляло собой попытку интеллектуального ответа на усугубляющийся социально-экономический кризис советской системы. Тогда и начался поиск «мягкого» выхода из «холодной войны». Как справедливо замечает Егор Гайдар, «лишь зная остроту экономических проблем, с которыми столкнулся Советский Союз к 1988 году, можно понять инициативу Президента Горбачева о сокращении вооружений, сформулированную им… на выступлении в Организации Объединенных Наций».
В этом ключе речь генерального секретаря ЦК КПСС воспринимали очень многие. Помощник Михаила Горбачева по международным делам Анатолий Черняев вспоминает, что Политбюро обсуждало именно параметры сокращения вооружений, а философию про общечеловеческие ценности большинство тогдашних руководителей воспринимали по принципу «много демагогии не бывает». Посол СССР в Вашингтоне Юрий Дубинин, присутствовавший на заседании ГА ООН, в своих воспоминаниях посвящает выступлению Горбачева две строчки: «Речь стала крупным событием в мировой политике. Главное состояло в одностороннем сокращении вооруженных сил и вооружений Советского Союза в Европе». Все. Ни слова о революционных идеях советского лидера, публично отказавшегося от классового подхода к внешней политике.
Надо сказать, что в Соединенных Штатах к гуманитарному посылу речи Михаила Горбачева отнеслись достаточно серьезно, однако не в том смысле, что на предложения Москвы нужно откликнуться. Так, помощник Джорджа Буша-старшего по национальной безопасности Брент Скаукрофт увидел в предложениях, «по большей части риторических», хитрый план предстать наиболее прогрессивной мировой силой и «создать атмосферу оптимизма», которая подорвала бы единство Запада и его решимость добиться своего в «холодной войне».
Идеолог перестройки Александр Яковлев говорил на заседании Политбюро, посвященном итогам пребывания Горбачева в Нью-Йорке: «Поездка… водораздел, знаменующий отказ от самоизоляции. Американцы боятся нашей европейской и тихоокеанской политики. Их беспокоит размывание образа врага».
Настроения Вашингтона суммировал Анатолий Адамишин, в ту пору замминистра иностранных дел и участник советско-американских переговоров: «Горбачева следовало остановить, пока его новое мышление, его общий европейский дом не начали вбивать клинья в отношения между США и Западной Европой. Исчезает главная сцепка — советская угроза… У союзников появляются сомнения насчет лидирующей роли Соединенных Штатов в мире».
Конечно, Кремль руководствовался своими интересами, а Горбачев совсем не был исключительно романтиком-идеалистом. Но на исходе 1980-х возникло крайне редкое сочетание — собственные цели и задачи сверхдержавы, составлявшей одну из двух опор мирового устройства, совпали с желанием трансформировать миропорядок, сделать его менее конфронтационным и качественно снизить риск военных столкновений. Говоря о взаимозависимом мире, проблемы которого не решить на путях конфронтации, советский генсек значительно опередил политическое мышление — подобного рода риторика распространилась на Западе лишь в середине следующего десятилетия.
Однако замысел Михаила Горбачева превратить окончание «холодной войны» в «совместное предприятие» двух сверхдержав не реализовался. В любой войне, даже «холодной», предполагается победитель, и мышление в традиционных категориях не допускало иного исхода. Так, сенатор Даниэл Патрик Мойнихан сразу назвал речь Горбачева в ООН «самым поразительным объявлением о капитуляции в истории идеологического противостояния».
По мере усугубления внутренних проблем СССР на Западе, особенно в США, укреплялась точка зрения, что деваться Москве все равно некуда, поэтому не ей определять условия окончания противостояния. Предложения «нового мирового порядка» звучали уже из Вашингтона — о необходимости его создания говорили президент Джордж Буш-старший и госсекретарь Джеймс Бейкер. Но в их понимании это было уже нечто совершенно другое — объединение мировых держав вокруг американского лидерства и во имя решения задач, которые ставят Соединенные Штаты.
Первым проявлением такого подхода стала операция «Буря в пустыне» по освобождению Кувейта, оккупированного Саддамом Хусейном. «Политика была ясна: Соединенные Штаты накажут агрессора и установят новый мировой порядок. Другими словами, США будут действовать как мировой полицейский, стоящий на страже статус-кво».
Историческим вердиктом предшествующей эпохе стали слова президента Буша, произнесенные им в последнем ежегодном обращении к нации (январь 1992-го): «Я не всегда показывал радость, которая жила в моем сердце. Но самое важное событие, которое случилось в мире, в моей жизни, в нашей жизни, это вот что: по милости Господа, Америка выиграла “холодную войну”».
Анатолий Адамишин резюмирует: «Высказывания Буша были запоздалым, но зато наконец-то откровенным ответом на призыв Горбачева к сотрудничеству. Окончание “холодной войны” советский генсек считал взаимной победой СССР и США, более того, всех здравомыслящих политических деятелей того времени».
Я подробно вспоминаю события почти двадцатилетней давности, потому что именно тогда было заложено направление движения, которое привело к нынешней ситуации. Противопоставление «победителей» и «проигравших» серьезно повлияло на дальнейший ход событий. На Западе оно породило опасное чувство триумфализма, ощущение полной моральной и политической правоты, безальтернативности одного набора идей и представлений. В России же возникло крепнущее желание взять реванш, «переиграть» последний раунд «холодной войны», в которой, как теперь считают многие, СССР не проиграл, несмотря на поспешную капитуляцию руководства.
Вместо создания новых институтов или, по крайней мере, радикального обновления и переосмысления имеющихся курс был взят на универсализацию тех структур и институтов, которые в эпоху идеологического противостояния составляли основу западного мира. Иллюзорная картина «конца истории», нарисованная Фрэнсисом Фукуямой в 1989 году, в академическом мире даже тогда мало кого убедила, но на протяжении долгого времени оказывала воздействие на политическое сознание Запада. Не подвергалась сомнению «естественность» того, что в условиях глобализации будет распространяться западный тип организации общества и экономики.
Однако на деле оказалось, что мирная экспансия Запада стала возможной только благодаря уникальности момента. Россия пребывала в геополитической коме и сопротивляться не могла. Китай был занят саморазвитием и еще не помышлял о глобальной роли. Но как только монополия Запада на влияние в мировой политике исчезла — Россия пришла в себя, а Китай стал мощной силой, — то, что представлялось само собой разумеющимся в 1990-е годы, превратилось в острую проблему.
Выяснилось, что старые институты не справляются с вызовами новой реальности. В условиях сегодняшнего финансового кризиса особенно удивительно, до какой степени деградировал, например, Международный валютный фонд. Каких-то 10 лет назад эта организация, своего рода символ преобразования мира по западной модели, вершила судьбы столь важных держав, как Россия, Мексика, Индонезия, Турция, Южная Корея, Аргентина. Сейчас МВФ способен разве что развести руками и посетовать на неуправляемую рыночную стихию.
Ни одна из структур, которые, как предполагалось, станут инструментами глобального управления, в полной мере не справляется с такой функцией, и этому не приходится удивляться. Ведь они — продукт предшествующей эпохи, когда все было совсем иначе. Некоторые организации не только не укрепляют стабильность, но и расшатывают ее — расширение НАТО превратилось из способа экспортировать безопасность в катализатор глубоких конфликтов. Кавказская война августа 2008 года — наиболее яркое проявление этого.
Отличительной чертой последних лет было углубляющееся противоречие между международными правилами, по-прежнему никем вроде бы не оспариваемыми, и принципами, которыми страны руководствуются в реальных действиях. После окончания «холодной войны» институты — организации и правовые нормы — почти не изменились. Однако, формально оставаясь в силе, они деформировались. Размывались основополагающие понятия, такие как суверенитет, территориальная целостность, критерии использования силы.
Появлялись новые концепции (например, «гуманитарная интервенция» или «мягкая сила»), служащие политическими инструментами ведущих государств, но не предусмотренные международным правом. Большинство стран мира продолжали выступать против пересмотра системы отношений, которым фактически занималась сторона, завладевшая инициативой после «холодной войны». Посему официальное изменение правил игры было невозможно, а разрыв между буквой и духом увеличивался.
Когда мотивы одних и тех же действий свободно дрейфуют между морализаторским пафосом, произвольной трактовкой правовых норм и защитой собственных меркантильных интересов (см. аргументы в пользу вторжения в Ирак), размывается понятийная база. И что удивляться, если первой жертвой такой ситуации становится доверие между ключевыми участниками, необходимое как раз для разрешения глобальных проблем, в том числе и экономических.
Недееспособность международных институтов, так и не трансформированных по-настоящему после «холодной войны», начала проявляться еще в 1990-х годах. И тогда мировой лидер, вместо того чтобы возглавить процесс преобразования международной системы, решил пойти другим путем — путем опоры на собственные силы и возможности, благо и того и другого у Соединенных Штатов было в избытке. Собственно, это и было практической реализацией того «нового мирового порядка», о котором говорил Джордж Буш-старший.
Кульминацией такого подхода стало вторжение в Ирак весной 2003-го. После иракской кампании, короткой и очень эффективной с военной точки зрения, идеологи американской внешней политики приходили к выводу об отсутствии альтернативы доминированию Соединенных Штатов: «Нет веских причин полагать, что какой-либо новый и еще не обкатанный центр силы, находящийся, возможно, под влиянием государств с длительной историей репрессий, окажется более внушающим доверие, нежели лидерство США... Столкнувшись с оппозицией, Вашингтон ясно дал понять: он сделает все возможное, дабы удержать свое превосходство».
Фактор военной силы, который вроде бы признали утратившим решающее значение в 1990-е годы, в полном масштабе и в грубой форме вернулся в мировую политику.
Но еще более плохой новостью стало то, что последовало за иракскими событиями. Оказалось, что гипердержава, заменившая собой механизмы мирового управления, перенапряжена и на деле не способна выполнять возложенные на себя функции. Растущая хаотичность глобального развития стала очевидной. Если вторжение в Ирак было сознательным действием США, преследовавшим известную цель (хотя и не достигшим ее), то другое вопиющее нарушение принципов международного права — признание независимости Косова — было совершено скорее от бессилия. В Вашингтоне и европейских столицах пришли к выводу, что проще согласиться с требованием косоваров, чем вести мучительную работу и добиваться приемлемого для всех участников результата.
Жертвой перемен, которые начались в конце 1980-х, стало, как ни странно, искусство настоящей изощренной дипломатии, свойственное периоду конфронтации. «С концом “холодной войны”, — писал в 2005 году историк, профессор Йельского университета Джон Льюис Гэддис, — исчезла необходимость планомерной работы с союзниками и нейтральными государствами, которые, если не уделять им должного внимания, могут перейти на другую сторону или, по крайней мере, угрожать этим. Многосторонние консультации последовательно сокращались на протяжении администрации Джорджа Буша-старшего и Билла Клинтона не потому, что сам принцип вызывал возражения, а потому что они казались уже не столь необходимыми, как в период “холодной войны”. Джордж Буш-младший не изобрел то, что назвали американским унилатерализмом, а унаследовал. Хотя, конечно, он усилил данную тенденцию различными способами».
Сейчас об этом говорят все. Новая администрация Барака Обамы клянется не повторять ошибок своих непосредственных предшественников и вернуться к многосторонним подходам, принципам опоры на институты и международные организации, восстановить пошатнувшиеся связи с союзниками и вести прагматичные диалоги с государствами, необходимыe для того, чтобы добиться желаемых результатов. Однако это благое намерение может оказаться нереализуемым, поскольку сущность мировой системы за истекшие 20 лет претерпела заметные изменения.
Идеологии и национализм
С того момента, как в XVII веке на просторах Европы начали возникать национальные государства, их взаимодействие, а не те или иные идеологические мотивы определяло содержание международных отношений. На смену религиозным войнам пришло соперничество держав. Даже Великая французская революция, означавшая мощный идейный прорыв, не изменила суть межгосударственных конфликтов. Направленная вовне воинственность Парижа началась тогда, когда изначальный революционный заряд сменился традиционным экспансионизмом при Наполеоне.
В XIX веке противостояния в Европе, несмотря на различие социально-политических систем, были обусловлены конкуренцией за сферы влияния и стремлением изменить баланс сил, а не идеологическими разногласиями. Национальные интересы великих держав определяли ход событий. Кульминация наступила в 1914 году. Нарастание противоречий привело к всплеску шовинизма и беспрецедентному ожесточению Первой мировой войны. Прямым ее следствием стало появление мощных тоталитарных идеологий. Они надолго определили содержание европейской и мировой политики, два системных конфликта XX столетия — Вторая мировая и «холодная» войны — проходили под знаком идеологических баталий.
Конечно, можно утверждать и то, что оба этих противостояния (в особенности второе) во многом носили характер великодержавного соперничества, «упакованного» в идеологическую оболочку. Но даже если это и так, идеологическая призма искажала собственно геополитическую картинку, влияла на образ мыслей и действия ключевых участников, служила механизмом «самозавода» конфронтации.
Конец «холодной войны» не принес деидеологизации международных отношений.
Крах коммунистической идеи в ее практическом воплощении, как представлялось, автоматически предполагал триумф идеи противоположной, т. е. либеральной. Распад тоталитарных идеологий не означал ухода идеологий из мировой политики вообще. Последнее десятилетие минувшего века прошло под знаком торжества не только институтов, но, прежде всего, и идей «свободного мира».
Впрочем, сомнения зазвучали уже тогда, когда теория «конца истории» казалась многим более чем убедительной. Летом 1990 года американский исследователь Джон Миршеймер, принадлежащий к чикагской школе политического реализма (основателем которой был Ханс Моргенау), в статье «Почему мы скоро будем тосковать по “холодной войне”» оспаривал базовое положение теории экономического либерализма. Согласно ему, «главным мотивом деятельности государств является достижение процветания, а руководители ставят материальное благосостояние своего населения выше всех прочих соображений, в том числе безопасности».
Миршеймер указывал на «один серьезный недостаток» этой теории: «Главный тезис, на котором она построена, ошибочен. Основным мотивом деятельности государств является отнюдь не стремление добиться процветания. Хотя экономические расчеты для них немаловажны, государства существуют как в международной политической, так и в международной экономической среде. Когда эти две системы вступают в конфликт, политическая среда оказывается более важной. Выживание в анархичной международной политической системе — самая главная задача государства».
Как оказалось, идеологическая рамка, сложившаяся в эпоху «холодной войны», выполняла структурирующую роль, обеспечивая определенный баланс сил и интересов. С ее исчезновением исчез и баланс, а идеологический вакуум начал заполняться сам собой. Джон Льюис Гэддис писал весной 1991 года, что мировая система будет характеризоваться, с одной стороны, неоспоримым американским доминированием и растущей взаимной зависимостью, а с другой — всплеском национализма и ростом значения религий как элемента самоидентификации, размыванием не только систем коллективной безопасности, но и характера угроз.
Об угрозе национализма как наиболее мощной трансформационной силы в мире заговорили в связи с событиями в последние годы существования СССР, но особенно после начала череды гражданских войн в Югославии. Теоретик международных отношений Стэнли Хоффман указывал в 2003 году: «В широком смысле: “светские религии”, которые вели между собой столь кровавые битвы в прошлом веке, сегодня мертвы. Однако Фукуяма не учитывал того факта, что живее всех живых остается национализм. Более того, он проигнорировал наличие взрывоопасного потенциала религиозных войн, которым чревата значительная часть мусульманского мира».
Конец «холодной войны» вызвал к жизни феномен, схожий с тем, что спровоцировали предыдущие потрясения ХХ века. Первая мировая война привела к распаду европейских континентальных империй и созданию новой порции национальных государств. Вторая мировая и последовавшие за ней события пробудили к жизни следующую волну национальной суверенизации. Колониальные империи отступали под напором невероятной волны национализма, захлестнувшей планету, стремительно увеличивалось число стран — членов ООН.
При этом национальное пробуждение могло рядиться в идеологические одежды. Скажем, неудача США на Кубе и во Вьетнаме была обусловлена тем, что для Гаваны и Ханоя социализм, против которого сражался Вашингтон, был лишь внешней формой националистического содержания, а эту силу в разные эпохи признавали непреодолимой.
Джон Миршеймер, напоминая о том, что основоположник американского «политического реализма» Ханс Моргентау в свое время был убежденным противником войны во Вьетнаме, объяснял и причины провала иракской стратегии Джорджа Буша: «Самой мощной политической идеологией на земле является не демократия, а национализм. Президент Буш и его соратники-неоконсерваторы национализм в принципе игнорируют. Он попросту не является частью их дискурса. Для них упор всегда и прежде всего делается на демократию, и они верят, что военное вторжение в страну для распространения демократии — правильный способ действий».
В начале нынешнего столетия планета, освободившаяся от влияния прежних идеологических установок, переживает этап, во многом схожий с серединой прошлого века. Збигнев Бжезинский с тревогой писал о том, что Соединенные Штаты, взвалившие на себя ответственность «последнего суверена» на международной арене, не понимают, насколько сложные процессы протекают вокруг. Бжезинский указывает на новое политическое пробуждение Третьего мира, которое заметно повсюду — от Латинской Америки до Пакистана.
Национализм и требование «справедливого» (т. е. учитывающего растущее влияние не-Запада) мироустройства определяют глобальную повестку дня. Исламизм выполняет ту же функцию, что левая идея полвека назад, а боевики движения «Хезболла» или талибы — это современный, хотя и намного более пугающий, аналог «барбудос» конца 1950-х.
Всплеск национализма в развивающихся странах происходит на фоне перераспределения мирового производства, ресурсного потенциала и растущего демографического превосходства над миром развитым. Однако меняется и сущность действий развитых государств.
В частности, после террористических атак на Нью-Йорк и Вашингтон 11 сентября 2001 года многие заговорили об изменении базовых подходов американской политики. Впервые в истории меры по обеспечению национальной безопасности одной, пусть и сверхмогущественной, державы носили глобальный, всеобъемлющий характер. По сути, был поставлен вопрос о необходимости переустроить мир таким образом, чтобы он не мог больше представлять угрозу для США. Наиболее откровенные комментаторы заговорили о наступлении эпохи «американской империи», что само по себе звучало парадоксом — пафос всей политической философии Соединенных Штатов с момента их основания был антиимперским.
Британский исследователь Анатоль ен пришел к выводу, что в годы администрации Джорджа Буша-младшего развитие получил феномен «американского национализма». Он сочетает культ военно-политического и морального превосходства США с представлением об абсолютной правильности американской идеологической модели. Распространение ценностей, лежащих в основе общественно-политической системы Соединенных Штатов (а это, в свою очередь, сложный сплав гражданственности с религиозностью), всегда было способом осуществления американской политики. Однако в условиях, когда Америка стала единственной сверхдержавой, не ограниченной никакими видимыми сдержками и противовесами, ставка, по характеристике Джона Льюиса Гэддиса, стала делаться «не на привлечение, а на навязывание». В результате произошло окончательное переплетение идей и геополитических целей, а демократический пафос превратился в инструмент реализации предельно эгоистических целей.
Здесь стóит снова вернуться на 20 лет назад и обратить внимание на разночтение в толковании одного из базовых понятий современной мировой политики. «Общечеловеческие ценности», об опоре на которые говорил Михаил Горбачев, и сегодня фигурируют в качестве необходимого элемента международной политики. Но советский генсек говорил об общечеловеческих ценностях как противоположности классовым, на которых строилась идеологическая конструкция времен «холодной войны». Либеральное же понимание противопоставляет общечеловеческие ценности национальным, что вроде бы отражает реалии глобализации и тенденцию к преодолению суверенитета, о которой заговорили в 1990-е годы. Но здесь и возникает базовое противоречие современного развития.
«Глобализация не внесла серьезных изменений в национальную природу гражданства. Экономическая жизнь идет на глобальном уровне, но люди продолжают идентифицировать себя с определенной нацией, что серьезно препятствует распространению культурного единообразия… Мир, лишь отчасти объединенный на базе технологии, все еще не знаком с коллективным сознанием и коллективной солидарностью. То, к чему не стремятся отдельные государства, мировой рынок не в силах сделать самостоятельно».
Эрик Хобсбаум отмечал в середине 1990-х, что «национальное государство пытается защититься от влияния мировой экономики, которую оно теперь не в состоянии контролировать, а также от международных институтов, созданных ради преодоления его внешнеполитических слабостей».
О противоречии между глобальным характером вызовов и локальными ответами рассуждает и Жак Аттали: «Сущность рынка такова, что он требует все более глобального охвата, тогда как демократия остается на национальном или локальном уровне. Рынок и демократия не могут существовать друг без друга: одно усиливает другое. Когда мы пытаемся создать рынок без демократии либо демократию без рынка, то в большинстве случаев это оказывается невозможно. Однако неограниченное развитие рыночных отношений становится опасным, поскольку демократические процессы не успевают эволюционировать столь же быстро. Между тем если демократия останется локальной, она превратится в “пустышку”, потому что рынок все в большей и большей степени берет на себя такие функции демократического государства, как здравоохранение, образование, обеспечение безопасности. На эту ситуацию люди реагируют противоположными способами: одни требуют усилить государство, чтобы противостоять рыночным силам, другие, напротив, призывают к максимально возможному упразднению государства».
В конце XX века преодоление суверенитетов по образу и подобию Европейского союза казалось общим вектором развития всего человечества. Сегодня создается иное впечатление — национальные государства отвоевывают утраченные позиции.
Во-первых, оборотной стороной унификации, которая является следствием глобализационных процессов, становится попытка защитить привычные формы существования. Это означает появление протекционизма не в чисто рыночном, а в более широком смысле — культурном, идейном, политическом. Государство, которое, казалось, уже утрачивало свое значение, превратилось для его граждан в своего рода якорь, способный структурировать их существование в хаотическом глобальном мире.
Во-вторых, глобальная конкуренция во многих случаях требует концентрации ресурсов, а с этим государство справляется гораздо лучше, чем негосударственные структуры.
В-третьих, ослабление роли государств на международной арене привело к росту нестабильности. Среди негосударственных сил, которые значительно увеличили свое присутствие и значение в мире, на передний план выходят те, что заинтересованы в разрушении международного порядка — экстремистские террористические организации. Возникает противоречие. Борьба с глобальным терроризмом требует трансграничной работы и преодоления государственных рубежей. Но это одновременно способствует ослаблению государств как таковых, соответственно расширяет возможности для терроризма.
Исследователи давно обращают внимание на противоречие между всеобъемлющим характером процессов, происходящих на планете, и политическим мышлением, которое в основном остается локальным, замкнутым в национальных рамках. В условиях тотального спада это превращается едва ли не в главную проблему.
Полезно вспомнить уроки Великой депрессии 1930-х годов, когда роковым стал не сам биржевой крах, а паническая реакция на него всех правительств. Бросившись защищаться порознь, думая только о себе, они окончательно подорвали международную стабильность. На словах все сегодня клянутся не повторить ошибки 80-летней давности. На деле охранительные инстинкты начали пробуждаться уже довольно давно в качестве реакции на глобализацию. Угроза скатывания к протекционизму серьезна, а ритуальные заявления наподобие декларации «Большой двадцатки» в ноябре 2008 года пока никого ни к чему не обязывают. Мировое сообщество, скорее всего, ждет осознание неприятного контраста между необходимостью совместных действий и полной неготовностью к ним.
Неупорядоченное состояние мировой среды, возникшее в результате «ухода идеологий», порождает запрос на воссоздание квазиидеологической оппозиции, которая расставила бы все по своим местам и провела новую «линию фронта». Именно с этим связано распространение в 2006–2008 годах теорий о противостоянии «либерального» и «авторитарного» капитализма и проектов создания Лиги демократий как прообраза нового мирового правительства. Тяга к понятным схемам и жгучее желание восстановить четкую конструкцию, подобную той, что существовала в эпоху «холодной войны», психологически вполне объяснима. Но тем очевиднее бесплодность такого рода попыток, которые не дают даже иллюзии понимания происходящих процессов.
* * *
За 20 лет Россия пережила не один крутой вираж и преобразилась до неузнаваемости, но так и не нашла убедительного ответа на те вопросы, на которые пытался дать ответ Михаил Горбачев. Годовщину его речи перед Генеральной Ассамблеей ООН на родине не вспомнил почти никто — идейное наследие перестройки нынче непопулярно и в лучшем случае кажется утопическим. Между тем «новое мышление» было последней из предпринятых в нашей стране попыток выработать собственный целостный взгляд на проблемы мироустройства. С тех пор ничего подобного не происходило.
В начале 1990-х считалось, что интересы и цели Москвы не должны отличаться от интересов и целей «цивилизованного мира», соответственно, никакого собственного взгляда не нужно. Затем был период сумятицы и разочарований, после которого Россия начала дистанцироваться от западной парадигмы, но своей системы идейных координат не создала. В основании нынешней российской внешней политики обнаруживается диковинная смесь понимания неадекватности господствующих на мировой арене подходов с подспудным стремлением к реваншу, глубинного ощущения внутренней слабости с меркантилизмом (как государственным, так и частным) и принципами realpolotik в ее классических проявлениях.
Михаил Горбачев утверждал в своей речи, что «жизнь заставляет отбрасывать привычные стереотипы, устаревшие взгляды, освобождаться от иллюзий». Стереотипы оказались намного более живучи, чем представлялось. А вот освобождение от иллюзий стало очень модным, правда, иллюзиями объявили всё выходящее за сугубо утилитарные рамки.
Период перестройки, которая дала импульс кардинальным переменам на мировой арене, был, наверное, самым творческим, богатым на идеи и политические инновации временем. В обществе сформировался запрос на перемены, власть, которую олицетворял Горбачев, пыталась найти на него ответ. При этом ответ предполагалось дать универсальный, способствующий решению глобальных проблем, наличие которых уже тогда было очевидным.
Идеализм команды генсека, который одни его соотечественники теперь называют наивностью, другие — предательством, был вдохновлен ощущением судьбоносности момента, чувством неизбежности изменений.
Спустя два десятилетия приходится констатировать, что тектонические сдвиги в мировой политике действительно произошли, но от ответов на вопросы, связанных с собственным выживанием, человечество столь же далеко, как и тогда.
Читайте также на нашем сайте: