Главная Карта портала Поиск Наши авторы Новости Центра Журнал

О роли императива безопасности в российской истории

Версия для печати

Избранное в Рунете

Владимир Дегоев

О роли императива безопасности в российской истории


Дегоев Владимир Владимирович - доктор исторических наук, профессор кафедры международных отношений и внешней политики России МГИМО (Университет) МИД РФ.


Вводные замечания
Потрясения последнего десятилетия ушедшего века дали новый толчок старой дискуссии о природе Российской империи и «русской загадке». Интеллектуалы не устают задаваться вопросом: каковы происхождение и суть тех исторических сил, которые привели к созданию самого большого по размерам и ресурсам государства на планете? Каким образом – при избыточном количестве национальных и социальных катастроф, на фоне отсутствия этнической, культурной и конфессиональной однородности – сохранилась глубокая внутренняя преемственность в цивилизационной эволюции от Российской империи через СССР к современной России? Исчерпывающе ответить на эти вопросы невозможно. Но их будут ставить вновь и вновь даже независимо от того, даст ли непредсказуемая российская действительность актуальные поводы для такой постановки или нет. Сам факт присутствия России на карте мира (не говоря уже о ее гипотетическом исчезновении с этой карты) в любом – процветающем или бедствующем – состоянии всегда будет более чем достаточным основанием для размышления об этом глобальном феномене.
Не притязая на широкомасштабное участие в спорах о вечной «русской проблеме» и, тем паче, на окончательные выводы, обратимся к одному из важнейших средств строительства и самореализации Российского государства – внешней политике, используя нечто близкое к методу целостного анализа. Под целостным анализом в данном случае имеется в виду отнюдь не исследование всего комплекса побудительных мотивов, идей и концепций, находящих отражение в механизме принятия и осуществления тех или иных судьбоносных решений. Дело идет об общих, фундаментальных императивах внешнеполитического поведения государственной власти, о его преемственных и эволюционных чертах, о мере соответствия замысла и результата. Иначе говоря, объяснение причин успешности международной политики Руси–Московии–России нужно искать в естественной и сугубо рациональной реакции на суровые вызовы жизненной среды, исторического времени и частных обстоятельств. При таком подходе, конечно, весьма желательно обращение к фактическому материалу.
Принято считать, что история внешней политики любой страны начинается с истории государства, коль скоро именно этот цивилизационный институт способен создать упорядоченную систему общения с ближним и дальним зарубежьем. Стратегия и тактика отношений с окружающим миром предопределяются основополагающей целью всякого общественного организма – выжить. Преследуя ее, государство не только отвечает на угрозы извне, но и само тяготеет к экспансии, преобразуя внутренние социально-экономические, идеологические и культурные импульсы в осмысленную международную политику. Зачастую оно видит лучший способ защиты в наступлении. Со временем растет уровень организации внешней политики, совершенствуется ее дипломатический инструментарий, однако жизненно важная установка на самосохранение остается неизменной, по крайней мере – в качестве задачи-минимум. Похоже, это правило применимо как к раннегосударственным моделям, так и к высокоразвитым постиндустриальным обществам.
 
Оборонительная экспансия в период Киевской Руси и феодальной раздробленности
Имманентные предпосылки для возникновения и расширения Русского государства коренились в объективных обстоятельствах, сложном и порой экзотическом симбиозе совершенно пагубных и вполне благоприятных факторов, органично дополнявших друг друга. Суровый климат, скудная экономическая база, географическая незащищенность, враждебное окружение, отсутствие выхода к морям – все это являлось одновременно и препятствием к благополучному существованию, и, как ни парадоксально, стимулом к выживанию – тем жесточайшим вызовом судьбы, который, вынуждая искать изобретательные ответы, формировал соответствующий дух народа, воспитывал в нем «жизненный порыв» (если пользоваться терминологией А.Бергсона).
В конечном итоге именно этот порыв, как разновидность инстинкта самосохранения, определил долгосрочную и не всегда осознанную стратегию спасения, получившую воплощение в том числе и во внешней политике государства.
Киевская Русь IX–XII вв. возникла и эволюционировала в условиях соседства с разноликим миром (племена, союзы племен, государства, империи, представленные пестрой мозаикой этносов, языков, религий и культур). Это была небезопасная, если не сказать агрессивная, среда обитания, постоянно заставлявшая древнерусских правителей прибегать к оружию. К миролюбию не располагали ни объективные обстоятельства, ни субъективные причины. Киевские князья держали под своим контролем оживленный торговый путь «из варяг в греки» – источник и собственного обогащения, и материального благополучия княжеской дружины. Защита этой «дороги жизни» от посягательств степных кочевников и от новых волн «братьев норманнов» становилась чем-то вроде высшего государственного интереса.
Но и сама Киевская Русь была отнюдь не безобидной соседкой для граничивших с ней племенных и политических образований. Воинственные, охочие до добычи и регулярной дани князья нередко действовали в типично экспансионистском стиле. В первой половине X в. они вели военные кампании в Предкавказье и на северо-западных берегах Каспия. В их намерения входило установление не только (и, быть может, не столько) политического, но и экономического господства над территорией, через которую проходила торговая магистраль из Арабского халифата в Европу.
Регулярный характер носили торговые связи Древней Руси с Византией, регламентируемые соответствующими договорами (911, 944). Это не мешало киевским князьям совершать набеги на империю. Однако грабительский аспект в таких предприятиях сочетался со стремлением защитить права славянских купцов.
Контакты с византийской христианской культурой оказывали все более неотразимое воздействие на языческую Русь, исподволь подготавливая ее к грандиозной духовной революции. Среди киевской политической элиты растет число христианских неофитов, которые, помимо всего прочего, постепенно отказываются от принципов «варварской» дипломатии в пользу «цивилизованной».
Правление князя Святослава (962–972) ознаменовалось беспрецедентным расширением Русского государства. Он покорил финно-угорские и тюркские племена между Окой и Волгой. Разорил столицу Волжской Булгарии, подчинил Хазарский каганат, нанес поражение войскам могущественного Аланского царства на Северном Кавказе, захватил Тмутаракань. Затем Святослав осуществлял экспансию в западном направлении: он занял Дунайскую Болгарию, где собирался обосноваться сам и даже перенести туда столицу Руси. В военных походах Святослава «имперско-политическая» мотивация уже явно преобладала над сугубо грабительской, хотя экономические соображения тоже играли большую роль: на востоке он хотел быть хозяином волжского торгового пути, а на западе – богатых земель, куда стекались «золото, шелка, вино из Греции; серебро и породистые лошади из Венгрии и Богемии; меха, воск, мед … из Руси». Его завоевания были настолько впечатляющи, что некоторые историки [1] именуют Древнерусское государство этого периода «империей Святослава». И есть за что: фактически под властью киевского князя оказалось пространство, заключенное между Финским заливом на севере, Польшей и Венгрией на западе, Византией и Черным морем на юге, Кавказом, Каспием и Волгой на юго-востоке и востоке.
Но именно это обстоятельство не устраивало Константинополь. Византийский император и полководец Иоанн Цимисхий разбил Святослава и вынудил его уйти из Болгарии по мирному договору 971 г. Империя Святослава не пережила своего создателя, разрушившись под ударами не только Византии, но и наступавшего из азиатских степей тюркского племени печенегов. Последние, воспользовавшись ослаблением «хазарского барьера», прикрывавшего Киевскую Русь с востока, прорвались через Волгу, Дон, Днепр и обосновались на обширной территории между Днестром и Уралом, прежде контролируемой Святославом. Печенеги оттеснили русских от Каспия и Черного моря, постоянно угрожая Киеву разбойничьими набегами.
Сдерживание их стало едва ли не главной проблемой для князя Владимира (980–1015 гг.). Он выстроил укрепленную линию на южных границах государства, располагавшихся на расстоянии всего лишь двух дней конного пути от столицы. Засечная система была вполне эффективной, но она не спасла Русь от долгой и трудной борьбы со «степью».
Связи с Византией продолжали развиваться в противоречивом контексте, колеблясь между враждой и партнерством, тем самым напоминая отношения варваров с Римом. Какие бы смешанные чувства ни вызывала у русских князей Византия – восхищение, зависть, алчность, неприязнь, – Владимир и окружавшая его властная элита уже созрели до способности оценить и впитать великую византийскую культуру. Принятие христианства (988) символизировало колоссальный духовный и политический переворот в русской истории. Последствия его были неоднозначны. С одной стороны, Русь вроде бы отгораживалась от языческих, мусульманских и иудейских народов Востока. С другой, – подчеркивая свою принадлежность к христианскому миру, она сознательно отчуждала себя от католического Запада. В новой религии она искала собственную идентичность, которая обеспечила бы определенную степень самодостаточности и независимости, в том числе от той же Византии. Христианство послужило одним из важнейших факторов консолидации общества и в конечном итоге образования единого национального государства. Особенность этого государства, кроме прочего, заключалась в том, что оно, обладая отчетливыми признаками самостоятельной цивилизации, никогда не было до конца изолировано ни от восточных, ни от западных соседей, столь непохожих друг на друга.
С принятием христианства резко возросла роль духовно-культурной составляющей внешней политики Киевской Руси. Древнерусские князья стали проникаться чувством принадлежности к «цивилизованному миру» – не только византийскому, но и европейскому. Это сопровождалось установлением более или менее регулярных отношений с западными странами, приобщением к их дипломатическим обычаям и нормам, плодотворными культурными заимствованиями и взаимопознанием.
Расцвет Киевской Руси при Ярославе Мудром (1019–1054) нашел отражение и в ее внешней политике. При нем была предпринята последняя (неудачная) военная кампания против Византии, после чего отношения с ней приобрели устойчивый доброжелательный характер. Ярослав нанес поражение печенегам (1037), обеспечив на ближайшую четверть века относительное спокойствие на южных рубежах своего государства, пока не появились половцы. Яркие успехи христианства, культуры и государственности подняли авторитет Киевской Руси в глазах Европы, которая начинает воспринимать ее как достойное, хотя и не вполне правоверное, пополнение цивилизованного международного сообщества раннего Средневековья. Установление с ней династических (а значит и политических) связей уже не считалось мезальянсом. Во времена Ярослава эти связи простирались чуть ли ни на весь европейский континент: Венгрия, Польша, Богемия, Германия, Швеция, Норвегия, Франция. Опальные венгерские, норвежские и даже английские аристократы находили прибежище в Киеве, поражавшем иностранных современников архитектурным блеском, неожиданно высокой урбанистической и духовной культурой.
Цивилизационное сближение с Западом, представлявшим собой конгломерат молодых «варварских королевств», нисколько не повлияло на сущность внешнеполитических задач Киевской Руси, стремившейся установить и защитить свои границы, стать самостоятельным субъектом международных отношений и использовать все преимущества, вытекающие из этого статуса. Однако с известной осторожностью можно констатировать появление неких правил общения между христианскими государствами. Отнюдь не отменяя войну, эти правила вместе с тем повышали эффективность дипломатии как способа сдерживания анархии внутри европейской международной системы. О том, что древнерусские князья говорили со своими западными собратьями-королями на одном, дипломатическом языке, свидетельствовали взаимные признания суверенных прав друг друга на определенную территорию и ее население.
Конфессиональное размежевание Киевской Руси с языческим, исламским и иудаистским Востоком мало что меняло в модели их взаимоотношений. «Степь» – в лице печенегов и половцев – по-прежнему наступала, а «лес» держал изнурительную оборону. Углубление духовно-религиозных различий сокращало и без того ограниченные возможности долгосрочных компромиссов, что автоматически умножало угрозы безопасности Древнерусского государства. Беспрестанная борьба с этими угрозами, отягощенная внутренними центробежными процессами, ослабила Киевскую Русь перед лицом нараставшего внешнего, «степного» давления.
После Ярослава Мудрого это давление и внутренние усобицы ускорили распад Киевской Руси, изначально вызванный целым рядом социально-экономических и политических причин.
При Владимире Мономахе (1113–1125) и его сыне Мстиславе (1125–1132) страна пережила короткий ренессанс. В том числе и на международной арене, о чем говорят упрочившиеся союзные отношения с Византией, успешные войны против Венгрии, Польши, Волжской Булгарии, но главное – против половцев. Однако все эти войны – как правило, кровопролитные и разрушительные – крайне истощили Киевскую Русь, способствовали ее разделению на уделы и последующему ослаблению.
 
* * *
С утратой государственного единства в удельный период нарушается и целостность внешней политики. Три самых крупных преемника Киевской Руси – Галицко-Волынское, Новгородское и Владимиро-Суздальское княжества (не считая более двух сотен мелких феодальных образований) – имели уже не столько общие, сколько свои собственные дипломатические задачи. Общим было желание отстоять политическую самостоятельность.
Галицко-волынские князья решали эту проблему двояко: с одной стороны, защищаясь от Запада (венгры, поляки, литовцы), с другой стороны, сближаясь с ним (Империя, Рим, Византия). Признанием их высокого международного авторитета явились неоднократные предложения союза, поступавшие и от Константинополя, и от Римского папы. Правление Даниила (1221–1264) знаменовало некую кульминацию русско-западного сближения: князь принял от верховного понтифика королевскую корону и породнился – через женитьбу своего сына Романа – с австрийским правящим домом.
Монгольское нашествие нанесло Галицко-Волынскому княжеству непоправимый урон – политический, экономический, моральный. Приблизительно до середины XIV в. страна находилась под властью монголов, раздираемая непрестанной борьбой между князем и боярской олигархией, испытывая растущее давление западных соседей. В 1340-е годы Волынию захватила Литва, а Галиция – объект острого польско-венгерского соперничества – в конце концов досталась Польше (1387).
Во второй половине XIII – XIV в. Западная Русь, постепенно утрачивая статус субъекта международных отношений, развивалась в сложном историческом контексте, где внешнеполитические проблемы становились внутриполитическими и наоборот. Уникальное и совершенно неоднозначное направление этого развития обусловилось возникновением в середине XIII в. Литовского протогосударства и превращением его через сто лет в полноценное, самое крупное в Восточной Европе государственное образование, охватывавшее громадную территорию от Балтики едва ли не до Черного моря. Своеобразие этого государства создавал факт стремительного роста за счет западнорусских земель. Еще при князе Миндовге (1240–1263) Литва захватила Полоцк, подготовив плацдарм для продвижения на юг и восток. При князе Гедиминасе (1316–1341) и особенно при его сыне Ольгерде (1341–1377) литовская экспансия приобрела необыкновенный размах и скорость. Были завоеваны Волыния, Смоленск, Киев, Чернигов. При великом князе Витовте (1392–1430) Литовское государство достигло максимальных размеров и включало даже Молдавию, Валахию и Бессарабию в качестве вассалов.
Эта экспансия вызывает непреходящий интерес историков не только своей броской внешней формой, но и своим многозначным внутренним содержанием и результатами. Дело в том, что собственно Литва занимала лишь одну девятую часть территории Великого княжества Литовского, а литовцы составляли лишь одну четвертую всего населения. На протяжении XIV столетия в государстве господствовали православие, русский язык и русская культура. Эти основополагающие начала языческая и малообразованная литовская социальная элита впитывала с такой же готовностью, с какой славяне некогда приобщались к византийским ценностям. Была заимствована русская административная, военная, судебная и финансовая система; сохранены привилегии бояр и властные полномочия князей. Брачные союзы между представителями русской и литовской аристократии становились обычным делом. Наиболее зримо этот политико-культурный симбиоз олицетворял великий князь Ольгерд. По своим взглядам, образу жизни, семейным связям он был русским, а не литовцем. Все это дало основание ряду историков говорить о литовско-русском государстве – наследнике Киевской Руси и сопернике Московского и других крупных княжеств в борьбе против удельных владений за централизацию [2].
Однако огромную конкуренцию русскому влиянию и русской культуре составляли влияние и культура соседней Польши. Уже сын русофила Ольгерда Ягайло отдавал ей явное предпочтение. При нем была заключена Кревская уния (1385), согласно которой Ягайло, как муж польской королевы Ядвиги, провозглашался польским королем под именем Владислава II. Оба государства продолжали раздельное существование, но с этих пор ориентация правящего класса Литвы на Польшу усиливается. Получавший все более широкое распространение католицизм становится могучим оплотом польского влияния и на верхи общества.
Впрочем, польско-литовская уния еще долго носила номинальный характер. Яркое этому свидетельство – решение Ягайло делегировать всю полноту полномочий Великого князя Литовского своему двоюродному брату Витовту. Его статус вассала имел лишь символический смысл. Реально же Витовт сосредоточил в своих руках власть над огромным литовско-русским государством, располагавшим, как считают историки, достаточной мощью, чтобы подчинить себе и удельную Русь, и неудельную Польшу. Именно по этому пути он и пошел, о чем говорили захват Смоленска (1395) и подготовка похода на Новгород (так и не состоявшегося). Собиранию русских земель «с востока» Витовт противопоставил собирание «с запада». Но ему не хватило терпения дождаться, пока одно из основных препятствий – Золотая Орда – распадется само собой. Вместо того, чтобы идти на Новгород, он ввязался в войну с еще довольно боеспособными монголами и потерпел от них поражение на реке Ворскла (1399) – пусть и не слишком «закономерное». Историческое значение этого события в том, что Витовт по сути проиграл борьбу за объединение Руси – и не монголам, а фактически московским князьям, более терпеливым, расчетливым и везучим.
После фиаско на Ворскле Витовт сконцентрировался на внутренних делах – восстановлении армии и подорванного престижа. Во внешней политике он переключил свое внимание на запад, где назревала решающая фаза длительной истории выяснения отношений с Тевтонским орденом. Витовт вступил в военный союз с Ягайло, и в 1410 г. польско-литовско-русское войско наголову разбило немецких рыцарей, которые в результате признали верховный сюзеренитет польского короля. Эта победа была важна и для литовцев, и для русских, но больше всего она укрепила Польшу, что способствовало дальнейшей полонизации Великого княжества Литовского. Литовско-русскую социальную элиту в лице княжеского окружения, землевладельцев и бояр привлекала в Польше не только (и зачастую не столько) ее выдающаяся культура, но и общественно-политическое устройство, ограничивавшее власть короля и предоставлявшее широкие привилегии шляхетству. Польский язык, обычаи и католическая религия стали как бы джентльменским набором, олицетворявшим дворянскую честь и независимость. Наряду с расширяющимися матримониальными связями между польской и литовско-русской аристократией идет демографическая и клерикальная экспансия. В Литве появились польские колонисты – помещики и средний класс. Католическая церковь заняла господствующие позиции в духовной жизни, но этим не ограничилась. Помимо сферы религии, образования и культуры, ее власть распространялась на экономику, политику, социальные отношения. Освобожденная от налогов, она захватывала все новые и новые земли, аккумулировала у себя огромные богатства, активно вмешивалась в государственные дела. Тотальное насаждение католицизма и польской идентичности раскалывало общество на восприимчивую к новым веяниям шляхетскую верхушку и отторгающую их русско-православную крестьянскую массу, в глазах которой «польскость» и «латинянство» отождествлялись с растущим помещичьим гнетом.
Осуществляя Drang nach Osten с необыкновенной энергией и воодушевлением, Речь Посполитая фактически демонстрировала приверженность имперской политике. Несчастье ее, однако, состояло в неспособности нести на себе это бремя по причине отсутствия настоящих самодержавных институтов. Обманувшись видимой легкостью, с какой им удавалась экспансия на восток, польские правители явно переоценили потенциальную вместимость своей «империи». Они захватывали все новые и новые православные земли, будучи не в состоянии интегрировать их с помощью того самого прагматического сочетания сильного единовластия с инакотерпимостью, что было характерно для более дальновидных и более удачливых «империалистов» (российских, британских, османских). Перегрузив себя нетитульным и некатолическим населением, не придумав внятной альтернативы политике полонизации и конфессиональной унификации, Речь Посполитая подготовила почву для острейших социально-политических конфликтов, вылившихся в конечном итоге в национальную драму.
Таким образом, Западная Русь, утратив статус самостоятельного государства, осталась объектом и весомым фактором в международных отношениях.
Другим наследником Киевской Руси было Новгородское княжество, получившее фактическую независимость в 1156 г. Приблизительно в это же время в устье Западной Двины появились немцы – вначале торговцы, ремесленники и миссионеры. Они старались обратить в католичество и германизировать местные балтийские и славянские племена. Затем – с приходом туда немецких крестоносцев – эта политика приняла откровенно агрессивное направление. Были основаны два тевтонских ордена, которые не удовлетворились насильственной христианизацией местного населения, а развернули мощную экспансию на восток, в сторону Пскова, который они захватили в 1241 г.
Годом раньше в устье Невы высадились шведы с намерением взять под свой контроль прилегающие к Финскому заливу территории и двинуться на Новгород.
Новгородцы под предводительством выдающегося полководца князя Александра (Невского) разгромили шведов в 1240 г., а через два года – и немецких рыцарей. При всей важности этих побед они являлись лишь эпизодом в длительной обороне Новгорода от западных соседей. Подсчитано, что с 1142 по 1446 год новгородцы 26 раз сражались со шведами, 11 раз – с немцами, 14 раз – с литовцами и 5 раз – с норвежцами. Выстоять удалось во многом благодаря прагматичной политике новгородских князей – особенно Александра Невского – по отношению к монголам, с которыми они предпочли не воевать, а найти общий язык, что и удалось сделать путем признания ханской власти, в значительной степени символической, во всяком случае, далеко не столь обременительной, как в северо-восточной Руси. Новгород оградил себя от угроз с востока и получил возможность сосредоточиться на западном направлении.
В удельный период Новгород сыграл огромную роль в сохранении целостности северных и северо-западных русских земель, равно как и духовно-культурного единства русского народа. В условиях большей или меньшей изоляции других княжеств от Запада он был своеобразным «окном в Европу», хотя чаще всего через это окно ломились непрошеные гости. Демократические порядки Новгорода (вече, боярский совет, приглашаемый в качестве военачальника и ограниченный в политических полномочиях князь) давали ему мало шансов возглавить процесс централизации русского государства. Получилось так, что Новгороду, отстоявшему свою независимость против внешних угроз, пришлось в конце концов принести ее в жертву «собирательской экспансии» московских князей.
Из трех самых видных наследников Киевской Руси в наибольшей изоляции от остального мира, кроме монгольского, оказалось Владимиро-Суздальское княжество (из него со временем выделилось княжество Московское). Опыт общения с монголами (не сводимый к взаимоотношениям, основанным только на насилии) привил московским князьям, помимо склонности к авторитаризму, еще и некую внешнеполитическую изворотливость – четкое понимание своих стратегических целей и тонкое чутье на требуемые «здесь и сейчас» средства их достижения. Это, наряду с другими причинами, позволило Москве выиграть острую конкуренцию за лидерство в длительной борьбе за объединение русских земель. В принципе перед ней стояла совершенно головоломная и отнюдь не предрешенная (как полагают историки-детерминисты) задача, оставлявшая широкий простор для действия таких игровых факторов, как стечение обстоятельств, случай, везение. Московским князьям помогла их способность безошибочно ориентироваться на шахматной доске удельной политики, ловко маневрировать на ней, выжидать с осторожностью и рисковать с умом. Эти качества были тем более необходимы, что Москва имела дело как с сильными, умными и циничными соперниками, так и с прагматичными монголами, зорко следившими за равновесием сил на Руси и стравливавшими княжества между собой. Московские князья, делая вид, будто являются послушными исполнителями воли иноземцев, постепенно превращали монголов в собственный политический инструмент. Это позволило внимательно наблюдать за внутренним состоянием Золотой Орды и дожидаться момента, когда можно было пойти на оправданный риск и бросить ей открытый вызов. Победа на Куликовом поле (1380) если и не освободила Московское княжество от монгольского ига, то, по крайней мере, нанесла ему смертельный удар и развязала преемникам Дмитрия Донского руки в борьбе за централизацию.
Начавшийся в конце XIV в. распад Золотой Орды привел к образованию самостоятельных ханств – Казанского (1436), Астраханского (1466), Сибирского (вторая половина XV в.). Еще раньше (1430) отделилось Крымское ханство, ставшее вассалом Османской империи. Ярким символом упадка Золотой Орды явился тот факт, что теперь уже представители династии Чингизидов – жертвы междоусобных раздоров – ищут покровительства у великих московских князей. Последние начали целенаправленно усугублять политический раскол внутри монгольского общества.
Ослабление Золотой Орды сопровождалось грозными всплесками реваншизма. На протяжении XV в. было предпринято несколько крупных попыток восстановить контроль над Москвой (1408, 1451, 1455, 1461, 1480), не говоря уже о регулярных набегах на русские земли с целью насильственного изъятия дани, так сказать, явочным порядком.
Увядание Золотой Орды компенсировалось не только появлением ее преемников – вполне жизнеспособных и небезопасных для Руси государств, – но и усилением агрессивности Литвы. Она активно помогала противникам Москвы (Новгороду и Твери), вступала с монголами в союзы на предмет организации одновременного нападения на Русь и раздела ее на сферы влияния, несколько раз подвергала Московское княжество разорению (огромный урон был причинен в 1368 и 1372 гг.). С начала XIV в. литовский натиск на восток ослабевает. Все внимание было сосредоточено на войне с немецкими рыцарями и на внутриполитической обстановке – сложной и нестабильной. За кончиной бездетного Витовта (1430) последовал период смут, вызванный борьбой за великокняжескую власть на фоне растущего стремления шляхты ограничить ее в свою пользу. Лишь к 1445 г. ситуация пришла к относительному равновесию: великим князем Литовским был признан Казимир, и он же избран королем Польши под именем Казимира IV. Кроме этого, упрочению польско-литовской унии содействовала конституционно-олигархическая реформа 1447 г., официально провозглашавшая в Литве такой же социально-политический порядок, как и в Польше. Подобное нововведение, сопровождаемое широкой культурной полонизацией, представляло заметную веху в процессе превращения литовско-русского государства в польско-литовское.
В XV в. отчетливо видна тенденция к выравниванию силового баланса между Литвой и Московией. Если до конца XIV в. московско-литовское противоборство носило в известном смысле характер гражданской войны за объединение уделов, то позже, по мере сближения Литвы с Польшей, данное противоборство принимает форму международного конфликта. Русь в общем уступила Польше в соперничестве за культурно-конфессиональное влияние на литовский правящий класс, но она была полна решимости взять реванш путем объединения всех русских земель, в том числе захваченных в свое время Литвой. Отсюда – активизация московской внешней политики в западном направлении.
В результате меняющегося в пользу Московии соотношения сил Литва постепенно переходит от наступательной стратегии к оборонительной, думая уже не о новых приобретениях, а о сохранении территориальной целостности. Однако эта оборона была далеко не пассивной. Казимир IV открыто поддерживал антимосковские «партии» в Новгороде и Твери, заключил с монголами военный союз против Ивана III (1462–1505).
Централизация Русского государства шла рука об руку с усилением его идеологической самодостаточности, которая служила одним из интегрирующих факторов. Флорентийская уния 1439 г., провозгласив главенство Римского папы над Византийской церковью, дала московской епархии прекрасный предлог для отхода от Константинополя во имя защиты чистоты веры. Через 14 лет турки завоевали Византию, в чем Москва увидела божье наказание за «удаление греков в католическую ересь» и еще больше утвердилась в решимости отстаивать свою конфессиональную независимость. Эти события, наряду с установлением османского господства над балканскими славянами, имели ряд важных последствий. Духовная и географическая изоляция Московии от внешнего мира стала очевиднее, что нашло отражение в политико-идеологических теориях, обосновывавших необходимость создания единого русско-православного царства и сочетавших мессианские претензии с религиозной ортодоксией и ксенофобией. Традиционная для Руси проблема борьбы со «степью» осложнялась новой угрозой со стороны Турции и ее вассала Крымского хана. Набиравший силу экспансионизм московских князей был не только свидетельством их упрочившегося положения, но и парадоксальным выражением чувства уязвимости перед лицом подлинных и мнимых опасностей.
Вместе с тем именно благодаря своей гибели Византия приобрела в глазах Москвы особый авторитет. Константинополь перестал быть для Руси ментором, невольно развивавшим у нее ученический комплекс ущербности. Она получила возможность заявить о себе как о единственной и полноправной преемнице византийской государственности, религии, культуры и славы. И чем богаче наследие – тем значительнее его наследующий. Подобные притязания, воплотившиеся в соответствующей политике, оказывали все более разрушительное воздействие на изоляционистские тенденции в Московии, хотя данный процесс протекал крайне неровно. Показательными, с этой точки зрения, были, с одной стороны, женитьба Ивана III на племяннице последнего византийского императора, появление в официальной геральдике московского двора византийского двуглавого орла, введение византийского государственного церемониала, приглашение в Москву греческих и итальянских мастеров архитектуры, живописи, ремесла, военного дела; с другой стороны, хозяйственная автаркия, неприязнь и подозрительность к иностранцам, развитие антикатолического, антизападного и антивосточного направления в русской общественной мысли.
С присоединением Новгорода (1478) территория Московского великого княжества увеличилась в несколько раз, и, судя по всему, это было не последнее приобретение Ивана III. И монголы, и литовцы имели все основания для тревоги. В 1480 г. золотоордынский хан Ахмад, опираясь на военный союз с Казимиром IV, попытался вернуть Москву в орбиту монгольского влияния сначала дипломатическими средствами, а затем силовыми. Иван III противопоставил этой угрозе систему контрсоюзов с врагами Ахмада, один из которых – с Крымским ханом Менгли-Гиреем – оказался самым продуктивным (Иван III находился в союзнических отношениях с Сибирским ханом и Ногайской Ордой). Во время похода Ахмада на Москву крымские татары совершили набег на Литву и уже готовились атаковать столицу Золотой Орды Сарай. Это отвлекло внимание Казимира IV и заставило Ахмада отказаться от своих реставраторских планов. 1480 год ознаменовал полное освобождение Руси от иноземного ига.
Потом (1485) Иван III подчинил своего главного политического противника – Тверь, за чем последовал добровольный переход в московское подданство ряда мелких русских князей – вассалов Литвы. В результате спровоцированной этим русско-литовской войны (1500–1503) Иван III отвоевал у Литвы большую территорию – восточные части Полоцкого и Смоленского княжеств, Новгород-Северский, Чернигов, Путивль, Гомель, Царев-Борисов и другие города.
В стремлении укрепить и расширить свои границы на западе (Литва) и на востоке (монголы) Иван III чередовал военные методы с дипломатическими. Против литовцев он использовал свои дружеские отношения с Молдавией, Венгрией, Священной Римской империей, а против монголов – их междоусобицы. В 1487 г. Иван III, играя на внутренних раздорах в Казанском ханстве, посадил на местный престол царского ставленника, положив начало энергичному вмешательству в казанские дела.
К концу XV в. Московия – и территориально, и политически, и идеологически – превратилась в полноценное государство, хотя и не свободное от пережитков удельного периода. Ее все чаще стали именовать Царством, а Ивана III – царем. И он, и его преемники проникались чувством собственной значимости и пониманием той новой роли, которую им отныне предстоит играть на международной арене. Свидетельством признания этой роли явилось исходившее от Германского императора Фридриха III предложение Ивану III принять из его рук королевскую корону. Примечательный ответ московита не оставляет сомнений в том, что он уже прекрасно знал себе цену: «С Божьей помощью мы и дети наши навсегда останемся хозяевами нашей земли. Что касаемо чьей-то санкции на это, то мы, как не нуждались в ней никогда, так и не нуждаемся нынче». При Василии III (1505–1533) – сыне Ивана III – московская внешняя политика сохранила свои основные векторы (западный, литовский, и восточный, монгольский) и внутреннее содержание (оборонительная экспансия). В 1514 г. был завоеван Смоленск, а в 1522 г. Литва официально признала этот факт. Василий III продолжал наращивать политическое давление на Казанское ханство, укрепляя там позиции прорусской партии. Европа начинает видеть в Московской Руси нечто большее, чем обычное варварское королевство, а наследники Золотой Орды стремятся заручиться ее благорасположением в борьбе друг с другом. Василий III поддерживал вполне равноправные дипломатические отношения с Империей, Папством, турецким султаном Сулейманом I Великолепным и основателем империи Моголов в Индии З.Бабуром. Имея пока еще ограниченные сведения о других странах, их намерениях и хитросплетениях мировой политики, московская дипломатия старалась соблюдать осторожность, особенно в вопросе о выборе союзников и соответствующих последствиях. В общении с заграницей неуклонно росло значение престижных соображений. Московские цари, не в пример своим не таким уж далеким предшественникам, явно боялись унизиться или во всяком случае совершить нечто такое, что могло быть расценено как унижение. Василий III остается верен практике приглашения на московскую службу квалифицированных иностранных специалистов в различных областях знаний и умений. В русской столице так называемая немецкая слобода становилась все более заметным источником распространения западного влияния.
 
Предымперская прелюдия русской внешней политики: триумфы и провалы
Правление Ивана Грозного (1533–1584) примечательно яркими военными успехами на востоке и крупными провалами на западе, что свидетельствовало о неготовности страны нести бремя экспансии в двух направлениях одновременно, да еще параллельно с осуществлением столь разорительной реформы, как опричнина. Вместе с тем Иван Грозный создал централизованное национальное государство и впервые вышел за рамки проблемы собирания русских земель, поставив долгосрочные стратегические задачи, которые теперь уже можно было назвать внешнеполитическими в точном смысле этого слова.
Завоевание Казанского (1552) и Астраханского (1556) ханств явилось логическим результатом долгой и сложной истории русско-монгольских отношений: от господства «степи» над «лесом» к перемене ролей и превращению жертвы в реваншиста. Помимо «исторических» обид Иван Грозный имел много текущих поводов для наказания Казани и Астрахани. Внутренние раздоры в этих ханствах были настолько сильны, что управлять ситуацией извне, через прорусскую часть монгольской элиты, становилось все труднее. Разбойничьи отряды казанцев, астраханцев и крымцев совершали разорительные набеги на территорию Московского государства, забирали добычу, уводили людей в рабство. Сравнительно легкая победа над Казанью и присоединение практически не оказавшей сопротивления Астрахани обусловливались не только наличием там «пятой (русской) колонны», но и их пестрым этническим составом в сочетании с элементарной социальной иерархией. Монголы образовывали верхний, правящий класс общества, а многочисленные финно-угорские и тюркские племена – нижний, подчиненный слой, которому было все равно, кому платить дань – старому хозяину хану или новому хозяину царю.
Уже тогда, быть может не без влияния монгольских традиций и методов осуществления господства над немонголами, московиты решили твердо придерживаться веротерпимой политики, избегая насильственного обращения покоренного населения в христианство.
Завоевание низовьев Волги открыло русским, впервые после князя Святослава, северное побережье Каспия и доступ к Северному Кавказу, где ряд племенных вождей и представителей военной аристократии изъявили желание быть подданными Ивана Грозного, понимая, правда, подданство как личную службу и лояльность, а не как политическое обязательство. К этому же времени относятся обращенные к Москве просьбы Грузии о покровительстве и защите от Ирана и Турции. Хивинский и Бухарский ханы прислали к русскому царю своих послов для заключения торговых соглашений. На одни инициативы Иван Грозный реагировал весьма осторожно, на другие – более живо. Характер этой реакции определялся не только волей самодержца, но и высокими государственными интересами. Не имея на то достаточных сил и стимулов, он не склонен был развивать кавказское и среднеазиатское направления в своей международной политике, но и полностью отказываться от них не собирался.
В московских коридорах власти появилась также идея подчинения Крымского ханства, чтобы раз и навсегда покончить с татарскими набегами, но, судя по всему, царь посчитал ее преждевременной: война с могущественной Османской империей, стоявшей за спиной крымцев, была Московии не по силам.
Иван Грозный вынашивал совершенно иные планы, и касались они не Черного моря, а Балтики, где Русь владела узким отрезком побережья Финского залива, практическая ценность которого представлялась мизерной в условиях полного преобладания там Швеции, Ливонского ордена и Польши. Не только сам этот факт вызывал острое недовольство Ивана Грозного. Он, подобно своему отцу и деду, проявлял огромный интерес к европейской культуре и технике, осознавал необходимость заимствований прежде всего для упрочения самодержавия. Сотни иностранных специалистов получили приглашение на русскую службу. Однако ливонцы, поляки и шведы, понимая, чем может обернуться для них европеизация Московского государства, создали на его западных границах, по выражению Г.В.Вернадского, некую разновидность «железного занавеса» или режим наибольшего неблагоприятствования для тех, собрался ехать в Москву. Иван Грозный намеревался сделать брешь в этом занавесе, которая стала бы каналом устойчивой связи с Западом. Поэтому ему нужен был контроль над юго-восточным побережьем Балтийского моря.
В 1558 г. русские войска вторглись в Ливонию и в течение ряда лет, после ярких побед, заняли более двух десятков ключевых стратегических пунктов, включая Дерпт (Юрьев) и Полоцк. Под ударами царской армии Ливонский орден распался (1561): рыцари отдали себя под покровительство Литвы, Курляндия стала вассалом Польши, Эстония признала власть Швеции, а остров Эзель отошел к Дании. Так Иван Грозный оказался перед лицом сразу нескольких сильных противников. В общем удачно начавшаяся русско-ливонская война имела все шансы превратиться в коалиционное столкновение, в котором Московия оставалась в одиночестве. И именно в это критическое время Иван Грозный задумал провести опричную реформу, разорившую страну, крайне обострившую внутреннюю обстановку и изменившую ситуацию на фронте.
К балтийским проблемам добавились южные. Воспользовавшись благоприятной конъюнктурой, крымские татары попытались захватить Астрахань (1569). Неудача не смутила их: через два года хан Девлет-Гирей двинулся на Москву и сжег большую часть города, хотя и не сумел взять Кремль. На следующий год (1572) было предпринято новое нападение, на этот раз безуспешное. Татары подвергли разорению огромную территорию, увели в рабство 100 тыс. человек. Последствием нашествия стал голод, сопровождавшийся чумой.
Пожалуй, самым роковым для Московии обстоятельством, во многом предопределившим исход Ливонской войны, явилось объединение Литвы с Польшей в единое государство Речь Посполитую (Люблинская уния 1569 г.). Это событие подвело итог историческому развитию литовской феодальной федерации по польскому пути. Статуты 1447, 1529, 1566 гг. последовательно превращали Литву в такую же шляхетско-олигархическую монархию, как и Польша, что облегчило образование дуалистической империи. Ведущая роль в ней принадлежала полякам, которые на правах «старших братьев» отобрали у Литвы ее южные территории с русским населением (Волыния, Киев, наряду с ранее захваченной Галицией). Если социальный выигрыш, полученный литовским дворянством от Люблинской унии, расценивается неоднозначно, то для славянской православной крестьянской массы переход под власть польской шляхты означал только одно – ужесточение экономического гнета и насильственную католизацию. Варшава и Вильно думали, что, взаимно укрепляя друг друга, они создают великую державу. Тогда как на самом деле было положено начало фатальному процессу накопления классового, национального и конфессионально-культурного антагонизма, вылившегося в освободительную борьбу украинского, белорусского и русского населения против польского господства. Со временем эта борьба примет форму острейшего международно-дипломатического вопроса, который через два века разрешится исчезновением Польши с политической карты Европы.
Но все это случится потом. А пока Речь Посполитая представляла собой огромное и могущественное государство. Правда, реализовать себя в таком качестве она могла только тогда, когда королевский престол занимала более или менее приемлемая для шляхетства личность – харизматическая, целеустремленная, способная обеспечить единство и эффективность политики страны в международной сфере. Такой фигурой стал Стефан Баторий – трансильванский князь, избранный в 1575 г. королем Польши после нескольких лет внутриполитической смуты. Этот малоприятный для Москвы факт дополнялся тем обстоятельством, что Стефан Баторий оказался превосходным полководцем. В 1578 г. он во главе хорошо вооруженной армии начал наступление и вытеснил русских из южной Ливонии, взяв Полоцк и Великие Луки. (Псков оказал ожесточенное сопротивление и устоял.) Одновременно с севера наседали шведы. В 1578 г. они разбили русские войска под Венденом (к востоку от Риги). Под угрозой иноземного вторжения в глубь Московского государства, истощенного и разоренного опричниной, Иван Грозный был вынужден просить посредничества Папы Римского на предмет заключения мира. В результате Стефана Батория и Швецию удалось склонить к перемирию – соответственно на 10 лет и 3 года. По русско-польскому договору (Ям-Запольск, 1582 г.) Ивану Грозному пришлось отказаться от всех своих завоеваний в Ливонии. А по русско-шведскому договору (Плюсс, 1583 г.) – уступить юго-западную Карелию и Ингрию, в том числе устье Невы и прилегающую территорию с городами Ям, Копорье, Ивангород. Таким образом, в ходе 25-летней изнурительной войны Иван Грозный не просто не достиг своей цели – расширить выход на Балтику и взять под контроль Ливонию, – но и вообще потерял доступ к Финскому заливу.
Завоевание Сибирского ханства (Западной Сибири), начатое в 1579 г., могло бы подсластить горькую ливонскую пилюлю, если бы русский царь дожил до того времени, когда этот процесс стал приносить реальные плоды.
Царствование Ивана Грозного примечательно первыми дипломатическими контактами с Англией. Царь стремился наполнить их политическим содержанием, в то время как англичан интересовала преимущественно торговля. Убедившись, что королева Елизавета избегает союзничества с ним, царь отнял у английских купцов предоставленные им привилегии и в конце концов выгнал из Москвы. Ряд исследователей возводит к данному эпизоду истоки британской русофобии, которая в XIX и XX веках получит новые импульсы и сыграет негативную роль в истории русско-английских и советско-английских отношений.
Благодаря утверждению самодержавной идеологии при Иване Грозном во внешней политике стало более выраженным престижное начало. Успехи и неудачи автократического государства на международной арене превращались в личные успехи и неудачи царя, от которых зависел авторитет Власти.
В XVI в. получила статус почти официальной идеологической доктрины так называемая теория «Третьего Рима», провозглашавшая Московскую Русь вечной и единственно достойной наследницей великих империй (Римской и Византийской) и подлинного, не замутненного католической ересью христианства. Каково бы ни было соотношение религиозных и политических (экспансионистских) идей, различимых в тексте или скрывающихся в подтексте этой доктрины (предмет спора историков), едва ли есть основания считать правление Ивана Грозного удачной ее реализацией.
При сыне Грозного царе Федоре (1584–1598), во всем следовавшем советам Бориса Годунова, фактически имевшего статус регента, Москва придерживалась осмотрительной, но отнюдь не пассивной внешней политики. Естественные ограничения определялись послеопричной «порухой» и опасениями подвергнуться нападению Польши и Швеции. С целью нейтрализации этих государств Борис Годунов старался – и небезуспешно – сеять раздор между ними. Его, ориентированного скорее на Запад, чем на Восток, крайне тяготил польско-ливонский «железный занавес», и он не жалел усилий, чтобы хотя бы приподнять его для более плодотворного общения с Европой. Борис Годунов подогревал антипольские настроения ливонцев, привлекал их на царскую службу, а когда умер Стефан Баторий (1586), посоветовал Федору Иоанновичу выставить свою кандидатуру на польский престол. Эта провальная затея свидетельствовала тем не менее, что предпочтение отдавалось дипломатическим методам и в принципе реалистичным задачам. Борис Годунов углубил связи с германским императором и Данией, восстановил отношения с Англией, поощрял торговлю с Ганзейским союзом.
Не всегда удавалось обойтись мирными средствами. К Швеции, не желавшей уступать захваченные ею русские земли на побережье Балтики, пришлось применить силу. После тяжелой войны 1595 года шведы вернули Ивангород, Ям, Копорье и Корелу (Тявзинский договор). Границы 1558 года были восстановлены.
На южном направлении Борис Годунов делал ставку на сугубо оборонительную стратегию, призванную оградить страну от набегов Крымского хана, опиравшегося на покровительство турецкого султана.
Неготовностью к борьбе с могущественной Османской империей объяснялась осторожность, проявленная Москвой по отношению к просьбе грузинского царя – номинального вассала Турции – о переходе в русское подданство (1586). Однако сам факт обращения указывал на потенциальные возможности развития кавказского вектора внешней политики Московского государства.
Колоссальные материальные и моральные потери принесло Руси так называемое Смутное время (1598–1613). Оно было вызвано целым комплексом тесно сплетенных причин. С кончиной последнего Рюриковича (Федора Иоанновича) возник острый династический кризис, переросший в социальный, а затем и общенациональный. Воспользовавшись этим, Польша захватила Смоленскую, Северскую и Черниговскую области, а Швеция – Новгородскую землю, Ингрию и Корелу. На какое-то время большая часть Русского государства вместе с Москвой оказалась в руках интервентов. Над ним нависла вполне реальная угроза распада и утраты национального суверенитета. В конце концов русский народ, благодаря своему героизму и выдающимся организаторам освободительного движения К.Минину и Д.Пожарскому, отстоял независимость и подготовил почву для воцарения новой династии (1613), что положило начало внутриполитической стабилизации. За власть и относительный покой первый представитель Романовых – Михаил Федорович (1613–1645) – заплатил дорого. Польша и Швеция согласились дать Руси передышку на весьма жестких условиях: по Столбовскому миру (1617) за шведами осталось все восточное побережье Финского залива и Корела; поляки же сохранили за собой Смоленские, Северские и Черниговские земли (Деулинское перемирие 1618 г.). Таким образом, Русь вновь лишалась доступа к Балтике, а ее западная граница перемещалась далеко на восток, почти до той линии, по которой она проходила к началу XVI в. Но эти жертвы были безусловно оправданы, если учесть перспективу катастрофы, маячившую перед Московским государством.
С точки зрения внешней политики, период с 1618 до 1645 г. (конец царствования Михаила Федоровича) мало чем замечателен. Почти все силы тратились на преодоление последствий Смутного времени. Эта задача, требовавшая сосредоточения на внутренних делах и осторожности во внешних, облегчалась Тридцатилетней войной (1618–1648), поглотившей внимание Европы. Именно тогда Московская Русь освобождается от политических и экономических пережитков удельного периода и становится Россией. Она, хотя по-прежнему живет довольно обособленно от Запада, не теряет его из поля зрения. В Москве растет колония иностранных купцов и ремесленников (немецкая слобода), строятся протестантские церкви, развиваются торговые связи с Англией, Данией, Нидерландами, Империей, Турцией и Ираном. Русское правительство закупает европейское вооружение, нанимает иноземные войска и специалистов в области военного дела и фортификации. Западное влияние проникало в Россию зачастую помимо желания московской правящей элиты, где преобладали консерваторы и ксенофобы.
Попытка Романовых восстановить некоторые территориальные потери Смутного времени закончилась неудачей. Война с Польшей за возвращение Смоленска (1632–1634) была проиграна. Поляновский мирный договор (1634) констатировал сохранение статус-кво.
Этот же принцип пришлось соблюдать и на южном направлении – в том, что можно назвать предтечей черноморского и в известном смысле восточного вопроса. В 1642 г. Михаил Федорович благоразумно отказался принять под свою власть турецкую крепость Азов, захваченную пятью годами раньше донскими казаками. Царь опасался столкновения с Крымом и Османской империей, к которому Россия не была готова.
В первой половине XVII в. продолжалась экспансия в Сибирь, в ходе которой были заложены города-крепости Томск (1604), Туруханск (1607), Кузнецк (1617), Енисейск (1618), Красноярск (1628), Братск (1631), Якутск (1632), Иркутск (1652) и др. В 40-е годы русские первопроходцы вышли к Охотскому морю и Берингову проливу, достигнув таким образом восточной оконечности евразийского континента. В бассейне Амура они столкнулись с местными племенами, подвластными манчжурскому Китаю. Дальнейшее продвижение на юг было остановлено.
В середине XVII столетия в Речи Посполитой происходили события, вынудившие Москву пересмотреть ее оборонительную политику по отношению к Западу. С образованием польско-литовского государства (1569) украинское православное крестьянство, попав под юрисдикцию польских панов и католических епископов, испытало на себе по сути тройной гнет – социально-экономический, национальный и религиозный. Последний резко усилился после создания в 1596 г. (Брестская уния) Униатской церкви, исповедовавшей православие, но подчиненной Риму. Начались восстания, в которых главной движущей силой постепенно стало запорожское казачество. В 1648 г. они вылились в мощное освободительное движение под руководством гетмана Богдана Хмельницкого, заключившего антипольский союз с крымскими татарами, а затем обратившегося к Москве за помощью. Царь Алексей Михайлович, как и его отец в 1625 г., не решился поддержать украинцев, ибо это означало бы войну с Польшей. Между тем казаки вновь и вновь поднимали вопрос о вступлении в русское подданство. Наконец, Земский собор 1653 г. принял решение об удовлетворении этих просьб. В январе 1654 г. на Переяславской Раде (украинское всенародное собрание) в присутствии царского посла представители казачества и крестьянства приняли клятву верности Москве. Данный акт юридически оформлял присоединение Украины к России, явившееся следствием волеизъявления народа. В определенном смысле это было продолжением политики собирания древнерусских земель. Переяславская Рада констатировала безусловное согласие украинцев признать верховную власть московского царя, хотя впоследствии у них были причины пожалеть об этом.
Присоединение (или воссоединение) Украины, помимо всего прочего, стало для России фактом огромного культурного значения. Высокообразованные малороссы, гораздо лучше московитов знакомые с Западом, служили носителями и проповедниками европейских ценностей, открывали сравнительно замкнутый мир Московской Руси для полезных идей и веяний.
Речь Посполитая не хотела мириться с потерей Украины. В 1654 г. началась долгая и изнурительная русско-польская война. Она крайне осложнилась, с одной стороны, внутриполитическим кризисом в Польше, принявшим особый размах после смерти короля Яна-Казимира, с другой, – неким украинским аналогом «Смутного времени», наступившего после смерти в 1657 г. Богдана Хмельницкого. Кроме того, Швеция решила воспользоваться ситуацией и захватила Варшаву и Краков. Алексей Михайлович, претендовавший на польский престол, объявил шведам войну (1656–1658), которая закончилась перемирием, а затем Кардисским миром (1661). (Алексей Михайлович не стал повторять ошибку Ивана Грозного, воевавшего на два фронта. На период русско-шведской войны он заключил с Польшей перемирие.) России, завязнувшей в польских и украинских проблемах, пришлось довольствоваться статус-кво, означавшим, что Балтика осталась закрытой для нее.
Война с Польшей шла на фоне социального раскола украинского общества, разные слои которого придерживались разных внешнеполитических ориентаций – прорусской, пропольской и даже протурецкой. Сменявшие друг друга гетманы были не в состоянии удержать казаков под контролем. Страна оказалась ввергнута в пучину гражданской войны, на чем умело спекулировали поляки, стремившиеся восстановить свои позиции на Украине.
Наконец, выдохшиеся Польша и Россия подписали Андруссовское перемирие (1667) на тринадцать с половиной лет. Левобережная Украина с Киевом (на правом берегу), а также Смоленск переходили под власть Москвы. Правобережная Украина и Белоруссия оставались в составе Польши. А Запорожье объявлялось совместным польско-украинским кондоминиумом. В целом это был разумный компромисс, отразивший не только реальное соотношение всех участвовавших в длительном конфликте сил, но и растущее понимание общей угрозы, принявшей с середины XVII в. совершенно конкретные очертания.
Речь идет о Турции, решительно действовавшей через своего вассала – Крымского хана. В 1672 г. она захватила Подолию и попыталась утвердиться на Правобережной Украине. В результате произошла русско-турецкая война (1673–1681), завершившаяся Бахчисарайским миром между Россией, Турцией и Крымом. Константинополь признал Левобережную Украину за Россией; территория между Днестром и Бугом объявлялась нейтральной; Подолия оставалась в турецких руках.
Это было лишь временное затишье. И борьбе с Портой предстояло возобновиться. Перед лицом столь грозного противника Россия остро нуждалась в союзниках. Общая дипломатическая конъюнктура в Европе складывалась в пользу осознания необходимости объединения против османской экспансии. Это явилось одним из главных стимулов, побудивших Москву и Варшаву к заключению «Вечного мира» (1686), подтвердившего условия Андруссовского перемирия и обязавшего Россию выступить в союзе с Польшей, Австрией и Венецией против Турции. Россия впервые принимала участие в коалиции крупных держав, что предвещало широкое вовлечение ее в систему международных отношений и выход в пространство большой европейской политики.
Царевна Софья (1682–1689) дважды посылала русские войска в Крым (1687, 1689), и дважды они возвращались ни с чем. Турция и ее сателлит были слишком сильны. Планы Москвы пока еще намного превышали ее возможности. Подтверждений этому хватало не только на северных, западных и южных границах, но и на Дальнем Востоке, где Россия не смогла удержать земли между Становым Хребтом и Амуром и уступила их Китаю по Нерчинскому договору 1689 г.
Внешнеполитические неудачи, которыми заканчивается допетровская эпоха, стали полезным назиданием русским правителям, открыв подлинные масштабы стоявших перед ними геополитических задач. Последние предполагали не только единство ума и воли самодержца, но и глубокую, всестороннюю, если угодно цивилизационную, подготовку государства и нации.
 
Россия входит в Европу, чтобы защититься от нее
Долгое время Россию предпочитали держать за «железным занавесом», который отчасти стихийно, отчасти сознательно образовался из граничивших с нею государств – Швеции, Польши, Турции. Первая составляла как бы северную часть занавеса, вторая – западную, третья – южную. Само по себе существование этого барьера, обрекавшего Россию на ущербное развитие, ставило проблему разрушения его в ряд жизненно важных задач внешней политики Петербурга в XVIII столетии.
Петр I решил шведский (балтийский) вопрос и – пусть ценой поражения – наметил пути решения вопроса турецкого (включавшего три основных аспекта: черноморский, балканский и кавказский). Екатерина II продолжила эту работу, завоевав широкий выход к Черному морю, усилив российские позиции на Центральном Кавказе и в Грузии, сделав значительный шаг вперед в ослаблении Османской империи. На западном направлении она совершила колоссальный прорыв, осуществив захват почти двух третей Польши в рамках коллективной (австро-прусско-русской) политики расчленения этой страны. По большому счету, именно упразднение Речи Посполитой превратило Россию в великую европейскую державу, граничившую теперь не с польским «санитарным буфером», а с Пруссией и Австрией. (Здесь мы намеренно не касаемся нравственной стороны дела, которая присутствует практически во всех международных проблемах, делая их уязвимыми для критики с моральной точки зрения.)
В XVIII в. Россия развивает экспансию на восток: осваивает Сибирь, переходит границы Казахской степи, исподволь готовя плацдарм для наступления в Среднюю Азию, закрепляется на тихоокеанском побережье, инициирует дипломатические и торговые отношения с Соединенными Штатами Америки.
Преследуя свои стратегические цели, Петербург умело использовал разнообразные средства, ставшие доступными для России прежде всего благодаря тому, что она уже была частью европейской системы. Петр I и Екатерина II заключали двусторонние союзы и вступали в многосторонние коалиции; участвовали в больших и малых войнах за различные «наследства», прямо или косвенно влияя на их исход; оказывали и принимали посреднические услуги; навязывали себя или приглашались в качестве гарантов и согарантов мирных соглашений; устанавливали разветвленные династические связи; играли на континентальных и глобальных противоречиях.
В результате сложной эволюции во второй половине XVIII в. с большой политической сцены Европы на второй план отошли такие действующие лица, как Швеция, Испания, Голландия. Начал формироваться прообраз будущего концерта великих держав – Англии, Франции, России, Австрии, Пруссии. Но ни единства, ни согласия в нем не было. Петербург, Вена и Берлин, взяв на себя негласный контроль над Центральной и Восточной Европой, явно не доверяли друг другу в том, что касалось германских, польских и турецких дел. Западная Европа столь же молчаливо была признана сферой влияния Парижа и Лондона, но они никак не могли поделить ее, не говоря уже об острейшем колониальном соперничестве.
После русско-турецких войн и разделов Польши европейские границы России в целом достигли той конфигурации, которая считалась естественной и – геополитически – относительно безопасной. К концу XVIII в. Петербург отдавал предпочтение принципу статус-кво и соответствующей охранительной политике, что отнюдь не было равнозначно пассивности. Защита новоприобретенных территорий от реванша, сопряженная еще и с логикой развития восточного вопроса, заставляла Россию выстраивать отношения с Европой и Турцией таким образом, чтобы оптимально обеспечить свои национальные интересы. Приобретение Северного Причерноморья в значительной мере обесценивалось тем фактом, что Босфор и Дарданеллы оставались в руках Порты, использовавшей их как политический и экономический инструмент. В условиях начавшегося распада Османской империи и обостряющейся борьбы за ее наследство значение Проливов, как гипотетической доли Петербурга, возрастает.
Вместе со статусом великой державы России досталось и ее бремя, в том числе в виде моральной ответственности за судьбы балканских и закавказских христиан, связывавших с православным царем надежды на освобождение от мусульманского господства. Будучи обязательством не только нравственного, но и престижного свойства, оно становилось весомым политическим фактором, игнорируя который Петербург рисковал потерять свой авторитет и влияние. Подчас этот иррациональный долг превращался в досадную обузу, источник бесполезной траты имперских сил в ущерб другим задачам государства – внешним и внутренним. Однако боязнь, что в случае крушения Турции балканский вакуум будет заполнен враждебной России державой, вынуждало Петербург сознательно идти по пути перенапряжения национальных ресурсов.
Куда более неопределенный вид, чем в Европе, имели российские границы на Кавказе, где Екатерина II взяла под свой протекторат Восточную Грузию, не располагая прочными тылами в Дагестане, Чечне и Черкесии. Переход через Кавказский хребет (природный рубеж, сам собой напрашивавшийся на роль рубежа геополитического) и фактическое превращение Грузии в российский анклав обусловливало неизбежность дальнейшего продвижения на юго-восток и юго-запад в поисках «логичных» границ с Турцией и Ираном, что вызвало со стороны последних острую негативную реакцию.
Весьма ненадежной была граница с тюркскими полугосударственными образованиями на пространстве от Каспия до Иртыша. Хотя Младший и Средний казахские жузы признали подданство России (1730-е гг.), разбойничьи набеги кочевых племен не прекратились.
На Дальнем Востоке все более сложное содержание приобретала проблема соседства с Китаем, сочетавшая в себе элементы мирного сотрудничества (дипломатические и торговые связи) и конфликта (амурский вопрос).
В XVIII в. международные отношения в Европе не отличались устойчивостью и системностью. Отсюда – длинная череда войн с участием союзов одних государств против других, при возрастающей роли России. Заметным колебаниям были подвержены «осевые» и «региональные» антагонизмы. Извечные австро-французские противоречия уступили место (после 1756 г.) партнерству, правда, недолгому. Австро-прусские, русско-австрийские и русско-прусские разногласия существенно ослабли благодаря разделам Польши. Отношения между Петербургом и Стокгольмом, несмотря на периодические всплески шведского реваншизма, в конце концов, перешли в русло взаимотерпимости.
Вместе с тем стабильно высокий уровень напряжения сохранялся между Лондоном и Парижем, не без причины подозревавшими друг друга в стремлении к мировой гегемонии, в первом случае прикрытом экономической необходимостью и заботой о «равновесии сил», во втором – идеей государственного интереса и естественных границ (позже, в связи с Французской революцией, добавился сугубо идеологический, мессианский мотив). Традиционно недоброжелательными были русско-французские отношения, поскольку Париж поддерживал Польшу, Швецию и Турцию. По восходящей линии шла враждебность между Россией и Турцией, питаемая известными источниками.
Однако ни «вражда», ни «дружба» не являлись неизменными категориями. Петербург и Вена, сблизившись на почве польского вопроса и заключив долгосрочный антитурецкий союз, с глубоким недоверием следили друг за другом на Балканах (которым в исторической перспективе суждено будет стать сферой фатального разрыва между ними). Периоды «оттепели» – даже если и короткие – знала русско-французская неприязнь. Возвышение Пруссии при Фридрихе II так всполошило Европу, что произошла кардинальная перестановка сил, вылившаяся в Семилетнюю войну, в которой Россия выступила на стороне антипрусской коалиции. Когда в Петербурге поняли, что тревога по поводу нарушения европейского баланса Фридрихом II явно преждевременна и что, более того, Пруссию следует усилить во имя внутригерманского равновесия, то сделали благоразумный выбор в пользу примирения с Берлином.
Своим стремительным возвышением Россия обязана удачному переплетению объективных и субъективных факторов. Русские правители и дипломаты умело лавировали в сложном лабиринте международной политики XVIII века. Так были достигнуты победы над Швецией и Польшей, образовывавшими большую часть «восточного барьера» – геостратегической конструкции, возведенной и поддерживаемой Францией. Постоянный страх Англии перед лицом французских притязаний на мировое господство оказался на руку России. Все, кто мог помочь в борьбе против этих притязаний, автоматически превращались в британских союзников. Охотно представляя себя одним из таковых, Петербург решал собственные проблемы, среди которых на передний план выходил восточный вопрос. Однако Англия, услужив России в ходе русско-турецкой войны 1768–1774 гг., вскоре пришла к выводу, что ослабление Османской империи создает угрозу британским колониальным интересам и европейскому «равновесию». Отныне опасения вызывали гегемонистские претензии не только Парижа, но и Петербурга. В 1790 г. возник кризис в русско-английских отношениях, примечательный тем, что он случился впервые, а еще более симптоматичный тем, что его спровоцировал восточный вопрос.
Усиливалась также подозрительность к России со стороны Австрии, которая, правда, пока не решалась выражать ее в такой же форме, как и англичане, ибо слишком зависела от Петербурга. Активизация России на Балканах не сулила в перспективе ничего хорошего для ее отношений с Австрией.
 
Внешнеполитические стратегии России в XIX – начале XX в.
Французская революция и приход к власти Наполеона I перевернули европейскую ситуацию вверх дном. Под знаменами великих социальных идей Франция начала беспрецедентную экспансию, демонстрируя полное презрение к священной доктрине «равновесия сил». По сути, это была попытка насильственного объединения Европы на основе нового порядка, управляемого из Парижа. И именно поэтому субъективное стремление Наполеона I к установлению функциональной системы объективно обернулось торжеством антисистемного начала, породившего 25-летнюю войну.
Стараясь забыть о разногласиях, великие державы сплотились против Франции. Ведущая роль среди них принадлежала России и Англии, как государствам, имевшим наибольшие шансы остановить мощный натиск «революционного империализма». Долгое время Наполеону I удавалось раскалывать антифранцузские коалиции военными и дипломатическими средствами, играя на англо-русских, русско-австрийских и русско-турецких противоречиях в восточном вопросе и австро-прусском соперничестве в Германии. Но в итоге победило понимание необходимости объединения усилий Европы против наполеоновской агрессии, гибельной для суверенных государств и абсолютистских режимов.
После Лейпцига (1813) и Ватерлоо (1814) тетрархия (Россия, Англия, Австрия и Пруссия) стала думать об установлении нового международного порядка, способного гарантировать прочное «равновесие сил» и «долгий мир», застраховать от рецидивов французского и любого другого гегемонизма. Венскому конгрессу (1815), против скептических ожиданий, это во многом удалось, благодаря прагматичному подходу к острым территориальным, политическим и колониальным проблемам. Почти сорока годами мира и стабильности (до 1853 г.) Европа была обязана Венской системе, ядро которой составлял Священный союз, взявший на себя ответственность за обуздание самых взрывоопасных явлений – революций и распада Османской империи. Англия и Франция – с разной степенью готовности и с переменным успехом – соучаствовали в этой рациональной политике.
Добытые в ходе антинаполеоновской эпопеи престиж и могущество сделали Россию доминирующей силой на континенте. Она достигла пределов собственной территориальной достаточности в Европе и поэтому придерживалась консервативно-охранительного, миролюбивого курса. Главным инструментом его осуществления был Священный союз, основанный на принципах легитимизма и прагматизма, но не лишенный утопического подтекста.
Русско-австро-прусскому монархическому союзу – когда вместе, хотя чаще порознь – противостояли конституционные Англия и Франция. Они как бы уравновешивали Священный союз и тем самым придавали дополнительную устойчивость Венской системе. При наличии неизбежных противоречий внутри европейского концерта интересы сохранения мира в течение долгого времени преобладали над частными видами и рискованными искушениями. Особую роль сыграли гибкость и умеренность Александра I и Николая I – правителей одной из двух мировых империй (Российской и Британской), своего рода «супердержав». В наиболее чувствительных вопросах Петербург воздерживался от единоличных акций, предпочитая коллективные решения и компромиссы. Революции и восточные кризисы 20–40-х годов XIX в. – тому подтверждение.
Россия совершенно ясно заявила свою позицию в отношении наследства «больного человека» Европы (Турции): твердость и последовательность в сохранении статус-кво, пока (если) экстраординарные события не заставят искать другой подход, исходя из позитивного опыта международного партнерства в 20–40-е годы (итальянская и испанская революции; проблема независимости Греции; турецко-египетский конфликт; установление режима черноморских проливов и др.).
Запад чаще всего не понимал подлинных целей и мотивов Петербурга, не верил в искренность его заверений, боялся царской «жандармской» миссии порой гораздо больше, чем хаоса, против которого она была направлена. Англия видела в России зарвавшегося нарушителя «равновесия сил», жаждущего новых захватов. Франция – главное препятствие к реставрации ее былого величия путем пересмотра ненавистных «договоров 1815 года». Печальным итогом соединения этих разных побуждений стала Крымская война, приведшая к поражению России и тем самым к крушению фундамента Венской системы.
В центре нового миропорядка оказался не Лондон, как надеялись англичане, а Париж, взявший откровенно ревизионистский курс и невольно подтолкнувший к такой же политике другие страны. Несмотря на свое фиаско, Россия сохраняла значительное влияние на международные дела и могла бы и дальше играть стабилизирующую роль в Европе. Однако близорукие «крымские победители» сделали все для того, чтобы обеспечить минимальное присутствие Петербурга в большой политике и ограничить его внешнеполитическую стратегию единственной задачей – отменой унизительных и небывалых по суровости статей Парижского трактата о нейтрализации Черного моря. Это резко сокращало конструктивные дипломатические возможности России, ставило ее в зависимость от той державы, которая сулила бы наиболее реальную помощь в избавлении от «оков 1856 года». За такую помощь Александр II и А.М.Горчаков были готовы заплатить дорогой ценой согласия на окончательный демонтаж Венской системы. Бисмарк, осознав это лучше Наполеона III, выиграл у него соперничество за благорасположение России. Если Париж все же склонился к мнению, что полную ревизию договоров 1815 года можно произвести и без Петербурга, то Берлин начисто отверг подобную иллюзию. Сделав ставку на союз с Россией, Пруссия сначала добилась господства в Германии, а затем – в Европе.
Дискриминационную Крымскую систему (1856–1871), где России пришлось довольствоваться местом на обочине, сменила «система Бисмарка» (1871–1891), жизнеспособность которой во многом объяснялась стремлением германского канцлера укрепить альянс с Петербургом, оградив его от угрозы разрыва. Бисмарковский «концерт» был направлен на сохранение Пруссии в статусе ведущей европейской державы и на изоляцию Франции, помышлявшей о реванше. Для этого Бисмарк фактически реставрировал Священный союз в качестве сугубо прагматической комбинации, хотя и не без некоей идеологической составляющей. В этой на первый взгляд странной реставрации Берлин искал средство сдерживания не только Франции (на Рейне), но и России (на Балканах). Заодно он приглядывал за Австрией, чьи балканские аппетиты не убывали.
Что до Петербурга, то он хотел извлечь собственную выгоду из новой расстановки сил: «вернуться» в большую политику и отстаивать свои национальные интересы, опираясь на преимущества Союза трех императоров и обходя его ловушки. Добившись восстановления своих суверенных прав в Черном море, Россия развязала себе руки в Европе. Она больше не сковывала себя обязательством соблюдать статус-кво в восточном вопросе, обязательством, терявшим смысл в условиях мощного подъема национально-освободительного движения в разлагающейся Османской империи. Известное влияние на выработку внешнеполитического курса Петербурга стало оказывать русское общественное мнение, проникнутое идеологией панславизма. Россия вновь приобрела силу и уверенность в себе, достаточные для того, чтобы брать на себя великодержавную ответственность. Когда в середине 70-х годов XIX в. попытки дипломатического урегулирования очередного восточного кризиса не принесли успеха, Россия могла позволить себе воевать с Турцией, не опасаясь «крымской коалиции». Правда, после поражения Порты Англия, Австрия и Пруссия сошлись на мнении о нецелесообразности образования большого балканского государства (Болгарии), тем более под русским протекторатом. Петербургу ничего не оставалось, как уступить коллективному давлению концерта и отказаться от первоначальных планов переустройства Балкан, которые действительно были слишком радикальными. Пришлось смириться и с требованием Вены об отступных в виде австрийской оккупации Боснии и Герцеговины.
Вместе с тем объективно итоги русско-турецкой войны 1877–1878 гг., несмотря на определенный ущерб для самолюбия Александра II, ознаменовали военно-политическую победу России, подготовившую почву для окончательного освобождения балканских народов. Петербург еще раз доказал, что его нельзя сбрасывать со счетов ни при каких, даже самых соблазнительных, обстоятельствах. По-прежнему лучше всех это понимал Бисмарк, старавшийся укрепить русско-прусские отношения, охладившиеся в результате его «честного маклерства» на Берлинском конгрессе. Чтобы не потерять Россию (которая в этом случае неизбежно попадет в объятия Франции), он плетет паутину перестраховочных договоров, избегает рискованной игры на грубых российских ошибках в Болгарии, удерживает Австрию от чрезмерной активности на Балканах, воскрешает призрак монархической солидарности «северных дворов» и т. д.
Бисмарковская система не смогла бы просуществовать так долго, если бы в ней был заинтересован только Берлин. Ее жизнеспособность обусловливалась прежде всего сознательной вовлеченностью России в эту суперструктуру. Петербургский кабинет использовал европейский порядок 70–80-х годов XIX в. для собственной выгоды. Более или менее спокойная за безопасность своих западных границ, Россия развивала экспансию в Среднюю Азию, приближаясь к уязвимым рубежам Британской империи. Александр II и Александр III не спешили развеивать страхи англичан по поводу «русской угрозы» Индии в целях оказания морального давления на Лондон. На самом же деле они не имели враждебных намерений против Англии и выступали за полюбовный раздел сфер влияния на Востоке, что, в конце концов, и было достигнуто.
Европейский концерт времен Бисмарка являлся слишком сложным механизмом, чтобы им мог управлять менее талантливый, по сравнению с «железным канцлером», человек. Да и самому Бисмарку становилось все труднее и труднее защищать свое детище от разрушительного воздействия бурных экономических, социально-политических и национально-освободительных процессов. Кроме того, нарождалось новое поколение германских политиков, которым охранительные идеи Бисмарка казались устаревшими в свете возросшего имперского могущества Германии. Им мало было господства в Европе. Они мечтали о мировом господстве.
Еще до отставки канцлера начал расшатываться русско-прусский альянс – одна из главных опор бисмарковского порядка. Происходило это в основном по вине Берлина, однако и в Петербурге не было заметно особого сожаления в связи с ухудшением отношений с Германией. Там давно копилось недовольство по поводу агрессивных, гегемонистских тенденций во внешней политике Берлина.
Заключение русско-французского союза 1891 года возвестило наступление нового международного порядка. Его характерной чертой было формирование военно-политических блоков на фоне активизации германского участия в обостряющейся борьбе за передел мира, повсеместной гонки вооружений, подъема национализма, модернизационных реформ и промышленного бума. Иначе говоря, всего того, что принято именовать империалистической стадией развития Европы. Этот период длился до Первой мировой войны и как будто предвещал ее. Вместе с тем остается спорным, была ли она абсолютно логичным и закономерным результатом поступательной эволюции противоречий между великими державами.
Время с 1891 по 1914 г. было не более, а то и менее конфликтным, чем предыдущие эпохи [3]. Союзы и контрсоюзы, равно как и напряжение, породившее их и порождавшееся ими, существовали всегда, и, как правило, именно они придавали международным системам равновесие и устойчивость. Ни до, ни после 1891 года (несмотря на уход Бисмарка) у кормил власти в Европе не ощущалось особого недостатка в правителях с врожденным чувством реализма и инстинктом самосохранения. История знала немало примеров, когда стремления одного государства к гегемонии и готовность других противостоять этому приводили к войне. Однако теперь, в начале ХХ в., с появлением оружия массового уничтожения, такой путь представлялся самоубийственным, и люди вроде бы хорошо понимали это.
Тогда почему все же не удалось предотвратить мировую трагедию 1914 года? Раскрыть причины вовсе не значит раскрыть суть, возможности постижения которой всегда ограничены. Мы можем позволить себе лишь первое.
После вступления в союз с Францией Россия продолжала вести себя в Европе крайне осторожно. Она всячески избегала ссоры с германо-австрийским альянсом и удерживала от этого французов. С 1905 г. дополнительным стимулом для такой политики явились поражения от Японии и русская революция, принуждавшие Петербург, как и в 1856 г., к стратегии сосредоточения на внутренних делах. Желание мира чувствовалось во всем. Россия дважды выступила с предложением о всеобщем сокращении вооружений; уладила взрывоопасные отношения с Англией в Иране и Афганистане; договорилась с Австрией о замораживании восточного вопроса; стерпела унижение, причиненное Боснийским кризисом 1908 г.; не дала себя вовлечь в Балканские войны; держала дверь открытой для дипломатического сотрудничества с Германией; призывала Вену и Белград к умеренности после убийства Франца-Фердинанда.
Осмотрительность проявляли и другие державы. Франция видела в союзе с Россией не столько инструмент реванша, сколько страховку от превентивного удара Германии. Под таким же углом зрения она рассматривала свое соглашение с Англией (1904). Вместе с тем Париж не желал быть втянутым ни в борьбу за российские интересы на Балканах, ни в англо-германское колониальное и морское соперничество.
Лондон тоже не жаждал войны. Именно поэтому он воздерживался от принятия жестких военных обязательств перед Францией и Россией, до последнего момента дорожа свободой действий и лавируя между русско-французским и германо-австрийским альянсами. По этой же причине он шел Берлину на уступки, особенно за пределами Европы. Британское правительство думало, что традиционная позиция «держателя равновесия» и на сей раз окажется самой мудрой: внеблоковый статус могущественной Англии отобьет противоборствующим сторонам всякое желание рисковать.
Казалось, Германия и Австрия тоже (как Россия и Франция) давали основание надеяться на это. Берлин, как прямой участник нескольких грозных конфликтов начала ХХ в., имел «хорошие» шансы развязать большую войну. Однако ему хватало благоразумия вовремя отступить, даже ценой национального унижения. У Германии не было непримиримых противоречий ни с Англией, ни тем более с Россией. Она охотно откликалась на исходившие от Лондона и от Петербурга приглашения к взаимовыгодным компромиссам и обменам дипломатическими услугами. Германское политическое руководство не раз демонстрировало приверженность к глубоко прагматичным подходам.
До поры до времени это было характерно и для Вены. Аннексия Боснии и Герцеговины, а также усиление на Балканах влияния Тройственного союза в ущерб российскому влиянию давали логический повод для вывода: Австрия, как никогда, должна быть заинтересована в сохранении статус-кво, то есть мира.
Однако 1 августа 1914 года все эти умозрительные построения рассыпались как карточный домик. Политическим лидерам не достало мудрости, прагматизма и хладнокровия обуздать последствия обычного террористического акта. Взаимный страх, недоверие и неполная осведомленность о намерениях противоположной стороны запустили цепную, уже неостановимую реакцию мобилизации огромных армий в условиях наличия в Европе обильного горючего материала. Военные взяли инициативу в свои руки, и отныне события разворачивались в соответствии с их логикой и по их сценарию. Любые, самые рациональные решения в пользу мира теряли актуальность.
Первая мировая война явилась невиданным доселе торжеством антисистемного начала, катастрофически отразившимся на судьбах людей, государств, империй. Война подвела некий итог и в истории России, который в 1918 г. мог показаться окончательным и бесповоротным в своей апокалиптической сути. Пала трехсотлетняя романовская династия. Развалилась империя, не знавшая себе равных по размерам и значению. Пространство от Балтики до Тихого океана, от Северных льдов до Каракумской пустыни и Маньчжурской равнины, населенное невообразимым количеством народов и народностей, погрузилось в пучину хаоса, нищеты и ненависти. Власть в столице захватили большевики, не имевшие никакого государственного опыта и известные своими успехами не в созидании, а в разрушении. Порвав с Антантой и вступив в сепаратное соглашение с Германским блоком, они отдали ему третью часть европейской России и стратегически важные территории в Закавказье.
Однако то, в чем многие тогда усмотрели «конец истории» и полный крах российской цивилизации, на самом деле было началом новой эпохи – и для России, и для Европы, и для мира. Советскому государству после труднейших испытаний гражданской войной, иностранной интервенцией и экономической разрухой удалось не просто вернуть себе достойное место в новообразованной системе мировой политики, но и заложить основу для превращения в сверхдержаву. Обретением этого беспрецедентного статуса, как можно предполагать, Россия была во многом обязана преемственным силам истории и тем, кто сумел целенаправленно ими распорядиться.
 
В итоге
С IX до начала XX века Россия прошла огромный исторический путь – от скромного по значению Киевского раннефеодального государства до необозримой империи, являвшейся неотъемлемой частью и едва ли не самым влиятельным фактором мировой политики и геополитики.
Это была трудная борьба за выживание, знавшая и триумфы и катастрофы, фактически продолжавшаяся на всем протяжении российской истории и в известном смысле ставшая ее сутью. Врожденный страх перед агрессией извне накладывал свой неизменный отпечаток на внешнеполитическую стратегию России и тогда, когда имелись реальные основания для опасений, и тогда, когда они были скорее мнимыми. Логика самозащиты изначально заключала в себе импульсы к экспансии, диктовавшие линию поведения киевским князьям. В стремлении не выпускать из своих рук жизненно важную дорогу «из варяг в греки» они отбивались от врагов или покоряли их, вступали в оборонительно-наступательные союзы и создавали квазиимперии (Святослав), воевали с Византией и в то же время искали прочных связей с ней.
Стойкое, воспитанное историческим опытом чувство геополитической уязвимости заставляло московских князей, начиная с Ивана III, искать надежные средства избавления от этой уязвимости в концептуальном оформлении восточного, западного и южного направлений внешней политики государства. Было положено начало воистину судьбоносному процессу с равновеликими шансами на гибель и спасение. По сути – процессу имперообразования, реальной альтернативой которому, похоже, являлось исчезновение с тогдашней политической карты Евразии. Хотя империя была официально провозглашена при Петре I в результате успешного прорыва на запад, контуры ее все же обозначились сперва на востоке при Иване Грозном.
Российское государство и общество всегда колебались между неприязнью к Западу и тягой к нему. Эти колебания принимали характер неких циклов, один из которых в эпоху Петра I привел к полноправному вступлению России в систему европейских международных отношений. Участие в них было не самоцелью, а средством к решению национальных задач – внутренних и внешних. Европа тоже раздваивалась в своем восприятии России: чувство подозрения к «варварской» стране боролось с рациональной заинтересованностью и растущей потребностью в ней.
Вопрос о том, как далеко отстояла Россия от европейской цивилизации в XVI–XVII вв., спорен. Особую пикантность он приобретает еще и потому, что от него зависит оценка степени революционности преобразований Петра I. Не углубляясь в эту специальную тему, заметим: западное (как, впрочем, и восточное) влияние на допетровскую Русь не стоит ни игнорировать, ни преувеличивать. Если «заслуга» (в кавычках или без оных) монголов в создании авторитарной формы правления в Московии не поддается четкому выявлению, то и установить трансформативную роль заимствований из Европы тоже не просто.
Культурная и духовная изоляция централизующейся и централизованной Руси от Запада всегда была относительной. Это видно по политической и религиозной мысли, литературе, искусству, архитектуре, быту, образу жизни и привычкам некоторых представителей русской аристократии. Это видно по таким знаковым, во многом совершенно непохожим личностям, как Максим Грек, Андрей Курбский, Иван Хворостинин, Юрий Крижанич, Симеон Полоцкий, Григорий Котошихин, Афанасий Ордин-Нащокин, Федор Ртищев, Василий Голицын и другие. Это, наконец, видно по тем физическим контактам (безотносительно к их позитивному или негативному содержанию), которые имела Русь-Россия со своими непосредственными соседями и более отдаленными странами.
Однако правда и то, что с самого начала прозападная тенденция наталкивалась на труднопреодолимое сопротивление патриархально-изоляционистского начала. Нередко оно находило воинственное выражение в общественном сознании и внешнеполитическом поведении правителей. Но, как это ни парадоксально, именно усиление автаркии и приводило ее к саморазрушению. Ибо враждебность и закрытость к внешнему миру тоже есть своеобразный способ общения, чтобы не сказать сближения с ним. Чем упорнее Россия отгораживалась от Европы и чем чаще воевала с ней, тем больше интереса пробуждалось в русских людях к западной цивилизации, дававшей беспокойные поводы для сравнений и неудовлетворенности. Отсюда – желание пересмотреть роль России, периферийную и весьма скромную, в системе международных отношений, переместиться с задворков мировой политики ближе к ее центру.
Таково было негласное завещание Петру I от тех, кто, возможно, не хуже его понимал, что нужно делать, но не знал – как.
Вслед за Иваном Грозным Петр I видел единственный путь к выживанию в продолжении имперостроительства и решал эту государственную задачу преимущественно экспансионистскими методами. Обращая свои устремления на запад, он понимал, что оттуда исходила угроза безопасности России и что там же следовало искать реальные возможности ее предотвращения. Только учась у Европы, становясь ее частью и осваивая ее правила международных игр, можно было надеяться на успех в «оборонительном наступлении».
По большому счету именно вхождение в европейскую систему (наряду, конечно, с другими причинами) дало России естественных союзников в ее стратегии поиска оптимальных, с точки зрения желаемого и возможного, государственных границ на западе и юге. В эту стратегию совершенно логично вписывается присоединение (или завоевание, что для геополитики одно и то же) Северного Причерноморья, Крыма, Кавказа, Бессарабии, Западной Украины и Белоруссии, Прибалтики и Финляндии. Сюда же следует отнести планы России в восточном вопросе (включая контроль над Проливами и даже такую химеру, как Греческий проект).
Продвижение в Среднюю Азию и на Дальний Восток тоже было обусловлено прежде всего «императивом безопасности». Причем защищаться приходилось не только от последствий политической нестабильности и хаоса на этих территориях, но и от стремления великих держав использовать местную ситуацию с выгодой для себя и в ущерб России.
Разумеется, существовали и другие стимулы к экспансии – экономические, идеологические, нравственно-психологические, престижные. Но они всегда играли подчиненную роль, ибо ни одна задача, кроме выживания, не имела столь фундаментального смысла и не стоила столь гигантских усилий и затрат.
Геополитики говорят, что своими колоссальными размерами Россия обязана важному географическому обстоятельству, которое одновременно и принуждало, и благоприятствовало. Речь идет о «сухопутной непрерывности» Евразии, характеризуемой отсутствием морских и горных препятствий, а также наличием богатейшей речной (то есть коммуникационной) системы. Однако одного географического принуждения было недостаточно. Требовалось осознание властью предержащей как национальных интересов, так и необходимости обзаведения эффективными инструментами их осуществления, что в конечном счете трансформировалось в целенаправленные внешнеполитические действия.
Если колонизационная (не путать с колониальной) экспансия на восток изначально имела стихийный, народно-предпринимательский характер, то для сохранения результатов этого процесса уже нужно было сильное государство в форме империи. России пришлось стать таковой не из-за какой-то врожденной агрессивности, придуманной западными русофобами, а ввиду отсутствия иного способа организации огромного геополитического пространства. Будучи далеко не идеальной, российская имперская гиперструктура с ее мощными опорами – властной (самодержавие, армия и централизованная бюрократия) и социально-экономической (крепостничество) – доказала тем не менее свою функциональность в пределах отведенного ей исторического времени.
Это стало возможным благодаря не в последнюю очередь гибкой и эффективной политике Москвы, а затем Петербурга по отношению к народам, вошедшим в российскую империю, и к государствам, окружавшим ее. Русские цари, как правило, преследовали реалистичные цели и не страдали приверженностью «великим универсалистским замыслам» (как Карл Великий, Фридрих Барбаросса, Наполеон, Гитлер). Не то чтобы они не имели своей стратегии, но в ней присутствовала не столько мессианская неистовость, сколько ситуативная, оборонительная реакция на конкретные геополитические вызовы. Россия никогда заведомо не искала столкновений, идя на них лишь при отсутствии перспективы компромисса. Наталкиваясь на крупное препятствие, она останавливалась и выжидала момента, когда его можно было либо обойти, либо устранить. Неоценимым подспорьем в политическом освоении евразийского материка оказался высочайший прагматизм московского и петербургского «империализма», практически отказавшегося от форсированной всесторонней унификации новоприобретенных территорий, от социально-классовых и идеологических догм, от расовых предрассудков.
Русская дипломатия умело использовала международную конъюнктуру в Европе и в Азии, вступая в такие союзы и соглашения, которые прежде всего гарантировали бы безопасность имперских границ, а потом уже решение менее насущных проблем. Есть мнение, что вольный или невольный отход от этого принципа приводил Россию к катастрофам (Крымская, Русско-японская, Первая мировая войны). Подобное наблюдение при всей своей проницательности нуждается, на наш взгляд, в существенных оговорках. Во-первых, течение событий по тому или иному сценарию не всегда зависело от Петербурга, особенно тогда, когда его лишали свободы выбора (и тут, кстати, бесплодны версии о русских дипломатических просчетах). Во-вторых, степень «летальности» этих катастроф для России явно преувеличена. К середине XIX в. имперский каркас был настолько прочен, что уже ничто – включая грубейшие внешнеполитические ошибки – не могло повредить его необратимо. Этот вывод справедлив для всех «пограничных ситуаций» российской истории – 1853–1856, 1904–1905 и 1914–1918 годов. Крымская и Русско-японская войны ускорили проведение реформ и наступление революции. Первая мировая война обернулась падением царской династии, большевистским переворотом и внутренней смутой. Но все это не доказывает ни очевидности, ни вероятности гибели Империи (что подтверждается последующим историческим развитием СССР). Внешняя политика и дипломатия были важным инструментом в ее строительстве, адекватным ответом на жестокие реалии существования во времени и пространстве.
 
 
 
Примечания
 
[1] Вернадский Г.В. Русская история. М.: Аграф, 1997. С.38.
 
[2] Riasanovsky N.V. A History of Russia. 4-th ed. N.Y.-Oxford: Oxford University Press. 1984. P.132–139.
 
[3] Joll J. The Origins of the First World War. L., 1992; Keegan J. The First World War. L., 1998.
 
 
 


Опубликовано на портале 31/01/2007



Мнения авторов статей могут не совпадать с мнением редакции

[ Главная ] [ Карта портала ] [ Поиск ] [ Наши авторы ] [ Новости Центра ] [ Журнал ]
Все права защищены © "Перспективы", "Фонд исторической перспективы", авторы материалов, 2011, если не обозначено иное.
При частичной или полной перепечатке материалов ссылка на портал "Перспективы" обязательна.
Зарегистрировано в Роскомнадзоре.
Свидетельство о регистрации средства массовой информации: Эл № №ФС77-61061 от 5 марта 2015 г.

Яндекс.Метрика