Главная Карта портала Поиск Наши авторы Новости Центра Журнал

«Интеграционные маршруты» Западно-Центральной Европы и Восточной Азии

Версия для печати

Избранное в Рунете

Андрей Байков

«Интеграционные маршруты» Западно-Центральной Европы и Восточной Азии


Байков Андрей Анатольевич - младший научный сотрудник Центра постсоветских исследований Научно-координационного совета по международным исследованиям МГИМО-Университета.


«Интеграционные маршруты» Западно-Центральной Европы и Восточной Азии

Интеграционную проблематику нельзя отнести к числу мало изучаемых, а сам термин «интеграция» в последнее время беспорядочно применяют к любым формам международного сотрудничества. С другой стороны, в западной науке доминируют европоцентристские теории, признающие лишь одну, европейскую модель интеграционных процессов. Между тем разнообразные проекты интеграционного типа определяют международно-политическую реальность далеко за пределами Европейского союза. Их ареал сегодня – Северная и Южная Америка, Восточная и Южная Азия, отчасти – даже пространство СНГ...

Проблематику интеграционных процессов нельзя отнести к числу мало изучаемых. Возможно, поэтому наметилась тенденция к беспорядочному употреблению термина «интеграция» по отношению ко всем формам сближения государств, включая те из них, которые правильнее классифицировать как сотрудничество или союз. Авторы большинства публикаций опираются главным образом на европейские материалы [1] лишь формально регистрируя факт развития интеграционных процессов вне Западной и Центральной Европы.
Между тем политико-экономические проекты интеграционного типа определяют международно-политическую реальность далеко за пределами Европейского союза. Их ареал сегодня – Северная и Южная Америка, Восточная и Южная Азия, отчасти – даже пространство СНГ. Это реальные и сложные политические, экономические, культурно-идеологические процессы, проблемы, противоречия и результаты. Накоплен и продолжает копиться разнообразный и по-своему богатый материал, осмысление которого в сопоставительном ключе способно существенно обогатить представления о закономерностях интеграции и возможностях построения схем управления интеграционными процессами в разных частях земного шара.
Ключевая цель в этом смысле – понять, стоит или не стоит сводить интеграцию к ее единственному, «евросоюзному» типу, считая все остальное недостойной внимания «самодеятельностью» и «кустарщиной», которая обречена уподобиться интеграции европейского типа или умереть, так и не состоявшись. Альтернативной гипотезой может служить предположение об отсутствии нормативной интеграции как универсального образца для подражания и, напротив, возможности множественных вариантов интеграционных сближений. Согласно этому подходу, каждая региональная версия интеграции соответствует конкретным местным условиям и строго с ними сообразуется – прежде всего в том, что касается форм интеграционного взаимодействия, его этапности, условий, темпов – и даже (последнее по порядку, но не по значению) конечных целей сближения.
Возможно, именно последнее – ключ к обоснованию логики сопоставлений. Полезно или не полезно сопоставлять интеграцию в зарубежной Европе с интеграцией прибрежных стран тихоокеанской Азии, если в первом случае формально ставится вопрос о создании «Европейского надгосударства», а во втором ни о каком надгосударственном объединении речь никогда не заходила, не заходит и вряд ли когда-либо зайдет?
Теоретически непривычно, но эмпирически очень полезно. Например, потому, что только сравнение интеграционных моделей и, что еще важней, маршрутов и стратегий их поиска позволит Российской Федерации раньше или позднее принять научно проработанное решение по поводу интеграционных явлений в своем ближайшем международном окружении: либо вовсе отказаться от экспериментов и смиренно просить ЕС принять к себе Россию, либо продолжить линию параллельного движения – одновременно к построению системы преференциальных отношений с некоторыми из государств СНГ и к выработке оптимальной формулы сотрудничества с Евросоюзом, которое или однажды перерастет, или так никогда и не перерастет в интеграцию классического европейского типа.
Беглого взгляда на литературу достаточно, чтобы обнаружить ограниченность европоцентристских подходов при анализе интеграционных процессов где-либо вне Европы. С позиций европейских интеграционных теорий «патологией» кажется всякая интеграция вне ЕС или ей просто отказывают в праве называться интеграцией. Это, может быть, в какой-то мере снимает проблему для европейских авторов, но не для науки в целом и не для политики. Лидеры в Западном полушарии, странах Азии и в самой России упорно и не смущаясь применяют слово «интеграция» для характеристики реальных экономических и политических тенденций, в которых участвуют их страны, не считаясь с мнением ученых-европоцентристов. Надо признать, что и политики стран ЕС, возможно склонные в душе поддерживать «европатриотов», на практике не спешат солидаризироваться с ними. Наоборот, европейские политики стараются выказывать уважение к интеграционным процессам в других частях мира…
Практика опережает теорию. Чем дальше от Европы, тем выше концентрация всевозможных вариаций (с точки зрения «европофилов» – девиаций) интеграционных взаимодействий. Опыт Азии и Америки выпадает из объяснительной канвы теорий евроинтеграции, не опровергая их, но ставя под обоснованные сомнения их претензии на универсальную познавательную ценность.
Все это нисколько не принижает вклад исследователей европейского варианта интеграции. Именно благодаря ему и на его основе возможно выделение главных типологических черт европейской модели, по которым она может быть сравнена с моделями неевропейскими, в частности восточноазиатской, построению типологических особенностей которой она, таким образом, тоже косвенно может содействовать. Смысл статьи – в попытке найти действительно универсальные черты интеграционных процессов и нащупать их специфику в двух сравниваемых между собой регионах.
 
1
Анализ «классической» литературы позволяет назвать несколько «обязательных» признаков интеграции, которые признаются таковыми большинством авторов, описывающих «евроинтеграцию» [1]. Ожидается, что эти признаки должны так или иначе присутствовать в интеграционных процессах в других частях мира. Как видно, признаков немного и они смущают строгостью:
– наличие наднациональных институтов;
– комплексная природа интеграции: начавшись с экономики, она теоретически должна перелиться в социальную и политическую сферы;
– формирование единого демоса [2] – с общими социокультурными, нормативными, ценностными и политическими ориентациями.
 
Смущения станет меньше, если задуматься, насколько сам ЕС на деле соответствует заявленным выше критериям. Она были выработаны на европейском материале. Но это не означает, что Европейский союз в своем нынешнем виде им всецело отвечает.
Стоит начать с самого ключевого параметра интеграционности – «наднациональности». Этот принцип официально провозглашается чуть ли не главной характеристикой ЕС. В Восточной Азии о таком даже не помышляют. Но на деле по этому параметру «зияющего разрыва» между европейской и восточноазиатской моделью нет. Фактически и в Евросоюзе, и, скажем, в формирующемся в АТР Восточноазиатском сообществе (ВАС) [3] механизм принятия ключевых решений работает в режиме элитного картеля [4]. Первую скрипку в нем играют не наднациональные институты, а исполнительная власть стран-членов [5]. В ЕС – это Европейский совет, а в Восточной Азии – саммиты глав государств и правительств. Сфера компетенции наднациональных органов в Евросоюзе охватывает только самые «технократические» сферы [6] – отношения экономического и научно-технического характера в рамках ЕОУС (до 2002 года), ЕЭС, Евратома. Вопросы реального делегирования суверенитета по-прежнему решаются путем межправительственных согласований.
Государства ЕС неохотно следуют наднациональной процедуре принятия решений. Согласно официальной статистике Комиссии ЕС, несмотря на то что простое и квалифицированное большинство определены базовыми договорами в качестве основных методов голосования, около 80% решений в Совете (старое название – Совет министров ЕС) принимается консенсусом, подчеркивая фактическое сходство ЕС и восточноазиатских механизмов интеграции – преобладание в институциональной структуре черт режима элитной, а не выборной политики [7].
Известны и трудности Евросоюза, связанные с распространением интеграции из экономики в сферу социальных отношений и формирования «единого этноса». Бурный рост межэтнических трений в ЕС в последние годы оттеняет относительность и условность выделения интеграции в социальной области как базового и обязательного параметра интеграции. Сделанная несколько десятилетий назад заявка Западной Европы на социальную интеграцию сегодня может выглядеть в лучшем случае как «забегание вперед». В ином случае она предстает воплощением сугубо эмпирической стратегии, в основе которой – не научная теория, а ситуативная констатация – учет всего лишь этнодемографического состава западноевропейских стран в 1960–1970-х годах и преобладавших тогда миграционных тенденций.
С этой точки зрения нежелание стран Восточной Азии форсировать интеграцию в социальной сфере – не антипод, а скорее подобие европейского подхода. Восточноазиатские страны тоже исходят не из фундаментальных теорий (их нет), а из практики. Отсрочка социальной интеграции в Восточной Азии на неопределенное будущее – такой же сугубо прагматический ответ современным этнодемографическим реалиям региона, каким в Западной Европе середины прошлого века была смелая, и не вполне адекватная по критериям сегодняшнего дня, попытка создать «интегрированного западноевропейца».
С точки зрения теории анализа ситуаций (case studies), ЕС и ВАС (как и другие региональные группировки Восточной Азии) следует признать «минимально подобными» системами. Таковыми именуются системы, которые разнятся по большинству параметров, но характеризуются сходством по какому-либо одному признаку, существенному для их функционирования.
Если руководствоваться принципом подобия, появится немало оснований утверждать, что интеграционная модель – опытным путем, без особой заранее созданной теории, родившись в сугубо специфических исторических и культурных условиях послевоенной Западной Европы – начинает утрачивать свою принципиальную уникальность, хотя сохраняет историко-феноменологическую неповторимость. Иными словами нигде, кроме Западно-Центральной Европы, модель интеграции ЕС не кажется достойной попыток ее воспроизвести в чистом виде. Но в разных частях мира по собственной логике возникли и стали развиваться интеграционные тенденции, на оформление и механизмы управления которыми не может не оказывать влияния в той или иной степени конкретно-исторический опыт Евросоюза.
Даже принципиальное отсутствие ориентации на наднациональность в Ассоциации государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН) [8] и Форум Азиатско-Тихоокеанского экономического сотрудничества (АТЭС) [9] само по себе не дает оснований восприниматься как аргумент против подобия европейских и восточноазиатских интеграционных процессов и тем более против тезиса о вызревании в пространственно отделенных друга от друга частях мира однотипного интеграционного потенциала. Опыт региональных сопоставлений подводит и к другому важному наблюдению. В Латинской Америке, например, региональная версия интеграции в лице МЕРКОСУР [10], подобно своему европейскому аналогу или (в этом случае) даже прототипу, строится в расчете на воплощение элементов наднациональности в будущем [11]. Но и в этом случае конкретная форма интеграционного сближения «вбирает в себя» ровно такую долю наднациональности, которая признается полезной для каждого конкретного момента исторического времени и каждого специфического отрезка интеграционного процесса.
Типологическое подобие во всех трех названных случаях (ЕС, АСЕАН-АТЭС и МЕРКОСУР) определяется не процедурой принятия интеграционных решений (она воплощается в наднациональности), а их характером, устойчивым стремлением стран-участниц к формированию институциональной основы интеграции, систематической направленностью их действий на нахождение механизмов управления, которые способны наиболее эффективно способствовать преодолению экономических барьеров в конкретных региональных условиях.
Следовательно, для получения аналитически полезных результатов важно сравнивать не только и не столько формы воплощения интеграционных устремлений, сколько сами эти устремления, меру их устойчивости, направленность и результативность. Последняя, конечно, во всех известных вариантах интеграционных сближений неодинакова, но всюду строго коррелируется с местными условиями – еще одна типологически общая черта всех интеграционных вариантов.
Именно уникальность ярко выраженной конкретики условий региона Западной Европы, ее «слишком полное» воплощение в нормах, процедурах и институтах ЕС не дают европейской версии интеграции прижиться за пределами европейских стран. Показательно, что предпринимающиеся после 1991 г. попытки выйти за пределы этой страновой и региональной конкретики не просто затормозили консолидацию Евросоюза, но, может оказаться, несколько изменили направление развития евроинтеграции. Она в известном смысле стала если не менее европейской, то по крайней мере, явно менее западноевропейской – менее классической, если иметь в виду библиографию вопроса.
Анализ процесса европейской интеграции в широком сопоставительном контексте очень полезен еще и потому, что изучение слоя аналитики, относящегося к неевропейским вариантам интеграции побуждает существенно дополнить список признаков интеграции, описанных выше по классическим версиям рассуждений на базе материалов об истории и современности Европейского союза. Многие авторы причисляют к «достаточным признакам» интеграции явно выраженную ее участниками волю к многостороннему сотрудничеству для решения общих проблем, подтверждаемую регулярностью встреч для решения вопросов, выходящих за рамки обычного международного общения [12].
По признаку устойчивости интеграционных настроений страны ЮВА, например, не уступают европейским, если не превосходят их в каком-то смысле. После Второй мировой войны странам Западной Европы понадобилось около шести лет, чтобы сделать первый крупный шаг к экономической интеграции (создание ЕОУС в 1951 году). Малые и средние страны и территории Восточной Азии потратили на подготовку условий для первых интеграционных шагов (подписание соответствующих соглашений в АСЕАН, создание и развитие АТЭС) около 30 лет – с начала 1960-х до середины 1990-х годов. Срок достаточный, чтобы разочароваться в интеграционной идее, которая тем не менее продолжает медленно воплощаться. И это при том, что, в отличие от компактного и культурно однородного интеграционного очага Западной Европы, регион даже Юго-Восточной Азии, не говоря о Восточной Азии и АТР в целом, огромен. Он лишен всякой компактности, культурно разнороден и политически разобщен во всем, что не касается довольно устойчивого общего стремления к материальному благополучию без применения силы, которое преобладает в АТР уже более 35 лет – с окончания войны во Вьетнаме в 1973 году [13]. Восточноазиатские страны доказали свою приверженность задаче вывести региональное сотрудничество далеко за рамки традиционного межгосударственного взаимодействия.
Сказанное позволяет уточнить понятия. «Достаточными» признаками интеграционного процесса в любом регионе мира логично считать не меру реализованности принципа наднациональности, а устойчивую ориентацию участников интеграции на преференциальность отношений друг с другом, приоритетность развития внутригрупповых связей по отношению к внегрупповым, готовность ради этого предоставлять друг другу на взаимной основе особые права, льготы и привилегии. Такое понимание интеграции не соответствует аналитической классике, как, правда, не соответствует ей и накопленный за последние полвека опыт живых интеграционных процессов за пределами ареала ЕС.
Вместе с тем такое определение интеграции аналитически полезно. Оно позволяет всестороннее проанализировать реальные экономические и политические процессы вне Европы, в частности в Восточной Азии, не «обрезая» фокус аналитического видения рамками европейского опыта, по определению имеющего для понимания азиатских процессов лишь вспомогательный характер.
Профессор Гетеборгского университета (Швеция) Бьёрн Хеттне в одной их своих работ об азиатском регионализме дает довольно подробный перечень «достаточных признаков» интеграции, называя среди таковых:
– высокий уровень сотрудничества в культурной, политической, экономической и, в меньшей степени, военной областях;
– наличие эффективных институтов принятия решений;
– наличие институтов, занимающихся обеспечением региональной безопасности, необязательно структурно связанных с институтами экономического профиля;
– частичное и выборочное применение наднациональных методов принятия решений – в основном в сфере внешнеторговой политики;
– способность региональной структуры выступать в качестве консолидированного субъекта международного общения, обладающего легитимностью в глазах других участников мировой политики [14].

        Судя по словоупотреблению в литературе и политических документах, относящихся к развитию преференциальных групповых отношений в Восточной Азии, многие авторы, как и местные политики, иногда предпочитают избегать, по крайней мере в официальном дискурсе, употребления термина «интеграция». Слово «интеграция» кажется азиатам слишком европейским, дезориентирующим, пугающим ассоциациями с явно неприятным в азиатском историческом и политико-психологическом контексте образом «надгосударства».
В Азии не просто не могут построить наднациональную федерацию. Там ее решительно не хотят. На фоне вековых борений за национальный суверенитет в политике сама идея чего-то подобного глубоко неприятна. В Восточной Азии идея ограничения суверенитета, его делегирования на наднациональную ступень связывается с реанимацией колониализма. Идеал Восточной Азии – не универсальная, а избирательная, не максимальная, а дозированная интеграция в экономике под строгим контролем суверенных национальных правительств. Они готовы понемногу делегировать международным органам некоторые свои экономические полномочия, но никогда, насколько можно пока судить – политическую власть. Загадочным (для ума гражданина ЕС) образом идея регионального сотрудничества вполне совмещается в мышлении жителей восточноазиатских стран с идеей сильного государства.
Следует констатировать, что это противоречит логике «перелива» интеграции из экономики в социальную сферу и политику – или, можно сказать, не соответствует логике «тотальной», «сплошной» интеграции европейского типа. Важно, строго говоря, не это. Восточноазиатские страны, несмотря на сомнения в опыте ЕС, упорствуют в стремлении к взаимному экономическому сближению, применяя для его характеристики слово «регионализм» [15]. При этом оно употребляется в том же значении, что и слово «интеграция» в применении к ЕС. В обоих случаях имеется в виду преференциальное сближение для достижения общих целей.
Разнится, конечно, потолок (или вектор?) целей развития. Во многом потому, что различным остается политико-институциональный опыт. В европейских странах национальная консолидация завершилась к середине прошлого века, а в азиатских она к тому времени только началась. Неодинаков политико-аффективный опыт. После двух мировых войн Западная Европа «пресытилась» суверенитетом, осознав его ограниченность и экономическую недостаточность. Азия – все еще на этапе пестования суверенитета. Не совпадают социально-институциональная традиции. В Европе – зрелость политической культуры, политическое сотрудничество общественных групп, формализованные каналы улавливания и формулирования массовых интересов. В Азии – преобладание вертикальных связей, отсутствие дифференциации интересов [16].
На этом фоне показательна приверженность восточноазиатских стран интеграции, значение которой, впрочем, несколько перекодируется в азиатском контексте. В нем экономическая интеграция выступает как инструмент укрепления политической независимости, ускорения хозяйственного и культурного развития, выживания в условиях глобальной конкуренции через построение групповых защитных механизмов, в том числе на базе коллективного протекционизма. Впрочем, эти цели типологически сближают все региональные варианты интеграции, в том числе западноевропейский.
 
2
Принято считать, что основное направление евроинтеграции – постепенный переход от секторальной интеграции к комплексной, от «негативной» – к «позитивной» и от поверхностной – к углубленной. Такое понимание полностью соответствует модернистским [17] взглядам на варианты построения сообщества, стремящегося к достижению единства, а в идеале – централизации.
Вместе с тем анализ истории ЕС в 1970-х (период «евросклероза») и 2000-х годах (период «конституционного кризиса») позволяет сделать ряд выводов, существенных для типологизации и непосредственного сопоставления интеграционных тенденций в зоне ЕС и регионе Восточной Азии. Представляется, что «кризисы» на отдельных отрезках эволюции ЕС – скорее «кризисы в умах» наблюдателей, порождаемые периодическими обострениями синдрома завышенных ожиданий.
В европейских интеграционных процессах, по-видимому, периодически проявлялись, и, скорее всего, будут проявляться в дальнейшем механизмы саморегулирования, или самонастраивания, свойственные любым открытым системам – Евросоюз складывался и развивается как такая система. Подобный алгоритм свертывания-развертывания сложных социальных и механических явлений, между прочим, предписывается теорией самоорганизации сложных систем – синергетикой.
Другими словами, динамика интеграции, ее скорость и интервалы перехода к новым ступеням не всецело определяются политиками. Отчасти это – самостоятельные факторы действия. Их своевременное «включение» в процесс позволяло избежать форсирования интеграционной деятельности, продиктованного сиюминутной политической конъюнктурой, которая характеризуется совпадением интересов наднациональных руководящих органов и неформальных структур Сообщества (Комиссия, агентства, еврократия, лобби транснационального бизнеса). Противовесом им и одновременно объективным инструментом реализации механизма саморегулирования выступала система ограничителей в лице отдельных государств, население или элиты которых в определенный момент оказывались не готовыми взять очередной интеграционный рубеж. С этой точки зрения «кризисы» предстают не симптомами слабости евроинтеграции, а средством обеспечения ей более медленного, зато и более плавного и при этом все-таки поступательного развития.
Такое прочтение европейского опыта побуждает по-новому взглянуть на то, что у некоторых авторов принято называть отставанием интеграционных процессов, например, в АТР. В Восточной Азии, как и в ЕС, процесс сближения идет с «переменной» скоростью.
В Западной Европе преобладает забегание вперед, когда напор интеграционной активности наталкивался на жесткое сопротивление либо национальных государств, либо электоральной публики. Особенно отчетливо описанные компенсационные механизмы «торможения» интеграционного движения проявились во время уже упоминавшихся здесь двух кризисов (по крайней мере, именно такое определение эти эпизоды получили в публицистике и исследовательской литературе). Назовем их «откатами адаптации».
Первый откат в 1970-х годах – был вызван нежеланием государств, прежде всего Франции, торопиться с усилением наднациональных органов. Считалось, что «злоупотребление наднациональностью» могло сузить сферу компетенции правительств национального уровня и, как следствие, ограничить их возможности для усовершенствования «государства всеобщего благосостояния», к принципам которого восходила самолегитимизация правительств стран Западной Европы в послевоенный период.
Второй откат происходит в 2000-х годах. Он порожден трудностями утверждения конституции Евросоюза [18] и сомнениями среди населения входящих в него стран в целесообразности дальнейшего географического расширения союза в ближайшей или, может быть, среднесрочной перспективе.
Интеграционной процесс в восточноазиатском варианте, по контрасту с европейским, характеризуется медлительностью, выжидательностью, осмотрительностью. Там также случались откаты, однако в силу исходно низкой скорости интеграционного движения, они не казались кризисами, при том что самый первый откат наступил сразу после создания АСЕАН и длился с 1967 по 1976 год. Он был продиктован страхами, которые наполняли столицы АСЕАН: все были уверены, что в условиях войны США во Вьетнаме американцы обязательно попытаются вмешаться в региональные интеграционные процессы, подмяв их под себя и подчинив их задачам противостояния с коммунизмом. Но в АСЕАН не хотели активно противостоять кому бы то ни было, хотя и не любили коммунизм.
Сравнение европейского и восточноазиатского интеграционных маршрутов провоцирует необычное обобщение: может быть, не в Восточной Азии интеграция «медлит», а в Евросоюзе она страдает от периодических «спазмов забегания вперед»? «Зато» в Юго-Восточной Азии (ЮВА) интеграционные сближения происходят спокойнее, и, главное, в большем соответствии с местной конкретикой – мерой готовности или неготовности местных стран сближаться друг с другом, не ссорясь и не конфликтуя. К такой логике рассуждения не сразу привыкаешь, и она кажется спорной.
Бесспорно другое: скорость интеграции в АТР строго соизмеряется с ритмами восточноазиатской истории точно так же, как Евросоюз развивался темпами, которые ему задавал общий ход истории послевоенной Европы. То же самое можно сказать о векторах движения европейских и восточноазиатских интеграционных процессов, а отчасти и о фазах, по которым они, с соответствующими поправками, развиваются.
В Западной Европе интеграционные планы конкурировали друг с другом – например, ЕЭС и ЕАСТ, «план Плевена» и «план Шумана». В восточноазиатском регионе инициативы объединительного характера также налагались одна на другую, взаимно встраиваясь. В основе объединительных тенденций в экономике АТР – «интеграционное ядро» государств АСЕАН. Все остальные проекты и инициативы представляют собой свого рода «оболочки» вокруг этого ядра (отсюда – любимый журналистами образ восточноазиатской «интеграционной матрешки»).
В самом деле, на АСЕАН замкнуты все другие сколько-нибудь важные региональные группы интеграционного типа – АТЭС, механизм региональных совещаний АСЕАН плюс три (страны АСЕАН и представители Китая, Южной Кореи и Японии), и АРФ (Региональный форум АСЕАН по вопросам безопасности). К ним примыкает активно заявляющая о себе, но официально не оформляющаяся пока интеграционная схема Восточноазиатского сообщества (ВАС). Все названные организации институционально базируются на механизмах АСЕАН и официально разделяют ценностные подходы этой организации («ASEAN way» [19]). Фактически в организационном отношении, а также в немалой мере и политически, страны АСЕАН сегодня играют в регионе роль, приблизительно сходную с той, которую играло ЕЭС в Западной Европе с середины 1960-х годов.
И европейская, и восточноазиатская интеграции были мотивированы «синдромом страха» – психологической реакцией на отрицательный опыт прошлого. В Западной Европе – это был страх повторения войны (прежде всего – Германии с ее западными соседями). Государства Юго-Восточной Азии тоже боялись, но прежде всего – возвращения диктата внерегиональных «великих держав». В Западной Европе боялись германского реваншизма и коммунистической экспансии. В ЮВА – проникновения китайского и советского коммунизма, военного вмешательства западных держав по образцу сначала французской (1950-е годы), а затем американской (1960-е годы) войн в Индокитае.
Западная Европа хронологически раньше осознала выгоды от преференциальных групповых отношений и встала на путь объединения в начале 1950-х годов [20]. В Юго-Восточной Азии интеграционный импульс возник с шестнадцатилетним отставанием – только после завершения политической деколонизации [21], точкой в которой можно считать уход США из Вьетнама в 1973 году. Боязнь внутренних потрясений (особенно после событий 1965 г. в Индонезии) оттенила привлекательность идей региональной стабильности, процветания и порядка [22].
В Западной Европе и в ЮВА функцию ядра выполнила узкая группа стран – «шестерка» западноевропейских стран и «пятерка» восточноазиатских. В обоих случаях исходный многосторонний формат «ядра» растворял двустороннее соперничество ведущих стран каждой из групп. В Западной Европе гасился франко-германский антагонизм, в ЮВА – территориальные споры и историческое соперничество Индонезии и Малайзии.
Обе протоинтеграционные группировки должны были так или иначе определиться в отношении глобального биполярного противостояния, которое в принципе было чуждо интеграции. Но выбор ЕЭС и АСЕАН сделали разный: азиатские государства встали на позиции неприсоединения, а западноевропейская «шестерка» взяла на вооружение, если так можно выразиться, концепцию присоединения, поставив себя на платформу союза с США.
Интеграция в Западной Европе представляла собой линейный процесс поглощения «ядром» сопредельных зон исторической периферии европейского культурно-цивилизиционного ареала [23]. В Восточной Азии наблюдается пульсирующий алгоритм распространения интеграции.
Сначала, в конце 1960-х годов, возник очаг субрегиональной интеграции АСЕАН. Он консолидировался между серединой 1970-х и серединой 1980-х годов. Со второй половины 1980-х годов стали обсуждаться проекты распространения интеграционных тенденций на северную часть Восточной Азии и даже на неазиатские страны АТР.
Сложилось две группы инициатив. Первая строилась вокруг предложенного Малайзией «Восточноазиатского экономического кокоса» – интеграционной группы азиатских стран и территорий без участия «белых стран» – США, Австралии и Новой Зеландии. Вторая группа инициатив предусматривала создание более обширной зоны свободной торговли в масштабах всего Азиатско-Тихоокеанского региона. В такой зоне на роль неформального лидера автоматически претендовали США. Австралия поддерживала такое понимание интеграционных перспектив. Япония непрерывно лавировала: ей было гарантировано место и в проекте «кокоса», но, согласившись на него, она могла невольно противопоставить себя Соединенным Штатам, с которыми была к тому времени связана тысячами совершенно неразрывных экономических уз, закрепленных военно-политическим союзом.
Страны АСЕАН, со своей стороны, не могли позволить себе экономическую ссору с Японией и США, поскольку сильно зависели от них технологически и отчасти финансово. Конфликт с крупнейшими экономическими партнерами был невыгоден, и, желая его избежать и одновременно воспользоваться преимуществами от дальнейшего торгово-экономического и технологического сотрудничества с ними, малые и средние страны региона предпочли дать согласие на вхождение в 1989 г. в проект АТЭС, основанный на формуле «широкого регионализма». Компромисс был взаимным. США официально согласились развивать интеграцию в АТР на чисто экономической основе, как того требовали страны АСЕАН. В ответ они нехотя пошли на создание АТЭС в том виде, как это предлагалось Вашингтоном. Это был «цикл расширения» восточноазиатской интеграции.
Но в столицах стран АСЕАН сомнения в жизнеспособности идеи «широкого регионализма» в АТР не улеглись. И после 1989 г. укрепление «узкого» (базового) интеграционного ядра осталось приоритетом внешней политики малых и средних стран. После распада СССР и начала экономических реформ во Вьетнаме, Лаосе и Камбожде началась осторожная работа по привлечению всех этих государств в ряды АСЕАН. Она завершилась в 1999 г. с вхождением в эту организации Камбоджи.
Можно сказать, что период «консолидации» интеграционного ядра в регионе занял в общей сложности более 20 лет. Характерно, что «уплотнение» интеграционного ядра АСЕАН проходило параллельно процессу «разрыхления» зоны «широкого регионализма» АТР, поскольку создание АТЭС предопределило последовавшее замедление интеграционных тенденций в регионе в целом. Это был тоже своего рода спазм «забегания вперед», похожий и одновременно очень непохожий на те, которые переживает ЕС в ходе волн расширения последних полутора десятилетий.
 «Цикл сжатия» не заставил себя ждать – он начался в 1998 году. Страны АСЕАН разуверились в эффективности интеграции в рамках АТЭС. Это был аналог того, что в европейской истории принято называться «кризисами интеграции». Сохранявшийся исходный скептицизм АСЕАН в отношении сближения с неазиатскими странами региона резко возрос после азиатского финансового кризиса 1997–1998 годов. Западные партнеры, с точки зрения стран АСЕАН, вели себя во время кризиса как минимум не солидарно. В умах восточноазиатских лидеров укоренилась идея о неслучайности и направляемости мировых финансовых кризисов, обращенных против экономических конкурентов.
Возник повторный импульс ограничить круг «интеграционного пула», включив в него помимо АСЕАН только Китай, Южную Корею и Японию. Получившийся формат взаимодействия стал называться механизмом консультаций «АСЕАН плюс три» (1997). В 2003 г. страны АСЕАН приняли решение о создании к 2020 г. на территории своих стран региональной зоны свободной торговли. Интеграция стала возвращаться в «сугубо азиатское» русло. Продолжением этой тенденции стал саммит группы «АСЕАН плюс три» в Куала-Лумпуре в декабре 2005 года. На этой встрече было принято решение об учреждении Восточноазиатского сообщества, к участию в котором из неазиатских стран были допущены только Австралия и Новая Зеландия, плотно встроившиеся за минувшие десятилетия в экономические связи с близлежащими странами Азии.
Чередование циклов расширения и сжатия можно описать как соперничество в восточноазиатском регионализме двух тенденций – азиатской и тихоокеанской. Первая представляет идею более медленного, избирательного и ограниченного сближения преимущественно на азиатской основе. Вторая – широкой интеграции с теоретически неограниченным участием неазиатских стран. Внешне немного похоже на то, как в Западной Европе 1950–1970-х годов боролись между собой идеи континентальной и евроатлантической интеграции. Есть сходство и в другом. В Восточной Азии, как и в Западной Европе, соответствующие конкурирующие идеи не противостояли друг другу фронтально. Они развивались параллельно, влияя друг на друга.
Но в восточноазиатской интеграции есть как минимум одна черта, резко отличающая ее от европейской. Западноевропейская интеграция – это, прежде всего, сближение стран-лидеров, самых мощных стран региона, которые «тащили» и «тащат» за собой остальных, давая им поблажки, но так или иначе вынуждая подчиняться своей воле. В Восточной Азии дело обстоит противоположным образом. Экономическое сотрудничество в этой части мира двигалось группой средних и малых стран. За истекшие сорок лет ни одна попытки «растащить» АСЕАН, нарушить ее единство не оказалась успешной. Парадоксальным образом региональные лидеры – Япония и Китай вынуждены не просто прислушиваться к мнению АСЕАН, а принимать его как единственную (по опыту) приемлемую основу для обсуждений с целью выработки действенных решений [24]. Более того, по инициативе АСЕАН и фактически под ее эгидой осуществляется интеграционное строительство во всем восточноазиатском регионе. Именно малые и средние страны региона оказались и источником интеграционных импульсов, и решающим фактором формирования интеграционной политики – насколько таковая вообще существует в регионе.
Географически региональная интеграция наиболее ясно проявляет себя тремя «концентрическими кругами» особых отношений: по узкому – в рамках АСЕАН, по более широкому – по линии отношений АСЕАН с Японией и по внешнему – в отношениях с другими региональными партнерами, в том числе с неазиатскими.
 
3
Понятие интеграции так или иначе связано с представлением о гомогенности. Однако характер этой связи в ЕС и ЮВА не прояснен. Можно предположить, что политическая однородность – одно из ключевых условий успешной интеграции. Но допустима и иная гипотеза: формирование политической однородности – не начальная точка интеграции, а один из ее возможных (необязательно главных) результатов.
Многие авторы отмечают, что интеграция политически подобных стран развивается скорее и имеет более устойчивый характер, чем сближение стран с разными политическими системами. Это положение в равной мере работает на материале Западной Европы и Восточной Азии. Все, по крайней мере, старые участники европейской интеграции принадлежат к числу демократических стран. Гомогенность присутствует.
Но она налицо и в Восточной Азии. Политические системы интегрирующихся стран этого региона кажутся не менее однородными, чем в странах ЕС, хотя, несомненно, менее демократическими. В момент создания АСЕАН в большинстве стран региона существовал «мягкий авторитаризм» (в терминологии российского политолога Н.А. Симонии – «авторитарный парламентаризм»). К концу 1980-х годов он начал трансформироваться в «нелиберальную демократию» [25]. В рамках этой модели развиваются почти все «старые члены АСЕАН». Некоторые исследователи относят к ней Южную Корею и Тайвань. Не исключено, что к каким-либо версиям режима такого типа имеют шанс «свернуть» КНР и Вьетнам.
Но абсолютизировать принцип гомогенности вряд ли есть основания – и этот тезис тоже применим в равной мере к ЕС и региону Восточной Азии. В Евросоюзе между отдельными странами наблюдались весьма значительные отклонения от усредненной модели. Вариации касались в первую очередь механизмов политического представительства и концепций социального государства. Картина западноевропейских политических режимов довольно мозаична. Во Франции политики старались воплотить социал-демократическую модель общественного устройства в чистом виде. В Великобритании реализовано сочетание американо-французской модели в социально-экономическом плане и мажоритарной – в политическом. В Германии функционировала троичная модель – элементы государства всеобщего благосостояния в социальном аспекте сопрягаются с либерализмом в экономике и консенсусно-агрегативной моделью в политике. Получается, однородность и разнородность сосуществуют и в ЕС, хотя и в неравных пропорциях.
Сходное сосуществование и неравновесность соотношений заметны в Восточной Азии. В политическом устройстве современных Китая и Вьетнама, с одной стороны, Малайзии и Индонезии, с другой, существуют серьезные различия. Но фактом остается и то, что все названные страны проявляют большую настойчивость следовать интеграционным курсом, невзирая на политические различия. Экономическая политика большинства стран «интеграционного ядра» региона не одинакова, но однородна. Это политика рыночного регулирования с более или менее заметной долей государственного контроля. Похоже, что отправной точкой восточноазиатской версии интеграции является не политическое родство, а однотипность экономических политик. В Евросоюзе на сближение работает демократическая идея, в Восточной Азии – экономический прагматизм.
Может ли «философия» такого прагматизма быть основой интеграционной политики? Возможно, в чистом виде ее было бы недостаточно. Но она подкреплена в Азии поддержкой мощных факторов социокультурной специфики (идентичности – в терминологии автора теории коммуникации К. Дейча). Вопрос в том, чтобы правильно ее проанализировать.
В той региональной идентичности, о которой можно говорить сегодня в восточноазиатском регионе, очень отчетливо (до болезненности) различима ее собственно азиатская (а не восточноазиатская) макросоставляющая. Именно она остается для самовосприятия государств главной. Причем заложенный в ней заряд эмоциональной привлекательности для местных народов (идея униженности, «обманутости», в чем-то даже реванша), оказывается внешне достаточным, чтобы служить – в той мере, в какой это может быть необходимым и востребованным – «локомотивом» региональной интеграции при ее нынешних темпах и формах развития.
В ЕС фактором консолидации принято считать чувство «принадлежности к Европе». В этом ареале общеевропейская («мы живем в Европе») и региональная («мы – граждане ЕС») идентичности сливаются. Больше того, государства ЕС почти официально стимулируют слияние понятий «Европа» и «Евросоюз», успешно индуцируя такое понимание даже в России – российские политологии, не говоря о журналистах, в самом деле не стыдятся употреблять слово «Европа» в значении «Европейский союз». В силу слитости обеих этих идентичностей в ЕС бывает сложно определить, которая из них является питательной средой интеграционных идей. Обычно аналитики ограничиваются расплывчатым суждением: «европейское я» работает на интеграцию.
В Восточной Азии структура идентичностей другая, но на интеграцию парадоксальным образом работает и она. Граждане стран АСЕАН, Китая или Южной Кореи – конечно, так или иначе ощущают себя соседями и жителями тихоокеанских стран. Но гораздо мощнее на них воздействует знание о принадлежности-сопринадлежности к Азии. В ЕС – принадлежность к Европе воспринимается как знак культурного и иного превосходства. В Восточной Азии – быть азиатом значит ощущать исторический комплекс обиды, подчиненности и, соответственно, призвание встать вровень с бывшими угнетателями-обидчиками, если не превзойти их. Интеграция в ЕС – сегодня уже не столько гарантия против внутренней войны, сколько обещание роста благосостояния. Интеграция в Восточной Азии – инструмент самовозвышения через экономический успех и возвеличивание духа Азии, в прошлые века поруганного Западом. Европейская интеграционная идея – в известном смысле была средством преодоления национализма. Восточноазиатская – инструмент его формирования в культурной, неагрессивной, экономической форме. Вопрос не в том, какая из версия лучше. Значимо то, что их совокупная политико-психологическая мощь сопоставима.
 
* * *
В процессе западноевропейской интеграции экономические, военные и политические аспекты были сплетены в единый узел проблем. Они подлежали комплексному разрешению, при котором, например, экономическая интеграция выступала средством для достижения политической стабильности и обеспечения всеобъемлющей (в том числе – военной) безопасности. За кулисами происходил процесс перманентного согласования политических интересов, единство которых гарантировало бесконфликтное развитие [26]. Адепты европейского единства сознавали, что через уничтожение ростков конфронтации как внутри, так и вовне группировки политическая и экономическая интеграции повлекут за собой повышение уровня защищенности европейцев. Помимо безопасности, архитекторы «единой Европы» стремились «подтянуться» до уровня США, пусть и в коллективном формате.
Восточноазиатские страны, подобно европейским, также воспринимают интеграционный проект как способ обеспечить мир между собой и обрести мощь на международной арене. Современную Восточную Азию отличает высокая степень стабильности, и хотя в регионе соседствуют весьма разные политические режимы, магистральным трендом остается движение к экономической стабилизации и размыванию жесткой авторитарности политических систем, возникших в этой части мира во второй половине прошлого века, как правило, на волне вооруженной борьбы – в той или иной форме – за национальное самоопределение.
 
 
Примечания

 
[1] The European Integration Theory. Antje Wiener и Thomas Diez (eds.). Oxford University Press, 2005. P. 54-61.

[2] Употребление термина «демос» в данном контексте, в отличие от более распространенного – гражданское общество, определяется вниманием к политическому характеру ценностных ориентаций населения, к вертикальному, идущему по линии «управляющие-управляемые», а не горизонтальному, пласту взаимодействий. В межгосударственном интеграционном объединении общества разных стран должны обрести лояльность к одному центру, сформированному помимо или в дополнение к существующим национальным политическим структурам.
 
[3] Восточноазиатское сообщество должно объединить государства-члены АСЕАН, Австралию, Индию, Китай, Новую Зеландию, Японию и Корею. Учредительный саммит ВАС состоялся 14 декабря 2005 г. в Куала-Лумпуре.

[4] Под «элитным картелем» принято понимать механизм, в который вовлечены только эксперты, чиновники и государственные деятели при минимальной представленности национального электората, с одной стороны, и наднациональной технократии – с другой. По существу, речь идет межправительственном подходе.

[5] Стрежнева М.В. Европейский Союз и СНГ: сравнительный анализ институтов. М., 1999. С. 11-19.

[6] Технократический подход к интеграционному строительству превалировал на первых этапах эволюции «единой Европы». Тогда считалось, что преодоление национального эгоизма государств возможно через минимизацию влияния политиков на сферы интегрирования и через передачу основных полномочий экспертам (фактически – создание закрытых сетей). Существовала иллюзия о реальности отграничения политических и специальных сфер, интересов государств, сообщества и самой технократии. В соответствии с этой логикой наднациональный метод изначально отводился только сугубо специальным вопросам (использование мирной атомной энергетики, установление единого тарифа и, в крайнем варианте, изъятие целых отраслей промышленности из-под национального контроля – угледобывающей и сталелитейной).

[7] Режим элитного управления (РЭУ) и режим выборной политики (РВП) – две разновидности регионального политического режима, понимаемого как некое целостное пространство, характеризующееся общностью ценностных подходов и поведенческих норм, а также элементами координации курсов национальных политик. РЭУ – авторитарный подход к политическому процессу, правления, которым заняты профессионально компетентные люди. РВП – подход к политическому процессу с точки зрения плюралистической демократии, в которой ведущими акторами являются политические партии, группы интересов и давления, парламенты, выборные политики. См.: М. Стрежнева. ЕС и СНГ.

[8] АСЕАН (the Association of South East Asian Nations) – Ассоциация государств Юго-Восточной Азии, интеграционная группировка, созданная в 1967 году в Бангкоке. В настоящее время в ее состав входят Бруней, Вьетнам, Индонезия, Камбоджа, Лаос, Малайзия, Мьянма, Сингапур, Таиланд, Филиппины.

[9] АТЭС (Asian Pacific Economic Cooperation) – форум Азиатско-Тихоокеанского экономического сотрудничества, крупнейшая региональная экономическая организация, образованная в 1989 г. в Канберре. В настоящее время в ее составе 21 страны и территории (Австралия, Бруней, Вьетнам, Гонконг, Индонезия, Канада, КНР, Малайзия, Мексика, Новая Зеландия, Папуа-Новая Гвинея, Перу, Россия, Сингапур, США, Таиланд, Тайвань, Филиппины, Чили, Южная Корея, Япония).

[10] The Mercosur on its way to supranationality (A comparison with the European Union). http:// www.onzek.at/stefan/en/law_mercosur.htm.

[11] Наднациональность подразумевает, что решения, принимаемые органами региональной группировки (как правило, простым или квалифицированным большинством) являются обязательными для всех ее членов, в том числе и для тех, кто при голосовании воздержался или высказался против.

[12] Mark Beeson. Regionalism and Globalisation in East Asia. Palgrave Macmillan, 2007. P.218.

[13] В 1973 были подписаны Парижские соглашения, по результатам которых США вывели свои войска из Вьетнама.

[14] Bjorn Hettne. Globalisation and the New Regionalism: the Second Great Transformation. // Hettne, B., Inotai, A. and Sunkel, O. (eds.). Globalism and the New Regionalism. London, Macmillan, 1999. P. 3-24.

[15] Ibid., P. 218.

[16] Avery D.H. Poole. Cooperation in Contention: The Evolution of ASEAN Norms. University of British Columbia YCISS Working Paper. No 44. January 2007. P.5.

[17] Ссылка на модернизм в данном контексте призвана подчеркнуть увязку происхождения термина «интеграция» и его европейского прочтения с тем, что в социальной философии принято именовать проектом «модернити». В его рамках мир мыслится как рационально постигаемая реальность, главными законами существования которого являются разумная организация и линейно-поступательный вектор развития через восхождение от простых форм к более сложным.

[18] Договор, учреждающий конституцию для Европы (The Treaty Establishing a Constitution for Europe).

[19] Английским выражением «ASEAN Way» (методом АСЕАН) в публицистической, а сейчас и в специальной, литературе обозначают негласный свод принципов поведения стран-членов Ассоциации во взаимоотношениях друг с другом. В основе концепции «метода АСЕАН» примат консенсусного принятия решений и принципа неформального разрешения споров. Члены АСЕАН сознательно отвергают «легалистский», формализованный стиль функционирования западных многосторонних структур (в том числе ЕС) и отдают предпочтение кулуарной политической культуре, в которой доминируют компактные элитарные группы.

[20] К такому выводу подводят, в частности, факты об активности американской дипломатии в процессе создания Брюссельского пакта (1948), позднее трансформировавшегося в Западноевропейский союз. (Ныне он – материальная основа Общей внешней политики и политики в области безопасности). Похожую деятельность американская дипломатия развернула и при создании НАТО в 1949 году. Другим аргументом в пользу этого вывода служит изначальная позиция Великобритании, проводившей интересы США в Европе. В 1940-х годах Великобритания призывала к созданию Соединенных Штатов Европы – правда, без самой Великобритании, которая должна была выступать как инструмент сдерживания распространения коммунистического влияния.

[21] Бруней окончательно обрел независимость лишь в 1984 году.

[22] Mark Beeson. Regionalism and Globalisation… P. 217.

[23] Не случайно, наверное, некоторые исследователи предлагают первым действительным расширением ЕС называть эвентуальное присоединение Турции. Ведь все остальные волны расширения представляли собой не что иное, как материализацию географического измерения идеи европейского единства.

[24] Причины приобретения АСЕАН статуса наиболее влиятельной региональной дипломатической площадки не являются предметом рассмотрения в настоящей статье. См.: Малетин Н.П. АСЕАН: три десятилетия внешней политики (1969-1997 гг.) (часть II). М., 1999; АСЕАН в системе международных политических отношений. М.: Наука, 1993.

[25] Авторство термина «нелиберальная демократия» и его разработка обычно приписываются Фариду Закария, опубликовавшему в 2003 г. монографию под таким названием. Однако почти за десять лет до этого вышла другая работа, посвященная этой тематике: Daniel Bell, David Brown, Kanishka Jayasuriya, David Martin Jones. Towards Illiberal Democracy in Pacific Asia. N.Y., 1993.

[26] McCormick, John. The European Union: Politics and Policies. Colorado: Westview, 1999. Р. 45.
 
 


Читайте также на нашем сайте:
 
 
 
 


Опубликовано на портале 17/03/2008



Мнения авторов статей могут не совпадать с мнением редакции

[ Главная ] [ Карта портала ] [ Поиск ] [ Наши авторы ] [ Новости Центра ] [ Журнал ]
Все права защищены © "Перспективы", "Фонд исторической перспективы", авторы материалов, 2011, если не обозначено иное.
При частичной или полной перепечатке материалов ссылка на портал "Перспективы" обязательна.
Зарегистрировано в Роскомнадзоре.
Свидетельство о регистрации средства массовой информации: Эл № №ФС77-61061 от 5 марта 2015 г.

Яндекс.Метрика