В контексте последних событий вокруг Украины западные авторы, в том числе представители экспертного сообщества, довольно часто критикуют Россию за нарушение международного права. Из подобных интерпретаций следует, что Москва не просто нанесла неспровоцированный удар по соседней стране, но и подорвала краеугольные принципы мировой политики: равенства всех государств, их территориальной целостности и невмешательства извне во внутренние дела. Был попран и институт суверенитета. Подобная картина весьма драматична, но далека от реальности. Если бы проблема заключалась только в поведении России на международной арене – это было бы еще полбеды. На самом деле, как говорится, «все не так плохо, как кажется – все гораздо хуже». И именно маневры западных стран и их элит на протяжении последних 20 лет создали ситуацию, когда нарушение суверенитета и вмешательство во внутренние дела уже невозможно рассматривать как нечто чрезвычайное.
Один из глобальных трендов в анализе международных отношений последних десятилетий – активизация политических дебатов вокруг положения о безусловном «вестфальском» суверенитете государств. В рамках научных дискуссий циркулируют вопросы о возможности внешнего воздействия на внутриполитические ситуации в тех или иных странах, его целях, средствах, пределах и тому подобное. Понятно, что абсолютного суверенитета в современном мире, где любое государство функционирует в условиях существенных внутренних и внешних ограничений и обязательств, где процессы глобализации влекут за собой перераспределение ресурсов власти от правительств к иным субъектам мировой политики (ТНК, НГО и др.), быть не может. Но сомнительными представляются и утверждения о том, что суверенитет государств является неким рудиментом старой, постепенно подвергающейся все более серьезной политической и правовой эрозии Вестфальской системы организации международных отношений, что «традиционные концепции суверенитета» якобы оказались неспособны отразить всю сложность современных международных отношений [1]. Как известно, «новое – это лишь хорошо забытое старое». И когда мы сталкиваемся с утверждениями о несовместимости «устаревшего» суверенитета и гуманитарных принципов современного мироустройства, как здесь не вспомнить мнение одного из отцов-основателей теории международных отношений Эдварда Карра, высказанное более полувека тому назад: «Неуместность государственного суверенитета – идеология доминирующих держав, которые рассматривают суверенитет других стран как препятствие для использования своего собственного преобладающего положения» [2]..
Вопрос о характере и тенденциях эволюции концепции суверенитета является дискуссионным. Разумеется, в истории и ранее неоднократно имела место трансформация ключевых для функционирования мировой системы норм. Происходило полное отмирание таких формирующих международную среду абсолютно легитимных основных принципов и институтов, как, например, династический принцип передачи власти или институт колониализма. Одновременно осуществлялась реинтерпретация других важных принципов и понятий – так в XVII–XVIII вв. с рынком прежде всего была связана доктрина меркантилизма; последние полтора века с рынком ассоциируется принцип свободы торговли. Иными словами в самом факте трансформации концепта суверенитета не было бы ничего необычного.
Проблема состоит в том, что роль интерпретатора и законодателя принципов и институтов пытается взять на себя ограниченная группа государств (стран Запада, что собственно, и становится эквивалентом права сильного и проявлением «программирующего лидерства» в условиях современной мировой политики). На наших глазах происходит, по выражению С.Краснера, инструментализация суверенитета, означающая манипулирование международным правовым признанием, угрозой гуманитарной интервенции для достижения практических целей и интересов определенных государств.
Международная политика функционирует на основе рациональных ожиданий. Краеугольным принципом существовавшей (по оценкам большинства исследователей и существующей поныне) анархичной и плюралистичной системы международных отношений со времен Вестфальского мира и даже ранее было невмешательство во внутренние дела. Одновременно современное межгосударственное соперничество ограничено структурой признанных международными нормами суверенных прав. Суверенитет представляется «несущей конструкцией» мировой политики, выполняющей важную функцию минимизации межгосударственного насилия. Попытки поколебать этот фундамент мировой политики (разрушить господствующие в дискурсе о международных отношениях «доминантные политические установки»), подорвать значимость этого одного из важнейших, «первичных» в терминологии английской школы, институтов (primary institutions) [3] чреваты неуправляемым хаосом, предсказанным рядом авторов в конце XX в.
В мировой политике в обозримой перспективе сохранится противоборство двух разнонаправленных тенденций: к укреплению суверенитета, с одной стороны, и к его ограничению – с другой. Притом, что эти тенденции нередко будут воплощаться в политике одного государства или группы государств (укрепление собственного суверенитета ведущих мировых держав будет соседствовать с попытками ограничения суверенитета других). А противоречие между тенденциями к суверенизации и десуверенизации государств станет перманентным источником международной напряженности. Новые трактовки и высокая эластичность в интерпретации понятия суверенитет были во многом связаны со спецификой ситуации в международных отношениях конца XX – начала XXI в.
Период после окончания холодной войны был по-своему уникален. Прежде всего, на протяжении почти двух десятилетий никем не оспаривалось глобальное лидерство США (большое число аналитиков и экспертов открыто говорили об американской гегемонии, о «гипердержаве» и так далее). Совокупная мощь Соединенных Штатов действительно впечатляла. На них приходилось более 20% мирового ВВП, почти половина мировых военных расходов. США оставались мировым инновационным центром и глобальным технологическим лидером. Попытки закрепления американского доминирования в мировых политических и экономических процессах, в принятии ключевых решений глобального масштаба рассматривались в этом контексте как обоснованные, а американское политическое лидерство – как de facto вполне легитимное.
Еще в ходе биполярного противостояния США приняли активное участие в создании системы международных норм, которая служила бы их интересам, поддерживала и развивала продвигаемые ими ценности. К моменту падения Берлинской стены США добились невероятного успеха в легитимации и институционализации собственных притязаний на власть и влияние – прежде всего за счет подтверждения жизнеспособности собственной модели политической и экономической организации. Продвигаемую США либеральную модель (Вашингтонский консенсус), включавшую свободную рыночную экономику и развитие демократических институтов, другие государства мира принимали прежде всего потому, что и политические элиты, и широкая общественность в соответствующих странах считали ее наиболее эффективной.
Либеральная идеология стала настолько доминирующей (причем доминирующей по почти всеобщему признанию), что в пору было вслед за Фрэнсисом Фукуямой вести речь о «конце истории». Перефразируя Артура Шлезингера-младшего, который в одной из своих статей, обращаясь к сути либеральной идеологии, афористично заключил: «В известном смысле все в Америке – это либерализм» [4], мы можем констатировать, что к началу XXI в. все в мире (в том числе теория международных отношений и политическая практика) оказались пронизаны идеями и принципами либерализма.
В контексте торжества либеральной идеологической парадигмы утверждалось как аксиома, что либерализация необходима для обеспечения всеобщего мира и безопасности и может быть достигнута в самых разных странах мира. Как аксиома также утверждалось и то, что нелиберальные государства в большей мере склонны проявлять агрессию и пытаться наращивать военную мощь. Либеральные же режимы, напротив, более миролюбивы. Соответственно, уровень угрозы в международных отношениях зависит от соотношения либеральных и нелиберальных режимов. В этом контексте смена режима, демократизация («распространение демократии») становилась уже не очевидным нарушением международного права, суверенитета и вмешательством во внутренние дела тех или иных стран, а вполне оправданной обстоятельствами, гуманной и одновременно наиболее рациональной стратегией достижения глобальной стабильности и безопасности человека (human security). Равно как и инструментом обеспечения собственной безопасности и собственного морального и политического лидерства со стороны старых либеральных демократий. При этом, создавая более мирную и кооперативную международную среду, либералы предпочитали сосредоточить внимание на проблемах экономической взаимозависимости (особенно среди государств с рыночной экономикой) и роли международных институтов, активно акцентировали внимание на положении о том, что либерализм универсален, применим вне зависимости от национальных и культурных различий.
Позволим себе еще один небольшой исторический экскурс. Страны-лидеры в системе международных отношений в самые разные эпохи неизменно выступали с инициативами по формулированию и формированию комплекса ценностей и норм поведения на международной арене. Подобный тренд объясняется довольно просто. Политика лидирующей державы, не обладающей достаточной легитимностью, неизбежно сталкивается с сопротивлением (активным или пассивным). Продвижение собственной политической линии в таких условиях возможно, но требует дополнительных ресурсов и усилий. А степень взаимного доверия основных политических субъектов на мировой арене в подобном контексте обычно колеблется на уровне очень низких значений. Лидерство (или тем более гегемония), не опирающееся на международную легитимность, в конечном счете оказывается слишком обременительным делом.
По мнению западных экспертов и значительной части политического класса, для того, чтобы снизить уровень издержек на осуществление лидерства, необходимо продвижение общих норм и ценностей, которые смогут привести не только к поддержке проводимого лидирующей державой политической линии, но и собственно легитимировать ее преобладающее положение. В этом смысле трансформация старых и формирование новых международных ценностей, норм и режимов может иметь для лидирующей державы принципиальное значение, обеспечивая необходимую международную поддержку и гарантируя тем самым эффективность проекции собственных мощи и влияния. Однако при этом доминирующие державы не должны сами избегать определенных ограничений собственной активности посредством решений международных институтов, следования принятым нормам и правилам. Вот этой способности к самоограничению западные страны и, прежде всего США, проявить не смогли.
В результате, как ни парадоксально, в период «однополярного момента» стало труднее создавать и поддерживать международные режимы в сфере безопасности, контроля различных пространств (космоса, Арктики и так далее), соблюдения экологических норм. Двойные стандарты или стандарты действий ad hoc, в конкретной ситуации или в соответствии с имеющимся прецедентом, стали частью модели мирорегулирования, формировавшейся США и их ближайшими союзниками. Было бы не вполне справедливо утверждать, что только эти страны являлись бенефициарами положения общей нормативной неопределенности. Произвольное конструирование норм единоличным мировым лидером до последнего времени устраивало и целый ряд средних и даже малых стран, которые в этих условиях получали возможность выбора ситуативных (или долговременных – вступление в НАТО, например) коалиций в целях укрепления своих региональных политических и/или глобальных экономических позиций. Это обстоятельство обеспечивало системе определенную устойчивость.
Вместе с тем продвижение демократических норм и ценностей, насыщение гуманистической и гуманитарной риторикой современного политического дискурса вызывало немало вопросов, поскольку трансформация риторики сопровождалась активными попытками размывания ключевых норм международного права, введением в оборот понятий «ограниченного суверенитета», «смены режимов», «гуманитарных интервенций» и так далее.
В рамках четко проявившего себя к началу XXI в. «униполярного момента» страны Запада, как и 100, и 200 лет назад в рамках Вестфальской системы международных отношений, пытались играть роль авангарда, проецирующего (в том числе принудительно) свои ценности и институты (рынок, права человека, демократию) на другие общества. Эти общества (пусть и в различной степени) были готовы оказать этому сопротивление и, как ни парадоксально, ныне отстаивают совокупность институтов и норм, навязанных им Западом ранее (суверенитет, территориальная целостность, дипломатия как основная форма взаимодействия на международной арене и так далее) [5]. В этом смысле система международных отношений по-прежнему являет собой картину центр-периферийных связей, в которых роль генератора и распространителя новых ценностей и норм принадлежит исключительно странам Запада.
Проявившаяся в последние полтора десятилетия склонность американского политического класса к простым (как правило, силовым) решениям международных проблем становится частью американского политического дискурса [6]. И хотя именно американцы ввели в оборот понятия «мягкой» и «умной» силы, это отнюдь не предполагает отказа Вашингтона от приверженности традиционному инструментарию жесткой силы. Соединенные Штаты продолжают проводить политику, основанную на поддержании глобального военного присутствия, проецировании своего влияния в ключевых регионах мира [7]. В условиях, когда формирование униполярной тенденции в мировой политике считалось чем-то само собой разумеющимся, в этом был смысл. Однако ситуация довольно быстро меняется. Если 10–15 лет тому назад рассуждения наших политиков о «многополярности» мироустройства казались экстравагантными и оторванными от жизни заклинаниями, то в последние годы тенденции полицентричности, перераспределения веса различных стран в мировой экономике и политического влияния проявляются все более отчетливо и несколько меняют картину, ставшую привычной к началу XXI в.
Как отмечают некоторые американские эксперты, «Соединенным Штатам нужно приветствовать многообразие не только внутри собственной страны, но и во всем мире, а также согласиться с тем, что либеральная демократия должна конкурировать на рынке идей с другими типами политического устройства, не умаляя их достоинств. В действительности терпимость к различным типам политического устройства гораздо больше отвечает интересам США, чем высокомерие неоконсерваторов или недалекий идеализм современных либералов. Уважительное отношение к ответственным правительствам, терпимость к политическому и культурному многообразию, баланс между глобальным управлением и передачей полномочий региональным властям, а также более умеренный подход к глобализации – вот принципы, которые, вероятнее всего, должны лечь в основу будущего мироустройства» [8]. Раздаются призывы к экономии ресурсов, к ограничению масштабов международной деятельности, к взаимодействию с другими державами или передаче им полномочий по решению проблем их региональных подсистем [9].
Однако рассчитывать на рациональное самоограничение США и осмысленную кооперативную стратегию поведения со стороны американской политической элиты довольно трудно. Ни один крупный американский политик (кроме разве что Р. Пола) не выступает в пользу самоустранения от глобального регулирования и за отказ от планов по формированию гомогенного в политическом смысле «демократического мира» (что автоматически обусловливает готовность к «распространению демократии» и к работе по смене режимов в самых разных странах мира). Проблема видится лишь сквозь призму поисков эффективных инструментов и релевантных идей, способных консолидировать американо- и западо-центричный миропорядок. США остаются державой с глобальными интересами и ощущением миссии. Основные задачи по обеспечению американского лидерства сводятся правящими демократами к процветающей экономике, недосягаемой военной мощи и приверженности политике распространения «универсальных ценностей» [10]. Задача США, учитывая некоторые финансовые проблемы в среднесрочной перспективе, состоит в том, чтобы подвигнуть иные державы внести более весомый вклад в «глобальные публичные блага», в поддержание новых международных норм и институтов, в урегулирование конфликтов в различных регионах мира на условиях Запада.
Таким образом США и западные страны выступали генератором международных норм и принципов даже в условиях, когда финансово-экономический кризис 2007–2010 гг. подстегнул процессы перераспределения влияния и способствовал росту потенциала ряда незападных центров силы (Китай, Индия, Бразилия, Россия), у каждого из которых проявились свои сильные стороны, а также региональное и глобальное влияние. Кризис наглядно продемонстрировал неспособность узкого круга западных стран, ответственных за глобальное регулирование на протяжении последних десятилетий (а в более широком смысле – и всего XX в.), осуществлять эффективное управление в мировом масштабе, справляться с вызовами эпохи. Возникла острая потребность в расширении круга государств, участвующих в принятии ключевых решений. Это стало побудительным мотивом для возникновения новых институтов глобального регулирования (Группа 20). Однако законодателями норм и принципов мирорегулирования по инерции продолжают оставаться страны Запада.
Отсюда – очевидное противоречие сегодняшней переходной ситуации в мировой политике. «Однополярный момент» уходит в прошлое, а нормы, созданные в его недрах и способные обеспечить относительную стабильность, но крайне дестабилизирующие ситуацию в полицентричном мире (типа принципов «ограниченного суверенитета», «избирательной легитимности», практики интервенционизма и так далее.), остаются в силе и продолжают активно продвигаться группой западных государств.
Иными словами, когда в рамках однополярной системы международных отношений страны Запада считали необходимым ограничить традиционный вестфальский суверенитет, было понятно, что именно они и собираются воспользоваться этим ограничением, проецировать на других участников международных отношений собственное влияние, легитимировать (или, наоборот, делегитимировать) те или иные политические практики. Государства, пытающиеся вести себя несистемно, все время находились под угрозой санкций или даже военной интервенции. И это обстоятельство дисциплинировало всех участников мировой политики (как государственных, так и негосударственных акторов) и создавало ощущение контролируемости конфликтных ситуаций, равно как и понятные «правила игры». Имплицитно подразумевалось, что ограничения (в том числе и суверенитета) в любом случае не будут распространяться на лидеров униполярной системы. Объектом делегитимизации собственного суверенного статуса и потенциальной жертвой интервенции все время были ауисайдеры и маргиналы, а субъектом – США и западные страны. Возможность возникновения конфликтов между крупными государствами вообще не допускалась.
Укрепление тенденции к формированию полицентричного миропорядка меняет общую картину. Утверждение принципов ограниченного суверенитета, превентивности действий, избирательной легитимности, интервенционизма не только не дают приращения управляемости в рамках мировой политики, но и возвращают на международную арену атмосферу политической непредсказуемости и неопределенности. Действующие поныне нормы и принципы международного права (включая невмешательство во внутренние дела, неприменение силы и угрозы силой, принципы внутреннего и внешнего суверенитета и нерушимости границ) во многом были нацелены как раз на минимизацию межгосударственных конфликтов в полицентричной системе международных отношений. И их игнорирование становится опасным уже в ближайшей перспективе. В формирующемся полицентричном мире нормами и прецедентами, созданными Соединенными Штатами и странами Запада «для себя», могут воспользоваться иные быстро растущие центры силы. И вот тогда вместо иллюзии управляемости и контроля сторонники активного продвижения новых норм и принципов современной мировой политики могут получить довольно хаотичную картину международных отношений, если не полную их дестабилизацию.
В этой связи можно уверенно прогнозировать нарастание системных рисков по мере того, как новые быстро растущие державы будут предъявлять претензии на более активное участие в формировании правил игры и все яснее обозначать «красную черту» в том, что касается различных аспектов их внутренней и внешней политики. Есть надежда, что сегодняшний кризис в отношениях России и стран Запада на фоне ситуации на Украине подтолкнет если не политический истэблишмент, то экспертное сообщество в США и Европе к поиску более инклюзивных стратегий и к выработке более равноправных подходов к формированию норм и правил в современной мировой политике, причем не только относительно проблематики суверенитета. Как представляется, этому просто нет альтернативы. Во всяком случае, увлечение созданием прецедентов и стремление навязать остальному миру собственные правила игры (с возможностью произвольной реинтерпретации этих правил в качестве дополнительной лидерской опции) не способно в условиях формирующейся полицентричности создать основу для предсказуемого и управляемого развития международных процессов и чревато новыми глобальными кризисами.
Примечания:
[1] Об этом см.: Keating M. Plurinational Democracy: Stateless Nations in a Post-Sovereignty Era. Oxford, New York: Oxford University Press, 2002; Slaughter A-M. A New World Order, Princeton and Oxford: Princeton University Press, 2004.
[2] Carr E. The Twenty Years’ Crisis 1919–1939. An Introduction to the Study of International Relations. London, 1939, p.18.
[3] См. об этом: Wendt A. Social Theory of International Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 1999; Buzan B. From international to World Society? English School Theory and the Social Structure of Globalization. Cambridge: Cambridge University Press, 2004 и др.
[4] Шлезингер-мл. А. Либерализм в Америке: замечания для европейцев // http://www.geopolitica.ru/Articles/282/
[5] Об этом см.: Buzan B. From international to World Society? English School Theory and the Social Structure of Globalization. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. p.237.
[6] Friedman G. Next 100 Years. A Forecast for 21 Century. New York, 2010, p.39-41.
[7] Bacevich A. Washington Rules. America’s Path to Permanent War. New York, 2010, p.14-16.
[8] Капчан Ч., Маунт А. Автономное управление // Россия в глобальной политике, 2009, № 3, май-июнь. http://www.globalaffairs.ru/print/number/n_13203
[9] См.: Mandelbaum M. The Frugal Superpower. N.Y., 2010; Basevich A.J. The Limits of Power. The End of American Exceptionalism. New York, Holt Paperbacks, 2009 и др.
[10] Moving America Forward. 2012 Democratic National Platform. // www.democraticconvention2012.com
Читайте также на нашем портале:
«Актуальный дискурс о типах и тенденциях развития национального государства» Елена Пономарева
«Демократизация: проект и реальность» Круглый стол Центра исследований и аналитики Фонда исторической перспективы
«Международная стратегия России: основные векторы и болевые точки » Круглый стол Центра исследований и аналитики Фонда исторической перспективы
«Россия и Украина: стратегия сотрудничества» Круглый стол Фонда исторической перспективы
««Чтобы быть Руси без Руси». Украинство как национальный проект» Олег Неменский
«Политическое самоутверждение России» Михаил Ильин
«Глобализация: «вестернизация» и альтернативные формы глобальных стратегий» Юрий Гранин
«Российско-американские отношения: дороги, которые мы выбираем» Эдуард Соловьев
«Глобальный наднациональный актор международных отношений и его социальная философия» Иван Сурма