Главная Карта портала Поиск Наши авторы Новости Центра Журнал

Революционная терминология террора: Французская традиция и русские последователи

Версия для печати

Давид Фельдман

Революционная терминология террора: Французская традиция и русские последователи


Фельдман Давид Маркович – профессор факультета журналистики Института Массмедиа РГГУ, доктор исторических наук.


Революционная терминология террора: Французская традиция и русские последователи

В современной гуманитарной ситуации вопрос о политических терминах – один из самых актуальных. Целенаправленное их использование было и остается средством управления массовым сознанием. Очевидна связь русской, советской революционной терминологии с историей Великой французской революции. По причине сходства задач ее понятийная система во многом стала основой понятийной системы, возникшей в России после Октября 1917 г.

В дореволюционной российской культурной традиции   оценки террора были неоднозначны. Термин террор ассоциировался прежде всего с историей Великой французской революции, якобинским террором, якобинскими репрессалиями. Понятийная система Великой французской революции, ключевые события, имена лидеров, названия учреждений составили своего рода тезаурус отечественных либералов еще в XIX веке [См., напр.: Одесский, Фельдман, с. 126-153]. Якобинская терминология, таким образом, была усвоена поколениями русских интеллектуалов. Без пояснений – как общеизвестные символы – в работах историков, писателей, публицистов приводились имена якобинских лидеров, например, Жоржа Дантона или Максимилиана Робеспьера. Не нужно было описывать и функции учреждений, ассоциировавшихся с якобинской диктатурой [См. напр.: Поссе, с..321-322].

Разумеется, к началу XX века далеко не все русские интеллектуалы, даже и оппозиционеры, считавшие борьбу с самодержавием вполне оправданной, принимали якобинские методы безоговорочно. Якобинский террор по-прежнему многих отпугивал. Однако термин революция был позитивно окрашенным, почему и якобинский террор, якобинские репрессалии рассматривались в качестве эксцессов, издержек, мер вынужденных, а потому отчасти извинительных.

Что же касается большевиков, то для них якобинская традиция была весьма авторитетной, о чем Ленин задолго до создания советского государства неоднократно говорил и писал. Настаивая на неуместности полного отождествления с якобинцами, отвергая аналогии большевистских целей с якобинскими, он изначально признавал образцовой якобинскую готовность к использованию чрезвычайных средств – террора, репрессалий [См. напр.: Ленин, т. 5, с. 7; т. 11, с. 48]. Характерно, кстати, что оппоненты-социалисты именовали большевиков «якобинцами», а большевистского лидера – Максимилианом Лениным [См. напр.: Троцкий, с. 96; Мартынов, с. 8-11].

По мере размежевания большевиков с меньшевиками и другими социалистическими организациями Ленин, сопоставляя методы французских радикалов и возможную политику своих единомышленников в случае захвата власти, все чаще пользовался якобинской терминологией. Например, о необходимости чрезвычайных мер подавления Ленин писал на исходе сентября 1917 года в программной статье «Сумеют ли большевики удержать государственную власть?». Ссылка на якобинский опыт рассматривалась им как самый убедительный аргумент: «Гильотина только запугивала, только сламывала активное сопротивление. Нам этого мало. Нам надо не только "запугать" капиталистов в том смысле, чтобы они чувствовали всесилие пролетарского государства и забыли думать об активном сопротивлении ему. Нам надо сломать и пассивное, несомненно, еще более опасное и вредное сопротивление. Нам надо не только сломать какое бы то ни было сопротивление. Нам надо заставить работать в новых организационных государственных рамках» [См.: Ленин, т. 34, с. 310].

Более того, после захвата власти не прошло месяца, как аналогии с Великой французской революцией акцентировались уже и на законодательном уровне. «Декретом о суде», принятым 22 ноября 1917 года Советом народных комиссаров, были упразднены так называемые «общие судебные установления» [См.: Собрание узаконений.., № 4, ст. 50. (далее – СУиР)]. В результате все ранее существовавшие суды были признаны ненужными. Они заменялись «судами, образуемыми на основании демократических выборов» [Там же].

Процедура выборов, правда, не описывалась. Зато отменялись все процессуальные ограничения, связанные со следствием, обвинением, защитой, надзором и контролем. Предварительное следствие возлагалось на судей, а в роли защитника или обвинителя мог выступать практически любой. Законы тоже не стесняли суд. В декрете указывалось: «Местные суды решают дела именем Российской республики и руководствуются в своих решениях и приговорах законами свергнутых правительств лишь постольку, поскольку таковые не отменены революцией и не противоречат революционной совести и революционному правосознанию» [Там же].

Тем же декретом учреждались и революционные трибуналы – «для борьбы против контрреволюционных сил в виде принятия мер ограждения от них революции и ее завоеваний» [Там же]. Об административной практике якобинцев напоминало не только название новых судов, предсказуемо ассоциировавшееся с едва ли не самым одиозным символом якобинской диктатуры – Революционным трибуналом. «Декрет о суде» актуализовал дополнительное значение термина революция и прилагательных, от него образованных.

В рамках общеевропейской культурной традиции прилагательное «революционный» ассоциировалось не только с революцией как событием – насильственным изменением режима, который считался несправедливым. После уничтожения французской монархии радикалы-республиканцы стали называть революцией не только событие, обусловившее смену политического режима, создание республики, но и длительный непрерывный процесс реорганизации общества, процесс борьбы за утверждение нового политического режима. В связи с этим современник Великой французской революции, философ Ж.А.Н. Кондорсе отмечал случаи использования прилагательного «революционный» в новом значении – «чрезвычайный». Будучи соотнесено с названием какого-либо государственного учреждения, это прилагательное свидетельствовало: учреждение борется, точнее, продолжает борьбу за революцию, почему и наделено чрезвычайными полномочиями. Слова «революционный» и «чрезвычайный» стали окказиональными синонимами, что подтверждено многочисленными примерами [Одесский, Фельдман, с. 64-84].

Именно такое понимание прилагательного «революционный» обусловило длительную полемику о создании Революционного трибунала в 1793 году. Так, 10 марта 1793 года Дантон потребовал в Конвенте немедленно учредить Революционный трибунал. Дантону возражали тогда многочисленные оппоненты якобинцев. По их мнению, слово «революционный» в данном случае было неуместным. И если не учитывать дополнительного значения прилагательного «революционный», спор этот выглядел вполне беспредметным. Действительно, трибунал как таковой уже существовал, а понятие «революция» считалось чуть ли не сакральным. Казалось бы, ничто не мешало именовать некий трибунал революционным, не о чем было спорить.

С учетом же дополнительного значения прилагательного «революционный» картина меняется. Трибуналом традиционно называли суд, наделенный чрезвычайными полномочиями, а прилагательное «революционный» еще раз подчеркивало установку на чрезвычайность. Потому словосочетание «Революционный трибунал» понималось как суд «чрезвычайно-чрезвычайный», да еще и действующий в чрезвычайных условиях – в условиях продолжающейся революции. Продолжение же революции означало отстранение от власти тех, кто в данный момент обладал властью, а в перспективе – предание их суду, полномочия которого не ограничены. Что и настораживало возражавших Дантону. Не без оснований они считали опасным для себя такой суд, контролируемый якобинцами. Даже название «Чрезвычайный трибунал» они считали не столь опасным.

Тем не менее якобинцы своего вскоре добились, и полномочия Революционного трибунала, изначально весьма широкие, постоянно расширялись, пока и впрямь не стали чрезвычайными, т. е. никакими законами не ограниченными.

Падение «робеспьеристского» правительства 9 термидора II года Республики (27 июля 1794 года) обусловило изменение политической терминологии. Все Учреждения, названия которых считались символами якобинизма, реформировались или упразднялись, реформирован, а затем упразднен был и Революционный трибунал.

Но далеко не все терминологические новации правительство могло отменить. Якобинское понимание терминов «революция» и «революционный» было уже общепринятым, это стало элементом культурной традиции. Причем впоследствии не только французской. Ее усвоили поколения интеллектуалов. К примеру, имя главного обвинителя Революционного трибунала – «кровожадного прокурора революции» А.К. Фукье-Тенвиля – стараниями нескольких поколений историков стало одним из символов эпохи «якобинского террора» [См., напр. Документы.., с. 275-277. Ср.: Робеспьер, с. 205-215].

Характерно, что бывший управляющий делами Совета народных комиссаров В.Д. Бонч-Бруевич приводит в мемуарах ленинскую фразу, услышанную им едва ли не сразу после образования нового правительства: «Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля, который привел бы в порядок расходившуюся контрреволюцию?» [Бонч-Бруевич, с. 197].

Упоминание о Фукье-Тенвиле в комментариях тогда не нуждалось. Современники и единомышленники не могли не понять, что речь идет об организации, функционально сходной с якобинским Революционным трибуналом. И эта идея была реализована менее чем через месяц.

Созданные по ленинской инициативе революционные трибуналы в аспекте организационной структуры и численности мало чем отличались от «местных судов». И задачи их формулировались весьма невнятно. Главной задачей, как уже упоминалось выше, была «борьба против контрреволюционных сил». При этом само понятие «контрреволюционные силы» декретом не определялось. В силу чего к пресловутым «контрреволюционным силам» можно было отнести всех, не выразивших лояльности новому режиму.

Кроме «борьбы с контрреволюционными силами» на ревтрибуналы – в соответствии с «Декретом о суде» – возлагалась задача «решения дел о борьбе с мародерством и хищничеством, саботажем и прочими злоупотреблениями торговцев, промышленников, чиновников и пр. лиц» [СУиР, №4, ст. 50]. Но понятия «мародерство и хищничество» в декрете тоже не определялись. Правда, когда речь шла о «мародерстве», современники могли ориентироваться на традицию словоупотребления. Традиционно «мародерством» (от фр. maraudeur – грабитель) принято было называть присвоение на поле боя вещей, принадлежавших убитым или раненым, а также присвоение военнослужащими имущества мирного населения. Зато границы понятия «хищничество» не фиксировались и традицией словоупотребления.

Суть законодательных инициатив современникам подсказывал контекст: «мародерством и хищничеством» законодатели именовали массовые разграбления частных торговых учреждений – магазинов, лавок, государственных складов и т. и. Подобного рода преступления на городских улицах в ноябре 1917 года не встречали организованного противодействия, как и мародерство на фронтах, ведь прежней полиции уже не было, а новую систему охраны еще не создали. Ревтрибуналам надлежало стать средством устрашения.

В контексте законодательных инициатив особый интерес представляет термин «саботаж» (фр. sabotage), восходящий к названию французской крестьянской обуви на деревянной подошве – сабо (фр. sabot). От названия обуви, соответственно, образован был глагол «саботировать» (фр. saboter – стучать башмаками). Во французской, а позже и европейской традиции, прежде всего социалистической, саботаж - имитация работы, вид необъявленной стачки, забастовки. Затем, в годы мировой войны 194-1918 гг., термин получил дополнительное значение: саботажем именовали и сознательное неисполнение приказов персоналом военных заводов, транспортных и иных предприятий. Потому саботажем называли еще и диверсии.

Термин саботаж использовался новым правительством именно в традиционном значении, т. е. саботажем называли имитацию работы, форму необъявленной забастовки. К примеру, уже 26 октября 1917 года большевистская газета «Рабочий путь» опубликовала передовую статью, где сообщалось: «Мы будем расправляться железной рукой с врагами революции и саботажниками». В данном случае названо саботажем всего невыполнение распоряжений нового правительства служащими государственных или муниципальных учреждений и предприятий – банков, железных дорог и т. п.

Истолкование оборота «прочие злоупотребления торговцев, промышленников, чиновников и пр. лиц» в декрете опять же описано не было. Это позволяло отправлять в ревтрибунал практически любого гражданина, подозреваемого в нелояльности. А в «Инструкции Революционному Трибуналу», принятой 19 декабря 1917 года, определялось, согласно якобинскому аналогу, что «меру наказания Революционный Трибунал устанавливает, руководствуясь обстоятельствами дела и революционной совестью» [СУиР, №12, ст. 170]. Инструкция не предусматривала соответствия ревтрибунальских приговоров законам, что, собственно, и подразумевалось прилагательным «революционный», т. е. чрезвычайный.

Для нового правительства создание ревтрибуналов было шагом принципиальным, и это неоднократно подчеркивалось основоположниками советской теории права. Например, в 1919 году был выпущен сборник «Октябрьский переворот и диктатура пролетариата», куда вошла статья Д.И. Курского «Народные суды», содержащая буквально панегирик ревтрибуналам. Автор, дипломированный правовед, выпускник юридического факультета Московского университета, возглавлявший с августа 1918 года Народный комиссариат юстиции, утверждал: «Первые моменты революционного переворота в области судоустройства отмечены, прежде всего, организацией Революционных Трибуналов. Созданные как органы борьбы с контрреволюцией, т. е. как организации не суда в полном смысле, а политической борьбы, Революционные трибуналы в городах, а нередко и в волостях в первое время оказались почти что фундаментом юридической надстройки пролетарской революции...» [Курский, с. 243-244].

Курский в 1919 году не видел нужды скрывать, что ревтрибуналы – «не суды». Тем не менее в ноябре 1917 года структура российской «юридической надстройки» не вполне соответствовала французским образцам. Не хватало важнейшего элемента – аналога Комитета общественной безопасности, т. е. следственной организации, наделенной почти неограниченными полномочиями. Сходного рода организация – Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем – была создана согласно декрету Совнаркома 7 декабря 1917 года.

Выступая на заседании Совнаркома, председатель ВЧК Ф.Э. Дзержинский, если верить мемуарам Бонч-Бруевича, так описал свои задачи: «Не думайте, что я ищу сейчас форм революционной юстиции; юстиция сейчас нам не нужна. Теперь – борьба – грудь с грудью, борьба не на жизнь, а на смерть – чья возьмет! Я предлагаю, я требую организации революционной расправы над деятелями контрреволюции» [Бонч-Бруевич, с. 199].

Под предлогом «расправы над деятелями контрреволюции» Дзержинский действительно не раз требовал расширить полномочия ВЧК. И если мемуарист корректно воспроизвел сказанное Дзержинским на заседании Совнаркома, ничего нового для слушателей тут не было. Дзержинский лишь подтвердил то, что слушателям было известно заранее: ВЧК задумана для проведения репрессий.

Будучи формально организацией следственной, ВЧК поначалу не имела права самостоятельно выносить смертные приговоры – все материалы передавались в ревтрибуналы, что вполне соответствовало якобинской модели: Комитет общественной безопасности – Революционный трибунал – гильотина.

Кстати, почти десять лет спустя Сталин в беседе с иностранной делегацией 5 ноября 1927 года использовал французскую аналогию, сказав: «ЧК есть карательный орган советской власти. Этот орган более или менее аналогичен Комитету общественной безопасности, созданному во время Великой французской революции» [См.: Сталин, с. 15]. Аналогия была, что называется, ходовой.

Отделения ВЧК – местные чрезвычайные комиссии – создавались по всем губерниям и уездам при местных советах. В силу чего деятельность чрезкомов, как и ревтрибуналов, должны были бы контролировать наркомат внутренних дел и наркомат юстиции. Но руководством ВЧК такая иерархия не признавалась. ВЧК постепенно добилась чуть ли не автономии, выполняла решения только Совнаркома, не подчиняясь ни наркомату юстиции, ни наркомату внутренних дел [См. напр.: Из истории.., с. 78-90].

Ничем не ограниченный произвол ревтрибуналов и чрезкомов советскими пропагандистами обосновывался – опять же по-якобински – ссылками на чрезвычайные обстоятельства. Например, 16 января 1918 года газета «Правда» уведомляла читателей: «Среди буржуазии сейчас колоссальная ненависть, бешеная злоба против Советской власти». Подразумевалось таким образом, что противники советского правительства готовы к агрессивным действиям, а то и действуют уже. Соответственно и доказывалось, что чрезвычайные меры, принимаемые правительством, – лишь ответ на агрессию «классовых врагов»: «Но пусть они помнят, за каждую голову наших они ответят сотней голов своих». Речь шла о терроре именно в якобинском понимании.

Впрочем, создавая аппарат подавления в якобинских традициях, советское правительство на рубеже 1917-1918 годов еще не настаивало на необходимости немедленного использования всех якобинских методов. Не настаивало на немедленном применении широкомасштабных репрессий. По крайней мере единого мнения тут еще не было.

Более того, 31 января 1918 года в газете «Известия В ЦИК» опубликована «Телеграмма Народного комиссара юстиции всем Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов», где указывалось: «Ввиду упрочения Советской власти полагаем, наступил момент прекращения систематических репрессий против лиц, учреждений и печати».

Термин репрессии был использован в цитируемом документе вполне корректно – подразумевались внесудебные меры подавления, устрашения – массовые аресты и длительное содержание под стражей без суда. Другое дело, что термин, ранее считавшийся в России маркированным, негативно окрашенным, обозначавшим меры беззаконные, был употреблен наркомом для описания политики своего правительства – в официальном, подготовленном к публикации документе.

Употребление термина репрессии в официальном, предназначенном для публикации документе, пока не означало, что термин получил статус официального. Репрессии ассоциировались с якобинским террором, а вопрос об уместности официального определения государственной политики как террора, точнее, вопрос об открытом признании государственной политики террором, еще не был решен окончательно. Да и правовой базы пока не было [Ленин, т. 35, с. 311].

Ситуация изменилась 21 февраля 1918 года, когда, в связи с наступлением германских войск на Петроград, Ленин подписал вводивший чрезвычайное положение декрет («Обращение СНК») – «Социалистическое отечество в опасности!». В заглавии документа легко угадывался французский аналог – «Отечество в опасности!». Права ВЧК, согласно декрету, еще более расширялись. Декрет гласил: «Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления» [Там же, с. 358].

Два дня спустя в «Известиях ВЦП К» было опубликовано «Объявление ВЧК о расстреле на месте врагов советской власти». К списку тех, кого, согласно ленинскому декрету, чрезкомам надлежало расстреливать на месте, были добавлены «саботажники и прочие паразиты» [Из истории.., с. 95-96]. Критерий определения «прочих паразитов» не был описан в документе, что и предоставляло чрезкомам право применять расстрел без ограничений. Подразумевались именно репрессии.

Вскоре и сам термин репрессии – в традиционном его значении – стал вполне обиходным. К примеру, новый нарком юстиции Курский использовал термин репрессии в официальном отчете. Отчет был опубликован в первом номере специализированного московского журнала «Пролетарская революция и право», выпущенном 1 августа 1918 года. Характеризуя деятельность ревтрибуналов, Курский настаивал на «необходимости усиления революционной репрессии в тот момент, когда контрреволюция подняла голову» [Курский, с. 38].

Прилагательное «революционная» указывало не только на чрезвычайность. Используя эпатирующий термин репрессия в сочетании с прилагательным «революционная», Курский подчеркивал: репрессии были беззаконием раньше, когда прежнее российское правительство подавляло революционное движение. А советское правительство подавляет агрессию врагов революции, потому репрессии – уже не беззаконие.

Речь шла о терроре в качестве государственной политики. И якобинская террористическая структура уже была создана. Полномочия ревтрибуналов и чрезкомов не ограничивались. Сам термин террор, как и термин репрессии, постоянно использовался лидерами советского государства, хотя тоже еще не имел статуса официального. Например, 9 августа 1918 Ленин в телеграмме администрации Пензенской губернии требовал «провести беспощадный массовый террор» [Ленин, т. 50, с. 143].

Оставалось только решить вопрос о статусе термина. Признать открыто, что советская административная практика адекватно описывается термином террор – именно в якобинском его понимании. Формальными предлогами придания термину террор статуса официального стали убийство М.С. Урицкого, председателя Петроградской ЧК, 30 августа 1918 года и совершенное в тот же день покушение на Ленина. Принятое 5 сентября 1918 года «Постановление о красном терроре» гласило: «Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад председателя Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности о деятельности этой комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью» [Еженедельник.., с. 11].

В качестве конкретных мер Совнарком указывал, «что необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях; что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам, что необходимо опубликовывать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры» [Документы..., С. 265; cм. также: Одесским, Фельдман, с. 68-74].

Критерий определения «классовых врагов» не был описан в цитировавшемся документе. А это означало, что практически любого гражданина, коль скоро он не был рабочим или крестьянином, разрешалось без суда отправлять в концентрационный лагерь – на неопределенный срок. Не объяснялось в цитируемом документе и что такое «лица, прикосновенные к белогвардейским заговорам и мятежам». Практически любые организации, не признававшие законным советское правительство, именовались тогда «белогвардейскими». Значит, расстрелу подлежали не только те, чье непосредственное участие в заговорах и восстаниях было доказано хоть как-нибудь, но и подозреваемые, уличить которых вообще не удалось.

Здесь, конечно, подразумевались якобинские аналоги. В частности, принятый Конвентом 17 сентября 1793 декрет «О подозрительных», согласно которому подавлению подлежали все, кто в силу происхождения или иных факторов имели даже не умысел, а хотя бы основания для действий, угрожавших Республике» [См.: Документы.., с. 265; Одесский, Фельдман, с. 68-74].

Как и декретом Конвента, «Постановлением о красном терроре» предусматривались меры подавления, а не возмездия, меры устрашения, а не наказания. Предусматривались репрессии. Благодаря этому документу термин террор получил наконец статус официального. Вот почему совнаркомовское постановление – как документ программный – было опубликовано в первом же номере только что созданного чекистского журнала – «Еженедельника чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией». И все же меры, предписанные «Постановлением о красном терроре», в этом документе еще не именовались репрессиями, хотя по сути своей таковыми были.

Якобинцы и неоякобинцы

Официальный статус термин репрессии получил несколько позже. Когда советские лидеры воспользовались не только якобинскими образцами, но и примером тех, кого историки и публицисты издавна называли своего рода неоякобинцами. Тех, кто провозгласил себя наследниками якобинских традиций. Советские лидеры воспользовались примером лидеров Парижской коммуны 1871 года [Протоколы заседаний.., т. 2, с. 20-24; Одесский, Фельдман, с. 153-156].

Именно коммунары значительно обогатили якобинский инструментарий, приняв 5 апреля 1871 года знаменитый закон о заложниках [Протоколы заседаний.., т. 1, с. 103]. Лидеры города-государства, находившегося в осаде, утверждали, что новый закон должен предотвратить расстрелы пленных коммунаров. Заложников надлежало расстреливать при получении Парижской коммуной известий о гибели коммунаров. Причем расстреливать в количестве большем, нежели количество убитых коммунаров.

Вполне вероятно, что восходил этот закон к идеям теоретика якобинского террора – Ж.П. Марата, призывавшего арестовывать родственников всех известных и потенциальных противников, дабы угрозой казни родственников предотвратить возможное сопротивление. Спустя восемьдесят лет маратовские идеи отчасти реализовались на законодательном и терминологическом уровнях – появился официальный термин «заложник парижского трудового народам». Согласно закону, «заложниками парижского трудового народам, при оказии подлежащими расстрелу, признавались «лица, уличенные в сообщничестве с версальским правительством». В итоге получалось, что новый закон – свидетельство гуманности Парижской коммуны. Она сохранила жизнь преступникам, а если заложники-контрреволюционеры погибали, то исключительно по вине осадивших Париж контрреволюционеров.

Правда, суть нового закона сразу проявилась при уточнении критериев: «заложников парижского трудового народам предписано было искать, прежде всего, среди тех, кем, по мнению лидеров Парижской коммуны, контрреволюционеры особенно дорожили: среди священников, полицейских и т. д. Вопрос о «сообщничестве с версальским правительством» тут уже не имел смысла [Там же, с. 293].

Лидеры Парижской коммуны использовали устрашение двунаправленно. Они не только запугивали осаждавших Париж, делая их соучастниками убийств. Главным объектом устрашения были парижане: любой мог стать жертвой обвинения в пресловутом «сообщничестве». Тем самым исключалась сама возможность неповиновения.

Разумеется, практика захвата заложников сама по себе новой не была. Новым было то, что заложников брали не из пленных солдат и офицеров неприятельской армии, даже не из неприятельских подданных, а из соотечественников, причем на своей же территории. Заложничество официально переносилось из области внешней политики, военно-административной политики (обычно колониальной) в область политики внутренней. Благодаря такому новаторству Парижская коммуна стала тогда символом террора.

Историки и литераторы, сочувствовавшие революционному движению, обычно избегали упоминаний о бесспорном новаторстве неоякобинцев. Но именно принцип заложничества, четко сформулированный лидерами Парижской коммуны, был сутью террора как метода управления обществом посредством превентивного устрашения. В дальнейшем споры об «уроках коммуны» европейских и отечественных теоретиков революции были спорами об эффективности террора. Точнее, об эффективности использования якобинского и неоякобинского опыта в конкретных ситуациях.

Принятое в сентябре 1918 года «Постановление о красном терроре» стало, можно сказать, манифестом, терминологически определившим деятельность советского правительства. Манифестом, вновь подчеркнувшим связь с якобинской традицией. Ну а связь с традициями Парижской коммуны, традициями неоякобинства, подчеркивалась специальным приказом наркома внутренних дел Г.И. Петровского, обязавшего сотрудников НКВД брать заложников на основании совнаркомовского «Постановления о красном терроре». [См.: О красном.., с. 1].

Приказ Петровского опубликован и в первом номере чекистского еженедельника. Правда, в этом журнале документ озаглавлен иначе – «Приказ о заложниках» [Еженедельник.., с. 11]. Нарком внутренних дел начал, как и обычно, с обоснования необходимости террора. Такая необходимость традиционно обосновывалась ссылками на аналогичные действия противников. Вот и в данном случае нарком заявил, что противники организовали не только покушения на советских лидеров в РСФСР, но и убийства за пределами советской территории – «массовые, десятками тысяч расстрелы наших товарищей».

Источники сведений о «массовых, десятками тысяч расстрелах» не приводились в цитируемом документе. Он и не предназначался для критического осмысления. Достоверность подтверждалась исключительно авторитетом наркома внутренних дел. А квазистатистические данные были нужны для создания фона истерии, без которой немыслима эффективная террористическая пропаганда.

Задав нужный эмоциональный тон, нарком перешел к основной теме. Так, самым важным фактором, обусловившим дерзость и масштабность действий врагов РСФСР, была, по мнению Петровского, нерешительность сотрудников НКВД и ВЧК, которые ограничивались лишь «постоянными словами о массовом терроре». Нарком же настаивал, что «этого террора на деле нет». Свидетельством нерешительности сотрудников НКВД и ВЧК было, как утверждал Петровский, «чрезвычайно ничтожное количество серьезных репрессий и массовых расстрелов белогвардейцев и буржуазии». Упрекнув коллег, нарком заявил: «Расхлябанности и миндальничанью должен быть немедленно положен конец». После чего описал меры, соответствовавшие его представлению о «массовом терроре»: «Из буржуазии и офицерства должны быть взяты значительные количества заложников. При малейших попытках к сопротивлению или малейшем движении в белогвардейской среде должен применяться безоговорочный массовый расстрел».

Критерий, позволявший определить принадлежность к «буржуазии», не был описан Петровским. Истолкования были здесь возможны те же, что и при определении «классовых врагов», о которых шла речь в совнаркомовском документе. Нарком требовал арестовать мирных жителей, на военной службе не состоявших, и бывших офицеров уже не существовавшей русской армии.

Суть предложенных наркомом мер – не реакция на правонарушения, не воздаяние правонарушителям. Имелось в виду устрашение, подавление, предотвращение любых попыток неповиновения представителям власти. Речь шла о репрессиях. И термин репрессии был наконец употреблен наряду с термином террор. Получив таким образом статус официального.

«Приказом о заложниках» нарком узаконил применение репрессий без каких-либо ограничений. Расстрелов без предварительного разбирательства, без всяких оговорок, без ссылок на возможную причастность к заговорам. Количество расстреливаемых должно было, по мнению Петровского, определяться каждый раз не результатами ревтрибунальского или чекистского разбирательства, а исключительно прагматикой устрашения. Такие меры нарком и называл «массовыми расстрелами». В этом и была суть его призыва: «Ни малейших колебаний, ни малейшей нерешительности в применении массового террора».

Речь шла об изменениях не только количественных, но и качественных. Упомянутые наркомом «серьезные репрессии», меры подавления, использовавшиеся ранее, подразумевали хотя бы гипотетическую связь с действиями или намерениями подавляемых. «Массовый расстрел», он же «безоговорочный массовый расстрел», не соотносился с действиями или намерениями расстреливаемых. Подавляли главным образом других. Это и провозглашалось с предельной откровенностью. Имелось в виду устрашение, что называется, в чистом виде. Это и были репрессии. В традиционном понимании термина.

Традиция и прагматика

Петровский констатировал, что до его приказа применялись и меры, названные им «серьезными репрессиями», и то, что он называл «безоговорочным массовым расстрелом», хотя и в «ничтожном», по его выражению, количестве».

Такие меры применялись до принятия «Постановления о красном терроре», равным образом и до «Приказа о заложниках». И о применении этих мер представители «власти на местах» официально извещали руководство ВЧК и НКВД.

К примеру, в первом же номере чекистского еженедельника опубликован доклад Нижегородской ЧК: «Вчера, 31 августа, по получении известий об убийстве тов. Урицкого и ранении тов. Ленина, Комиссия решила ответить на эту буржуазную провокацию террором и расстрелом 41 чел<овека> из лагеря буржуазии и повальными обысками и арестами буржуев» [См.: Доклад о деятельности.., с. 22].

Термина заложники в докладе нижегородских чекистов нет. Но расстреляли они именно заложников. Вопрос о причастности расстреливаемых к «убийству тов. Урицкого и ранению тов. Ленина» даже не ставился. Нижегородская ЧК по собственной инициативе провела акцию устрашения, не согласовав ее заранее с руководством. Аналогичным образом действовали и другие чрезкомы. Логика террора обусловила действия «власти на местах». А «Приказ о заложниках» санкционировал «инициативу на местах».

Цитировавшиеся документы вполне отражают специфику пропагандистского оформления репрессий. Подход акцентированно якобинский. Такое же осмысление терминов террор и репрессии характерно для большинства публикаций в чекистском еженедельнике. Например, в том же номере журнала, где напечатан «Приказ о заложниках», помещена и редакционная статья «К вопросу о смертной казни», где указывалось: «Пора, пока не поздно, не на словах, а на деле провести самый беспощадный, стройно организованный массовый террор. Принеся смерть тысячам праздных белоручек, непримиримых врагов социалистической России, мы спасем миллионы трудящихся, мы спасем социалистическую революцию» [Там же, с. 6].

Якобинская традиция тут сама собой подразумевалась. Непосредственно на эту традицию сослался чекистский публицист Г.Л. Шкловский. Его статья «Историческая параллель» была опубликована во втором номере еженедельника. Массовые расстрелы заведомо невиновных заложников в советской России он сопоставил с пресловутыми репрессалиями эпохи Великой французской революции. Конкретно – с массовыми убийствами арестованных во французских тюрьмах, «знаменитыми сентябрьскими убийствами» 1792 года: «Избиения продолжались несколько дней, и легко понять, что при подобной народной расправе нечего и говорить о жестокости и дикости. Особенно это относится к Бисетру, где в толпу арестованных стреляли картечью. Число роялистов, павших во время этой народной расправы, определяют около тысячи. Такие массовые расправы произошли и в других местах» [Шкловский, с. 7].

Объяснения массовых убийств давались со ссылкой на мнения неких непоименованных очевидцев. По словам Шкловского, предложения провести «более тщательную проверку виновных» отвергались громившей тюрьмы «толпой», т. е. «народом». Отвергались на том основании, что враги Французской республики, если они победят, не пощадят никого, значит, нужно прямо в тюрьмах истребить всех вражеских пособников, включая потенциальных. Далее автор статьи переходил к выводам: «Таков был террор Великой французской революции в сентябре 1792 года. Никто не может радоваться пролитию крови, но при практическом разборе исторических событий для каждого станет ясно, что французский народ вынужден был прибегнуть к тому ужасному средству. Применяемый пролетариатом теперь, но истечению ста двадцати шести лет, красный террор к врагам Русской революции так же, как и во Франции, говорит, что не пролетариат виновник этому – таковы объективные условия русской революции» [Там же]. Якобинские и неоякобинские методы, якобинская законность объявлялись соответствующими «объективным условиям русской революции», а значит, единственно возможными.

Здесь следует специально оговорить: связи с историей, точнее, «мифологией» Великой французской революции, равным образом Парижской коммуны 1871 года, приводятся вовсе не для обоснования того, что «красный террор», репрессии – результат исключительно иностранного влияния, французской традиции. Вопрос о подобного рода детерминированности весьма сложен. И вряд ли нужно доказывать, что сходные задачи, в том числе административные, обычно решаются сходными методами – даже при отсутствии знаний об историческом опыте. Понятийная система эпохи Великой французской революции была удобна изначально – по причине сходства задач. И она была хрестоматийно известна в России. Вероятно, поэтому она и стала основой возникшей после Октября 2017 г. понятийной системы, которая затем развивалась по мере надобности.

Список литературы:

Бонч-Бруевич В.Д. На боевых постах февральской и октябрьской революции. М. 1930. С. 197.

Д.С.П.: Материалы к Русскому словарю общественно-политического языка. М., 2003.

Доклад о деятельности Нижегородской губернской чрезвычайной комиссии. 1918 г. 31 августа // Еженедельник чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией. 1918. № 1.

Документы истории Великой французской революции. М. 1990. T. 1.

Еженедельник чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией. 1918. № 1.

Из истории Всероссийской чрезвычайной комиссии 1917-1921. М. 1958.

Курский Д. Отчет отдела судоустройства Народного Комиссариата Юстиции. Апрель – май – июнь 1918 г. // Пролетарская революция и право. 1918. № 1.

Ленин В.И. Собрание сочинений. М., 1960. Т. 5; 1962. T. 11; Т. 34; Т. 35; Т. 50.

Мартынов А. Две диктатуры. Женева. 1905.

О красном терроре // Вестник Народного комиссариата внутренних дел. 1918. № 21-22.

О лишении свободы как о мере наказания и о порядке отбывания такового // Пролетарская революция и право. 1918. № 5.

Одесский М.П., Фельдман Д.М. Поэтика террора и новая административная ментальность: Очерки истории формирования. М. 1997.

Поссе B. А. Мой жизненный путь. М.; Л. 1929.

Протоколы заседаний Парижской коммуны 1871 года. М., 1959. Т. 1,2.

Робеспьер М. Революционная законность и право: Статьи и речи. М. 1959.

Собрание узаконений и распоряжений рабочего и крестьянского правительства. 1917. № 4. Ст. 50.

Сталин И. Беседа с иностранными рабочими делегациям 5 ноября 1927 г. М.; Л. 1927.

Троцкий Л. Наши политические задачи. Женева. 1907.

Шкловский Г. Историческая параллель (к вопросу о красном терроре) // Еженедельник чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией. 1918. № 2.


* Авторизованная cокращенная версия данной темы, изложенной в одной из глав монографии: Фельдман Д.М. Терминология власти.Советские политические термины в историко-культурном контексте. М.: РГГУ. 2006. 488 с.  В таком виде публикуется впервые.

Читайте также на нашем портале:

«К столетию революции 1917. Сопротивление самодержавию: подъем оппозиционных настроений в деловых кругах (1906–1917)» Жак Сапир

« Русская революция как опытное опровержение социализма: версия Макса Вебера» Тимофей Дмитриев

«Россия накануне великой Революции 1917 г.: современные историографические тенденции» Юрий Петров

«1917 год: лица, личины и лики революции» Владимир Булдаков


Опубликовано на портале 29/12/2017



Мнения авторов статей могут не совпадать с мнением редакции

[ Главная ] [ Карта портала ] [ Поиск ] [ Наши авторы ] [ Новости Центра ] [ Журнал ]
Все права защищены © "Перспективы", "Фонд исторической перспективы", авторы материалов, 2011, если не обозначено иное.
При частичной или полной перепечатке материалов ссылка на портал "Перспективы" обязательна.
Зарегистрировано в Роскомнадзоре.
Свидетельство о регистрации средства массовой информации: Эл № №ФС77-61061 от 5 марта 2015 г.

Яндекс.Метрика