Главная Карта портала Поиск Наши авторы Новости Центра Журнал

Ресурсный национализм и структура экономики

Версия для печати

Специально для портала «Перспективы»

Владимир Кондратьев

Ресурсный национализм и структура экономики


Кондратьев Владимир Борисович – руководитель Центра промышленных и инвестиционных исследований Института мировой экономики и международных отношений РАН, доктор экономических наук.


Ресурсный национализм и структура экономики

На Западе глобализация часто ассоциируется с дерегулированием торговли сырьем и изъятием части суверенитета у национального государства. В ответ в мире все больше распространяется концепция ресурсного национализма, подразумевающая укрепление государственного и общественного контроля над природными ресурсами. Проблема России – не в доле сырьевого сектора, которая, вопреки расхожему мнению, вовсе не гипертрофированна, в отличие от сферы торговли. Проблема – в пассивности ее ресурсного суверенитета, в отсутствии политики, которая бы позволила использовать ресурсное богатство для структурных сдвигов в обрабатывающей промышленности, для роста эффективности всей экономики. Экспорт ресурсов должен сегодня подчиняться двуединому принципу: «нефть в обмен на технологии» и «нефть в обмен на рынки сбыта» высокотехнологичной продукции.

В России в последние годы ведутся интенсивные дискуссии о целях и характере модернизации экономики. При этом неизменно акцентируется отход от ресурсоориентированного роста и скорейший переход к наукоемкому характеру экономического развития. Так, недавно газета «Ведомости» опубликовала статью под названием «Пять вызовов Медведеву», посвященную проекту основных направлений деятельности правительства до 2018 г., в котором обществу предлагается «инновационный социально-ориентированный тип экономического развития» страны [1].

Расчеты показывают, однако, что по месту обрабатывающей промышленности в экономике наша страна не является явным аутсайдером среди мировых лидеров. Доля обрабатывающей промышленности в ВВП России (14,1%) выше, чем в Австралии (9,8%) и Норвегии (10,7%), и не намного уступает даже США (15,4%) (табл. 1).

Таблица 1. Структура экономики ряда стран мира в постоянных ценах, % ВВП

Страна

Обрабатывающая промышленность

Добывающая промышленность

Торговля

Финансовый сектор

Здравоохранение, образование, социальные услуги

Прочие *

Норвегия

10,7

8,8

17,2

18,4

13,6

31,3

Австралия

9,8

7,6

12,8

29,5

14,4

26,1

США

15,4

0,9

16,8

33,2

14,6

19,1

Индия

14,5

1,8

14,7

13,7

7,4

47,1

Канада

15,0

5,2

14,6

26,5

13,9

24,8

Бразилия

15,1

2,1

18,7

16,3

11,6

36,2

ЮАР

15,9

5,0

13,8

22,0

3,4

39,1

Китай

32,8

5,6

9,4

9,5

15,3

27,4

Россия

14,1

5,7

27,0

16,7

6,5

30,0

* коммунальное хозяйство, транспорт, связь, государственные услуги и т.п.

Рассчитанопо: Statistical Yearbook. Fifty third issue, October 2009, New York 2009.

Относительная роль добывающей промышленности в нашей экономике по сравнению с другими крупными странами также не является гипертрофированной (5,7%). По этому показателю Россия находится на уровне Китая (5,6%) и Канады (5,2%), существенно уступая таким ведущим «горнодобывающим» странам, как Австралия (7,6%) и Норвегия (8,8%).

Когда позволяют условия, развитые страны не гнушаются вкладывать большие средства в разработку природных ресурсов, если это идет на благо всей экономики. Например, журнал «Эксперт» отмечает, что за последние пять лет добыча сланцевого газа в США увеличилась в четыре с половиной раза и в нынешнем году достигнет почти трети совокупной добычи природного газа в стране [2]. За считанные годы на глобальном рынке произошел прирост предложения, превышающий годовую добычу Ирана, занимающего третье место в мировой добыче газа. Превращение США в крупного экспортера углеводородов и новый виток индустриализации, основанный на развитии нефтехимии и модернизации национальной энергетики, – это для России серьезный повод задуматься.

Явно же гипертрофированной у нас оказывается сфера розничной и оптовой торговли. Ее доля в ВВП России составляет почти 30%. Это больше, чем у крупных развитых и развивающихся стран, включая наиболее «постиндустриальные», такие как США. Еще в 1990-х годах Григорий Явлинский сравнивал российскую экономику с длинной очередью к торговому ларьку, где те, кто уже приобрел товар, перепродавали его тем, кто находился в конце очереди. Похоже, что с тех пор мало что изменилось.

Зато финансовый сектор (16,7%) и, особенно, сектор социальных услуг, включая здравоохранение и образование (6,5%), – самые отсталые в российской экономике. По второму показателю ниже стоит только Южная Африка (3,4%). Даже в Индии (7,4%) удельный вес социального сектора в ВВП больше, чем в России, не говоря уж о Бразилии (11,6%) и развитых странах. А наиболее значительной эта доля является у Китая (15,3%) – выше даже, чем в развитых странах. Более того, если в других странах удельный вес социального сектора в ВВП возрастает, то России – сокращается: за 2002–2008 гг. он снизился с 8 до 6%.

Что касается нашей промышленности, здесь локомотивам экономического роста действительно выступала топливная отрасль (прежде всего нефтегазодобывающая), доля которой за 1990–2008 гг. выросла в общих объемах промышленных инвестиций с 34 до 48%. Но такой тренд не представляет собой ничего принципиально нового. Он сформировался еще в советские времена: в 1970–1990 гг. удельный вес топливных отраслей в промышленных инвестициях вырос гораздо более заметно – с 17 до 35% [3].

Россия по ряду воспроизводственных характеристик похожа на некоторые развитые страны с “продвинутой” сырьевой (добывающей) промышленностью. Например, соотношении нормы сбережения и нормы накопления в России (соответственно, 36 и 18%) почти такое же, как в Норвегии (36 и 19%). По структуре промышленных инвестиций в основной капитал Россия практически копирует Норвегию: соотношение добывающей, обрабатывающей промышленности и электроэнергетики в России – 52%, 38, 10%, а в Норвегии, соответственно, – 54%, 38 и 8%. По отраслевой структуре накопленного основного капитала Россия напоминает США: у нас доли добывающей, обрабатывающей промышленности и электроэнергетики составляют, соответственно, 20%, 55 и 24%, в США – 20%, 48 и 32%.

На первый взгляд, богатые минерально-сырьевые ресурсы являются бесспорным фактором глобальной конкурентоспособности. Однако этот тезис годится не для всех случаев. Более того, во многих развивающихся странах обилие природных ресурсов негативно коррелирует с темпами экономического роста и жизненными стандартами [4] и одновременно имеет положительную корреляцию с неравенством доходов [5]. Такая отрицательная зависимость между наличием природных ресурсов и экономическим ростом получила в ряде работ название «ресурсного проклятия».

Конечно, далеко не все страны подвержены «ресурсному проклятию». Некоторые из них – например, Ботсвана, Индонезия, Норвегия, Австралия, Канада – демонстрируют стабильные и высокие темпы экономического роста и социального развития. Богатая нефтью Норвегия находится в верхней части индекса человеческого развития ООН. 30 лет назад Индонезия и Нигерия, две крупные нефтедобывающие страны, имели примерно равный показатель ВНП на душу населения, а к 2008 г. доход на душу населения в Нигерии составлял лишь 30% от индонезийского [6]. Еще в 1993 г. Мировой банк отнес экономику Индонезии к категории «восточноазиатского чуда».

Аналогичным образом Ботсвана и Сьерра-Леоне – страны с богатыми месторождениями алмазов – 30 лет назад имели примерно равный уровень экономического развития. Однако Ботсвана в 1970-е годы продемонстрировала впечатляющий экономический рост. Эта страна на протяжении 20 лет имела одну из наиболее быстроразвивающихся экономик в мире со среднегодовыми темпами роста около 7%. По оценкам экспертов, 40% этого роста обеспечивалось добычей алмазов [7]. При этом стартовые позиции Ботсваны были одними из худших в мире. В Сьерра-Леоне, напротив, ВНП на душу населения снизился с 350 долл. в 1970 г. до 150 долл. в 2000 г.

Разное развитие стран, богатых минерально-сырьевыми ресурсами, доказывает, что данный фактор не служит ни препятствием для успеха, ни гарантией от экономического коллапса. «Голландская болезнь» и «сырьевое проклятие» не являются неизбежным следствием бума сырьевых доходов, что подтверждает опыт Ботсваны, Индонезии и Норвегии. Это скорее результат неправильной экономической (в частности, финансовой и валютной) политики, а также неэффективного управления поступающими в страну доходами от продажи сырья.

Что касается России, здесь многие аспекты развития свидетельствуют о недостаточных сдвигах в качественных параметрах экономического роста. Нам по-прежнему угрожает энергосырьевой крен в специализации хозяйства и превращение России в глобального поставщика энергии, сырья, финансового капитала (вывоз капитала) и высококвалифицированных специалистов, не востребованных на родине. Достаточно сказать, что доля энергосырьевых ресурсов в экспорте страны достигает 65–70%, а громадные финансовые ресурсы, накопленные государством (свыше 700 млрд долл., или третье место в мире), не находят продуктивного применения на территории России.

Особенно неустойчивым выглядит состояние обрабатывающей промышленности. Модернизация экономики России невозможна без глубоких структурных сдвигов в сторону наукоемких отраслей и производств, в первую очередь в нашей обрабатывающей промышленности, где вес таких отраслей значительно ниже, чем в промышленности США. Уровень производства в этом секторе хозяйства по сравнению с 1991 г. упал примерно на 30%. С 1995 по 2006 г. доля инвестиций в высокотехнологичные отрасли (машиностроение всех видов и приборостроение) снизилась с 3,0 до 2,4% общего объема инвестиций в экономику.

Такое развитие событий можно объяснить низкой рентабельностью высокотехнологичных обрабатывающих отраслей, которая примерно в 2 раза меньше средней по экономике и в 3–4 раза меньше, чем в металлургии и добыче топливно-энергетических ресурсов (8% против 14–15% и 23–34%). А повышение цен на исходные ресурсы до мирового уровня фактически подрывает ценовой фактор конкурентоспособности российской обрабатывающей промышленности, что чревато ее свертыванию в условиях открытого рынка. В связи с этим инвестиционный климат в обрабатывающих отраслях России нельзя признать благоприятным.

В изменении структуры экономики ключевую роль играет промышленная политика модернизации. В развитых странах эффективность и конкурентоспособность дифференцированного промышленного сектора продолжает существенно влиять на экономический рост. Что касается развивающихся стран, то эксперты компании «McKinsey» утверждают, что среди них нет ни одной, где бы быстрый экономический рост достигался без существенного вклада индустриального сектора [8]. Хотя среди некоторых экономистов и наблюдается стремление найти модель для развивающихся экономик, которая позволила бы им «перепрыгнуть» индустриальную стадию развития, на практике осуществимость этого не находит подтверждения [9].

Спектр возможных мер государственного воздействия на модернизацию отраслей чрезвычайно широк: от подхода типа «руки прочь», ограниченного созданием необходимых рыночных институтов, до участия государства в качестве активного игрока на рынке.

В отраслях сферы услуг (прежде всего локальных) принципиальное значение имеет создание государством общих условий для бизнеса и конкуренции. Анализ, проведенный компанией «McKinsey», свидетельствует, что здесь использование косвенных инструментов государственного регулирования дает эффект примерно через два-три года [10].

В то же время во всех секторах промышленности – наукоемких, традиционных и ресурсоемких – важную роль играет государственная политика, направленная на создание благоприятных условия для национальных производителей с помощью торговых барьеров, на предоставление финансовой поддержки и стимулов для локальных производств или на стимулирование внутреннего спроса с помощью государственных закупок и регулирования. Кроме того, государство часто создает здесь государственные компании или финансирует существующий частный бизнес, обеспечивая его выживание и осуществляя реструктуризацию целых отраслей.

Так, даже в США на этапе становления полупроводниковой промышленности важнейшим фактором роста были государственные заказы оборонной и авиакосмической промышленности. Компания «Fairchild Semiconductor», предшественница корпорации «Intel», получала 80% своих доходов в 1950-е годы от государственных контрактов [11].

Одно из важных направлений повышения конкурентоспособности обрабатывающих производств – оптимизация их размещения на территории страны. Для России характерна неравномерность, чрезмерная концентрация таких производств в столичных регионах, а также традиционных индустриальных центрах Поволжья, Урала, Сибири, Северо-Запада. Последняя группа лидирует по выпуску продукции обрабатывающей промышленности (около 25% общероссийского производства), однако значительно уступает не только столичным, но и сырьевым регионам по доле в суммарном ВРП, экспорте и, особенно, в притоке ПИИ (1,4%).

Целесообразно осуществить сдвиг в размещении мощностей обрабатывающих производств в пользу потенциально инновационных регионов, располагающих достаточно развитым промышленным потенциалом (Нижегородская, Новосибирская, Томская области и др.). Этому могло бы способствовать расширение привлечения ПИИ путем увеличения числа промышленно-производственных и технико-внедренческих ОЭЗ, создаваемых на территории индустриальных и инновационных регионов, с приданием их деятельности экспортной ориентации. Необходимо содействовать формированию в этих регионах территориальных кластеров обрабатывающих производств как очагов роста и инноваций, центров притяжения для отечественного и зарубежного бизнеса, в том числе малого и среднего, особенно венчурного.

Опыт разных стран свидетельствует, что успешное осуществление политики модернизации, экономического роста и повышения конкурентоспособности требует учета специфики функционирования отдельных секторов хозяйства. Необходима также высокая степень взаимодействия государства и частного сектора в этом процессе.

Различные отрасли экономики нуждаются в разных подходах и инструментах промышленной политики. Четкое понимание отраслевых факторов роста и конкурентоспособности, выработка на этой основе соответствующих методов воздействия в сотрудничестве с частным сектором – только это позволяет государству проводить эффективную модернизацию. Особое значение приобретает правильный выбор приоритетов.

Так, в 1960-х годах в Японии правительство объявило полупроводниковую промышленность стратегической отраслью и начало ее поддерживать, стимулируя отечественные поставки для японских электронных компаний, инвестируя значительные средства в крупные проекты НИОКР и предоставляя льготное финансирование местным компаниям. К 1980-м годам отрасль стала второй по значимости (после автомобильной) в структуре экономики страны [12].

В последующие два десятилетия аналогичным путем пошли Южная Корея и Тайвань. В обеих странах конкурентоспособные местные компании формировались при непосредственной долговременной поддержке государства в виде льготного финансирования.

Во всех развитых и крупных развивающихся странах особое значение придавалось созданию и развитию собственной автомобильной промышленности. Этот процесс осуществлялся разными путями: или допуском транснациональных автомобильных корпораций к созданию локальных мощностей (Мексика, Бразилия, Китай, Южная Африка), или созданием национальных компаний с помощью защиты их торговыми барьерами от международной конкуренции, запрета на прямые иностранные инвестиции и импорт иностранных автомобилей (Индия, Малайзия, Южная Корея).

Расширение инфраструктуры, коммерческого и жилищного строительства предъявляли спрос на сталь и соответствующее развитие металлургии. Поэтому многие страны рассматривали эту отрасль в качестве стратегической и активно участвовали в ее становлении. Обычно государство помогает финансировать создание собственных производственных мощностей, инвестируя в государственные металлургические компании, предоставляет кредиты и займы, земельные участки, налоговые льготы, обеспечивает переподготовку рабочей силы (такие инструменты широко использовались в Европе, Южной Корее, Бразилии, Индии, Турции и многих других странах). Некоторые страны использовали торговые барьеры для защиты своих производителей (Южная Корея, Индия, Турция).

Южная Корея в 1968–1973 гг., в период становления и развития отрасли, старалась снизить для локальных производителей издержки производства, субсидируя поставки энергии и железнодорожные перевозки, а также ограничить импорт зарубежной стали в страну. В этот период была основана компания «Pohang Iron and Steel Company» (POSCO) как государственная монополия, получившая финансовую поддержку и защиту от иностранной конкуренции. Одновременно компании была предоставлена широкая автономия для поиска необходимого сырья, капиталов и технологий за рубежом. В результате POSCO стала четвертой по величине металлургической компанией мира.

Стремительно росла в последние годы металлургическая промышленность Китая. В настоящее время эта страна потребляет 40% производимой в мире стали. Быстрое развитие крупных производств, широкое использование новых материалов и строительных технологий в сочетании с низкими трудовыми издержками позволили уменьшить затраты на строительство новых мощностей на 40% по сравнению с западными странами. Правительство Китая активно участвует в процессе реструктуризации отрасли. Оно стимулирует закрытие устаревших заводов, а недавно ввело запрет на строительство новых мощностей, чтобы избежать перепроизводства. Государство поощряет развитие более высоких переделов с помощью жестких критериев одобрения новых проектов, а также инструментов торговой политики. Например, были введены налоговые скидки на экспорт продуктов с высокой добавленной стоимостью, при одновременном повышении налоговых ставок на экспорт металлургической продукции низших переделов.

Для того, чтобы китайским промышленным предприятиям поставлялся металл по низким ценам, правительство стремится снизить материальные издержки металлургов (поощряя зарубежные инвестиции китайских государственных компаний в приобретение месторождений природных ресурсов), а также энергетические и логистические затраты, которые в совокупности составляют две трети всех издержек отрасли.

Одним из главных в промышленной политике является вопрос об источниках финансирования. Банковская система России на сегодняшний день вряд ли может обеспечить эффективную реиндустриализацию. Эта система не соответствует структуре корпоративного сектора, в котором доминируют крупные предприятия и компании и идет интенсивный процесс консолидации. У нас преобладают мелкие банки, а процесс консолидации развивается крайне медленно. Достаточно сказать, что в России существует более 1000 банков, из них свыше 40% – мелкие, в то время как в примерно равной по экономическому потенциалу и территории Бразилии насчитывается 100 банков (из них 30 государственных), в Мексике – 28 (8 государственных), в Индии – 20, в Южной Корее – 31 банк. Из общей суммы выданных у нас долгосрочных кредитов 82% приходится на 5 банков, в том числе на Сбербанк – 41%. Из 650 банков, зарегистрированных в Центральном федеральном округе, 620 работают в Москве и Московской области.

* * *

В условиях глобализации Россия все более участвует в международном разделении труда. У нас появляется возможность ускорить темпы экономического роста путем использования знаний, накопленных другими странами, особенно в области новых технологий.

Иностранные инвестиции рассматривались в России в качестве инструмента решения трех важнейших проблем. Во-первых, как источник финансирования в условиях разрушения системы долгосрочного кредитования со стороны коммерческих банков. Во-вторых, как более эффективное средство (по сравнению с иностранными кредитами) распределения рисков при обеспечении экономического роста. Наконец, в-третьих – в качестве канала передачи новейших технологий и менеджмента.

Эффективность иностранных инвестиций в странах с формирующимися рыночными системами часто связывается с темпами и масштабами финансовой либерализации этих стран. Однако применительно к России этот вопрос перерастает в требования энергетической и (в широком смысле) ресурсной либерализации. Развитые страны обладают колоссальным технологическим потенциалом; Россия, особенно в условиях стремительного роста мировых цен, – сопоставимым по значению ресурсным потенциалом.

Казалось бы, в условиях глобализации эти потенциалы должны эквивалентным образом обмениваться. Однако на практике этого не происходит. Развитые в страны с большой неохотой идут на экспорт передовых технологий, по крайней мере в Россию. До последнего времени практически все иностранные инвестиции приходили в страну не в виде прямых, технологически насыщенных вливаний, а в форме займов и кредитов (до 80–85%).

Скептически относясь к мерам нашей страны по обеспечению своего ресурсного суверенитета, эти страны стараются получить доступ к российским ресурсам, одновременно затрудняя пути российским компаниям и суверенным инвестиционным фондам из развивающихся стран к собственным наукоемким активам. Например, итальянский журналист Джузеппе Д’Амато, регулярно публикующийся в российской прессе, осуждает стремление России всеми силами защитить свою сферу влияния на постсоветском пространстве и в других регионах, где СССР имел когда-то особые интересы. Зато исключительно важным признает то, что «Москва в состоянии гарантировать Западу природные ресурсы» [13].

Глобализация многими на Западе понимается как дерегулирование условий торговли, в том числе природными ресурсами, а также изъятие определенной части суверенитета у национального государства.

В этих условиях в мире все больше распространяется концепция ресурсного национализма, подразумевающая усиление контроля над природными ресурсами со стороны общества и государства [14]. Ресурсный национализм проявляется в более жестком контроле за участием иностранных компаний в разработке природных ресурсов, увеличении роли государственной собственности в этой сфере, даже экспроприации и национализации шахт и скважин в случае, если разработка ресурсов не укладывается в оговоренные сроки (принцип «use it or loose it») [15].

Последними примерами ресурсного национализма является введение в Австралии 30% налога на уголь и железную руду, в Канаде – повышение налогов на добычу важнейших полезных ископаемых, в Китае – дополнительные налоги на доходы от добычи каменного угля, в Бразилии – налоги на отгрузку железной руды и повышение роялти на добычу других ресурсов, в Индии – налог на сверхдоходы экспортеров полезных ископаемых.

О повышении налогов объявляет Перу, ведущий мировой производитель меди, серебра и олова. Присоединяются к ресурсному национализму и страны Африки. По мере того, как континент становится все более важным объектом для глобальной добывающей промышленности, здесь возрастает угроза повышения налогов, пересмотра условий ранее заключенных соглашений, более активного участия государственных компаний. Нигерия, Ливия, Алжир выдвинули новые условия нефтедобывающим компаниям. Некоторые богатые ресурсами страны, такие как Демократическая Республика Конго и Южная Африка, пересматривают условия лицензионных соглашений. Ботсвана требует от корпорации «De Beers», чтобы та перенесла в страну производства с более высокой добавленной стоимостью. Замбия в декабре 2011 г. повысила в два раза размер роялти на добычу полезных ископаемых [16].

Индонезия также устанавливает контроль над своими природными ресурсами. Новый закон, принятый в 2012 г. в рамках ресурсного национализма, обязывает иностранные компании в течение десяти лет продать 51% акций индонезийским компаниям. «Мы хотим, чтобы доходы от природных ресурсов страны доставались всем индонезийцам», – заявил министр энергетики и минеральных ресурсов страны Тамрин Шиит [17]. Крупнейшая экономика Юго-Восточной Азии, как известно, обладает богатыми месторождениями минеральных ресурсов, включая нефть, олово, никель, медь и золото. Политическая и экономическая стабильность прошедшего десятилетия позволила Индонезии требовать большего участия государства в распределении богатства природных ресурсов. В 2011 г. иностранцы вложили в экономику страны около 20 млрд долл. прямых инвестиций. Из них почти 4 млрд долл. – в добывающую промышленность, что во многом обеспечило рост экономики на уровне 6,5%. К 2014 г. Индонезия собирается вообще запретить экспорт природных ресурсов, передачу земельных участков иностранцам и будет стимулировать перерабатывающие отрасли промышленности.

Даже в Чили – стране, которая считалась долгое время оплотом либеральных экономических реформ – проявляются признаки ресурсного национализма. Так, государственная компания «Codelco» собирается выкупить 49% акций одного из крупнейших в мире медесодержащих месторождений, являющегося жемчужиной в короне добывающей корпорации «Anglo-American», которая уже вложила в него миллиарды долларов [18].

Аргентина недавно национализировала нефтяную компанию YPF, принадлежавшую испанской «Repsol», под тем предлогом, что испанцы недостаточно вкладывают средств в развитие нефтяного сектора страны.

В Китае вся добывающая промышленность принадлежит государству; в Индии цены на основной продукт горнодобычи – каменный уголь – регулируются государством; в Бразилии 80% рынка добычи полезных ископаемых контролируется полугосударственной транснациональной корпорацией «Vale».

Характерно, что в ответ на эти меры добывающие компании стараются улучшить свой имидж перед государством и демонстрируют готовность содействовать экономическому развитию страны посредством вложения средств в строительство объектов инфраструктуры, энергетики, участия в социальных и коммунальных проектах, создания новых рабочих мест и повышения квалификации рабочей силы, долгосрочного участия в проектах, имеющих важнейшее значение для экономического роста. Частные компании стараются показать, что здоровье и безопасность населения и охрана окружающей среды являются их высшими приоритетами.

Эта тенденция затронула не только развивающиеся страны. Например, в Японии право деятельности в добывающих отраслях, включая инвестиции в их развитие, предоставляется исключительно резидентам; причем это относится как к физическим, так и к юридическим лицам. В Австралии для новых проектов в области добывающей промышленности или переработки сырья с инвестициями на сумму в десять и более миллионов австралийских долларов установлена проверка на соответствие национальным интересам. В Швейцарии разрешение на строительство АЭС, а также концессии на использование гидроэнергии, строительство и эксплуатацию трубопроводов предоставляются только швейцарским гражданам. В Италии право на разведку и разработку месторождений в нефтяном и газовом секторах имеют, кроме национальных операторов, лишь страны ЕС. Другие государства могут получать это право на условиях взаимности.

В ряде стран Запада требуются разрешения на вложение иностранного капитала в определенные отрасли экономики. В Италии это – автомобильная, судостроительная, сталелитейная и текстильная отрасли. Во Франции – строительство, здравоохранение, гостиничный и ресторанный бизнес, розничная торговля, бытовое обслуживание.

В Чехии для получения инвестиционных стимулов иностранный инвестор должен вкладывать капиталы в промышленный сектор. При этом по крайней мере половина вложений на создание производства должна направляться на закупку оборудования в соответствии со специальным государственным перечнем, основанным на классификации высокотехнологического оборудования ОЭСР.

Таким образом, тенденция имеет глобальный характер, охватывает как развивающиеся, так и развитые страны и связана с резко возросшей ролью добывающих отраслей и природных ресурсов в экономическом развитии.

В этих условиях со стороны России ресурсный суверенитет не должен быть пассивным, как это имеет место в настоящее время. Его следует в полной мере использовать для повышения темпов и качества экономического роста, эффективности экономики, – причем не отдельных отраслей (например, ТЭКа), а экономики в целом, за счет интенсивного импорта новейших технологий.

Для этого необходимо договариваться со странами-импортерами энергоресурсов о покупке российскими, в том числе государственными, компаниями зарубежных высокотехнологичных активов – в обмен на разрешение покупки российских энергетических активов на паритетных началах. Прямые иностранные инвестиции следует привлекать не для заполнения внутреннего рынка, а с ориентацией на экспортные рынки, поскольку именно такая продукция отличается высокой добавленной стоимостью и высокотехнологичным наполнением.

Ресурсный суверенитет в условиях глобализации должен обеспечивать решение двуединой задачи: в отношениях с высокотехнологичными странами – «нефть в обмен на технологии» (импорт высоких технологий через покупку соответствующих активов и привлечение прямых инвестиций); с развивающимися странами-импортерами ресурсов – «нефть в обмен на рынки сбыта» той продукции, которая будет произведена в России с помощью высоких технологий.

Если основным источником инвестиций для первичной индустриализации России в 1930-е годы служило сельское хозяйство, то источником средств для новой индустриализации должны стать природные ресурсы.

Примечания:

[1] Ведомости, 6 ноября 2012 г.

[2] Эксперт, 5-11 ноября 2012 г.

[3] Особенности инвестиционной модели развития России. Под ред. А.А. Дынкина и В.Б. Кондратьева. М.: Наука, 2005.

[4] A. Gelb. “Oil Windfalls: Blessing or Curse?” Oxford University Press: Oxford UK, 1988; R. Auty. Resources based Industrialization: “Sowing the oil in eight developing countries.” Clarendon press: Oxford UK.; J. Sachs and A. Warner. “Natural Resources Aboundance and Economic Growth”. NBER Working Paper No 5398, 1995.

[5] M. Ross. “How Can Mineral Rich States Reduce Inequality?” in H. Macartan (ed). “Escaping the Resource Course”. New York, Columbia University Press, 2003.

[6] M. Ross. “How Can Mineral Rich States Reduce Inequality?” in H. Macartan (ed). “Escaping the Resource Course”, New York, Columbia University Press, 2003.

[7] A. Iimi. “Did Botswana Escape from the Resource Curse?” IMF Working Paper, WP/06/2006.

[8] How to compete and grow: A sector guide to policy. McKinsey Global Institute, March 2010.

[9] Industrial Development for the 21th Century: Sustainable Development Perspectives. Department of Economic and Social Affairs, United Nations, 2007; John Weiss. Export Growth and Industrial Policy: Lessons from the East Asian Miracle Experience. ADB Institute Discussion Paper No/ 26, February 2005.

[10] How to compete and grow: A sector guide to policy. McKinsey Global Institute, March 2010.

[11] Daniel Holbrook. “Government support of the semiconductor industry: Diverse approaches and information flows”. Business and Economic History, V. 24, No 2, Winter 1995.

[12] Katsuro Sakoh. “Japanese economic success: Industrial Policy or free market?” Cato Journal, V. 4, No 2, Fall 1984; Douglas A. Irwin. Trade politics and semi-conductor industry. Center for the Economy and the State, University of Chicago, working paper 92, January 1994.

[13] Московский комсомолец, 23 октября 2012 г.

[14] 2012: the year of resource nationalism? Financial Times. January 18, 2012.

[15] Resource Nationalism: The new global rent. Canadian Mining Journal, December 2010.

[16] «Resource Nationalism” returns to commodities. Financial Times, June 14, 2011.

[17] Indonesian “resource nationalism” irks foreign investors. AFP News, March 22, 2012.

[18] Miners encounter the hard rock of resource nationalism. The Telegraph, 20 November 2011. 


Опубликовано на портале 15/11/2012



Мнения авторов статей могут не совпадать с мнением редакции

[ Главная ] [ Карта портала ] [ Поиск ] [ Наши авторы ] [ Новости Центра ] [ Журнал ]
Все права защищены © "Перспективы", "Фонд исторической перспективы", авторы материалов, 2011, если не обозначено иное.
При частичной или полной перепечатке материалов ссылка на портал "Перспективы" обязательна.
Зарегистрировано в Роскомнадзоре.
Свидетельство о регистрации средства массовой информации: Эл № №ФС77-61061 от 5 марта 2015 г.

Яндекс.Метрика