Главная Карта портала Поиск Наши авторы Новости Центра Журнал

Оспаривая либеральную демократию: Ян-Вернер Мюллер о политическом опыте Европы XX века

Версия для печати

Специально для портала «Перспективы»

Тимофей Дмитриев

Оспаривая либеральную демократию: Ян-Вернер Мюллер о политическом опыте Европы XX века


Дмитриев Тимофей Александрович – кандидат философских наук, доцент факультета философии НИУ-ВШЭ (г. Москва), главный редактор издательства «Праксис».


Оспаривая либеральную демократию: Ян-Вернер Мюллер о политическом опыте Европы XX века

Важнейшее достоинство книги профессора Яна-Вернера Мюллера заключается в том, что он показывает, какое значение имела христианская демократия для возрождения Западной Европы после ужасов нацистского тоталитаризма и Второй мировой войны. Это актуально и для современной России, где и сегодня многие люди, претендующие на звание «публичных интеллектуалов», до сих пор считают, что социальное государство это – политическое и социальное изобретение европейской социал-демократии. В действительности в Западной Европе, за исключением Великобритании и скандинавских стран, именно христианские демократы, а вовсе не социал-демократы и социалисты, внесли определяющий вклад в развитие практик социального перераспределения при безусловном сохранении базовых элементов капиталистического хозяйственного механизма.

О книге: Müller J.-W. Contesting Democracy: Political Ideas in the Twentieth-Century Europe. Yale: Yale University Press, 2013. (на рус.: Мюллер Я.-В. Споры о демократии. Политические идеи в Европе XX века / Пер. с англ. Анатолия Яковлева. М., 2014.)

Посетители одного из венских кафе 1918 г. поневоле стали свидетелями весьма необычной сцены. Беседа троих мужчин буржуазно-респектабельного вида, начавшаяся вполне мирно, переросла в ожесточенную перепалку и закончилась тем, что один из них в сильном волнении выбежал из кафе. Практически все очевидцы этого странного происшествия тут же забыли о нем, за исключением самих участников. Нас же в данном случае интересует то, что этот спор имел прямое отношение не только к судьбам европейской демократии, но и к непростой и трагической судьбе России и ее народа в XX в.

Спор в венском кафе «Ландман» в 1918 г. разгорелся во время встречи немецкого социолога Макса Вебера с австрийским экономистом Йозефом Шумпетером и известным венским банкиром Феликсом Зомари; последнему, кстати, мы и обязаны ценнейшим свидетельством об этом споре. Речь зашла о русской революции. Й.Шумпетер радостно заявил, что социализм наконец перестал быть «бумажной дискуссией» и теперь будет вынужден доказывать свою жизнеспособность. М.Вебер возразил, что попытка ввести социализм в России, учитывая уровень ее экономического развития, есть, по сути дела, преступление и закончится катастрофой. По воспоминаниям Ф.Зомари, Й.Шумепетер холодно заметил, что это вполне может случиться, но что Россия представляет собой «прекрасную лабораторию». В ответ М.Вебер взорвался: «Лабораторию с горой трупов». Й.Шумпетер сказал: «Как и любой анатомический театр». Спор приобретал все более ожесточенный характер, М.Вебер повышал тон, Й.Шумпетер отвечал колкостями. В конце концов М.Вебер вскочил и воскликнул: «Это невыносимо!» и в сильном волнении выбежал из кафе на Рингштрассе. На что Й.Шумпетер флегматично заметил: «Ну, как можно поднимать такой крик в кафе?» [1].     

мюллер.jpgЭта сцена, описанная Яном-Вернером Мюллером в его новой работе «Оспаривая демократию: политические идеи в Европе XX века», погружает нас в эпицентр различных споров и коллизий, о которых идет речь книге, и как нельзя лучше передает смысл всего исследования [2]. По сути оно посвящено одной теме – судьбам европейской демократии в XX в., увиденным через призму идейных баталий вокруг значения современной демократии и как политической идеологии, и как политического института. Иными словами, эта книга – о судьбах политических институтов и практик, равно как и о приключениях идей, связанных с этими практиками и институтами. Более того, многие современные исследователи полагают, что значение «короткого XX века», как назвал его английский историк Эрик Хобсбаум, невозможно понять, не уяснив тот факт, что этот век был не только веком подъема массового общества и массовой демократии, но и веком, в котором колоссальную роль играли так называемые светские религии (Раймон Арон) – коммунизм, фашизм, национал-социализм. Они были призваны удовлетворить потребность массового общества оправдать новые политические институты, практики и формы человеческого общежития в условиях упадка традиционных (религиозных и династических) ценностей. Ян-Вернер Мюллер хорошо знаком с этой точкой зрения, но не разделяет ее. На наш взгляд, подобная сдержанность оправдана, поэтому и задачу своего исследования он формулирует скромнее. А именно: его в первую очередь интересует не история политических идеологий, бросивших вызов демократии в XX в., и не история академической политической философии, с одной стороны, и не история политических институтов – с другой, а влияние политической мысли на политическую жизнь. Этим продиктован и выбор фигур, о которых идет речь в книге. Это – не только академические мэтры мысли и богемные властители дум, но прежде всего те, кого Ян-Вернер Мюллер  называет «промежуточными фигурами» (“in-between fugures”): государственные деятели-философы, теоретики государства, советники по конституционным вопросам, «бюрократы-теоретики», идеологи политических партий и движений, а также довольно размытый круг тех интеллектуалов, которых Фридрих А. фон Хайек, не желая никого оскорбить, назвал «торговцами подержанными идеями» (“second-hand dealers in ideas”). Роль последних оказывается особенно значительна в условиях подрыва традиционных – религиозных и династических – форм легитимации власти, шаткость которых весьма наглядно проявилась в период, наступивший после окончания Первой мировой войны. Поражение держав Четверного союза (Германской, Австро-Венгерской и Османской империй), а также примкнувшей к ним Болгарии, крушение монархических режимов в первых трех странах, равно как и двойная революция 1917 г. в России, покончившая как с Российской империей, так и с правившей в ней династией Романовых, ясно продемонстрировали хрупкость и ненадежность прежних форм легитимации политической власти. В этих условиях возникла острая потребность в «торговцах подержанными идеями», для которых «массовая демократия» является наиболее благоприятной политической и социальной средой обитания.

Что же такого произошло на рубеже XIXXX вв., что кардинальным образом изменило весь ход политической жизни европейских народов? XX в. стал веком, в котором сбылось пророчество немецкого философа Гегеля о характере современной эпохи как эпохи господства масс. «Мировой дух, – писал Гегель в письме Нитгаммеру (5 июля 1816 г.), – скомандовал: массы, вперед!». XX в. – это век массового общества и массовой демократии, в котором на авансцену политики впервые выходят широкие массы. В XIX в. в Западной Европе буржуазный парламент или, как его было принято именовать в ту пору, «система представительного правления» относительно мирно уживался с системами конституционных монархий, наиболее ярким примером чего может служить британская политическая система эпохи «викторианского компромисса». В этих условиях и политика – во вполне либеральном духе – понималась как поиск компромисса между всеми заинтересованными сторонами, представленными в парламенте. Методом же поиска компромисса были дискуссии, которые вели между собой как сами народные представители, так и либеральная общественность в соответствующих институциональных сферах и средах – в газетах, журналах, салонах, клубах, на частных раутах, общественных банкетах и так далее. Таким образом, для либерально-буржуазного понимания политики в XIX в. было характерно ее отождествление с ведением дискуссий как в парламенте, так и в публично-коммуникативной сфере (нем. Öffentlichkeit; англ. public sphere) [3], дискуссий, нацеленных на поиск компромисса, который, в идеале, должен был устроить всех системных политических игроков. Игроки несистемные, например, западноевропейские пролетарии, в расчет не принимались, а их попытки заявить о себе, в том числе и с помощью вооруженных восстаний (достаточно вспомнить «неделю баррикад» в Париже в июне 1848 г. или Парижскую коммуну 1871 г.) жестоко подавлялись.

В свою очередь, подобное выдающееся положение как представительной системы, так и либеральной общественности как своего рода внешней, но совершенно необходимой для ее функционирования среды было, по большому счету, возможно потому, что главными действующими лицами на политической сцене в ту пору как в парламенте, так и в самых разнообразных неправительственных общественных ассоциациях являлись представители довольно узкого буржуазного круга лиц, «привилегированных посредством собственности и образования» (М. Вебер).

  Масштабные политические, социальные и культурные трансформации на рубеже XIXXX вв. привели к кризису либеральной модели парламентского правления, которая положила начало его упадку и постепенному уходу с исторической сцены. В этот период в Западной и Восточной Европе, а также в Северной Америке окончательно складываются массовое индустриальное общество и массовые демократии. Их отличительными чертами, помимо всего прочего, являются: распространение избирательных прав на новые, небуржуазные слои общества; формирование массовых партий и профсоюзов, в частности рабочих и социал-демократических, сопровождающееся их бюрократизацией и централизацией; а также утрата прежними политическими институтами легитимности в глазах различных, в том числе находящихся на подъеме слоев общества. Все это приводит к масштабным изменениям политического ландшафта западного мира. Тенденции к «омассовлению» социальной жизни и расширение избирательных прав ведут к постепенному отмиранию идей и практик либерально-парламентской демократии, на смену которой приходит массовая демократия, на деле подменяемая демократией плебесцитарно избираемых вождей и демагогов [4].

По словам Яна-Вернера Мюллера, массовая демократия «породила потребность в массовом оправдании (или массовой легитимации), то есть потребность в оправдании форм правления и институтов, а также, менее очевидным образом, совершенно новых политических субъектов, таких как «очищенная нация» или народ, вверяющий себя единственной социалистической «авангардной партии». Когда традиционные легитимности, а также принципы династического наследования были повсеместно дискредитированы (что случилось самое позднее в период после Первой мировой войны), должны были измениться и оправдания политического правления» (Müller, 2013, p.3/ Мюллер, 2014, c. 13).

Безусловно, потребность в легитимации форм правления существовала и прежде, до появления феномена массового индустриального общества и массовой демократии. Однако в Европе 10–20-х годов потребность в такой легитимации необычайно возросла. В этот период «ни харизма, ни обеспечение благоденствия не говорят сами за себя и ничего не объясняют. В новом публичном оправдании нуждались прежде всего режимы правого толка, стремившиеся править от имени традиции, а также процветавшие, особенно в межвоенной Европе, монархические диктатуры. Традиция и монархическая легитимность перестали казаться самоочевидными и привычными, их следовало артикулировать и активно продвигать. Просто игнорировать требования массового политического оправдания было уже невозможно» (Müller, 2013, p. 3/Мюллер, 2014, c.13).

Огромную роль в выдвижении на первый план требований массового политического оправдания сыграла Первая мировая война. Начавшись как война старого стиля между ведущими европейскими державами и вызванная необратимым нарушением традиционного европейского «баланса сил», она в силу ряда причин превратилась в «тотальную войну», главными действующими лицами которой стали уже не только и не столько правительства, сколько участвующие в ней народы и народные массы – и те, которым пришлось надеть солдатские шинели, и те, кому довелось трудиться в тылу. В свою очередь, перерастание Первой мировой войны в «войну тотальную» потребовало массовой политической мобилизации и на фронте, и в тылу, мобилизации, невозможной без использования идеологических лозунгов, оправдывавших участие народов тех или иных стран в войне. Со стороны Антанты, особенно после революции в России в феврале 1917 г. и вступления США в войну двумя месяцами позже, эта война велась и изображалась как война за демократические идеалы, против милитаризма и авторитаризма ведущих европейских держав Центральной Европы – Германии и Австро-Венгрии. Однако наступивший в 1918 г. в Европе триумф демократической политической идеологии имел для судеб европейской демократии не только положительные, но и отрицательные последствия. Победа идей демократии и политической свободы, ложась на неподготовленную почву, способна вызвать лишь разочарование масс в демократических идеалах и тем самым открыть дорогу антидемократическим и тоталитарным движениям. Война всегда расшатывает традиционные порядки, иерархии и формы лояльности, особенно если речь идет о проигравшей стороне. «Ликвидация традиционных иерархий, устранение консервативных сил, – писал Раймон Арон в книге «Цепная реакция войн», анализируя политические и социальные итоги Первой мировой войны, – уже не раз открывали путь не буржуазным республикам, а взрывам страстей и тоталитарным партиям» [5]. Именно так произошло в Германии и во многих других странах Центральной и Восточной Европы после окончания Первой мировой войны, где в условиях существования массового общества и массовых политических организаций политическая мобилизация масс в сочетании с разочарованием в итогах войны привела к расцвету тоталитарных и антидемократических идеологий и к приходу к власти тоталитарных движений нового типа – фашистов и национал-социалистов.

Так случилось потому, что «короткий XX век» в вопросах легитимации власти не признает иной формы ее оправдания, кроме как демократической. В особенности это касается Европы. Развитие теории государства, начиная с 1848 г., а с рубежа XIX и XX вв. и развитие политической практики ведут здесь к тому, что «на место монархической приходит демократическая идея легитимности» [6]. Поэтому не только вожди и правящие элиты, но и монархи постоянно обращаются к народу, ссылаются на его волю и оправдывают свое право на власть и государственное руководство тем, что они следуют демократическим ценностям. После Первой мировой войны, подчеркивает Ян-Вернер Мюллер, XX в. в Европе был эпохой демократии в совершенно особом смысле. Речь вовсе не шла о том, что все европейские государства стали демократиями. «Напротив, многие из вновь образованных демократий пали в течение 20–30-х годов, что в глазах многих европейцев сделало диктатуру в той или иной ее форме очевидным маршрутом в будущее. Но даже политические эксперименты, резко противопоставлявшие себя либеральной парламентской демократии (с одной стороны, реальный государственный социализм и обещанное им полностью коммунистическое общество, с другой стороны – фашизм), говорили на языке демократических ценностей» (Müller, 2013, p. 4/Мюллер, 2014, c.14).   

Особо высокие ставки в борьбе идей были сделаны в XX в. в ходе тяжбы за то, чья демократия является самой подлинной. Причем, по иронии истории, это прежде всего касалось тех стран Европы, где воцарились диктатуры крайне правого или левого толка. Так, итальянский философ-неогегельянец и по совместительству официальный идеолог итальянского фашизма Джованни Джентиле в 1926 г. втолковывал американским читателям, что «фашистское государство ... является народным государством и в качестве такового демократическим государством par excellence» [7]. Фашистским теоретикам вторили вожди «страны победившего социализма», выступавшие сперва от имени «пролетарской диктатуры» как высшей формы демократии прежде угнетенных слоев, а впоследствии – после Второй мировой войны – от имени так называемых народных демократий. Так, «великий вождь и учитель» советского народа И.В.Сталин, выступая на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа г. Москвы в декабре 1937 г., говорил: «Наши выборы являются единственным действительно свободными и действительно демократическими во всем мире. (Шумные аплодисменты.) Такие свободные и демократические выборы могли возникнуть только на почве торжества социалистических порядков, на почве того, что у нас социализм не просто строится, а уже вошел в быт, в повседневный быт народа ... Вот на этой базе и возникли у нас новые, действительно свободные и действительно демократические выборы – выборы, примера которым нет в истории человечества» [8].

Безусловно, ни гитлеровская Германия, ни Италия при фашистском режиме Муссолини, ни сталинский Советский Союз и его послевоенные сателлиты – страны так называемой народной демократии Восточной, Центральной и Юго-Восточной Европы – на деле никакими демократиями не были. Тем не менее сложно переоценить тот вклад, который эти, с позволения сказать, «формы правления» внесли в политический опыт современного мира. Привлекательность этих бесчеловечных политических и социальных экспериментов во многом, как верно отмечает Ян-Вернер Мюллер, была обусловлена тем, что они заявляли о себе как о движениях, которые стремятся радикализовать демократические чаяния масс, довести их, так сказать, до логического конца. «И социализм, и фашизм, – пишет ученый, – обещали полностью реализовать ценности, обычно ассоциируемые с демократией: равенство, особенно некую форму равенства, являющуюся более реальной, чем формальное равенство перед законом; подлинную вовлеченность в политическое сообщество; и реальное, постоянное участие в политике, не в последнюю очередь ради создания коллективного политического субъекта, – очищенной нации или социалистического народа – способного быть хозяином общей судьбы ... Энтузиазм в отношении таких ценностей играл важную роль, побуждая к серьезным отступлениями от либеральной демократии» (Müller, 2013, p. 4/Мюллер, 2014, c. 14). Либеральная демократия, по мнению Яна-Вернера Мюллера, ни в коем случае не должна забывать этот урок, преподнесенный в XX в. тоталитарными диктатурами.  

 Следует отметить, что одним из непредвиденных последствий нескончаемого спора по поводу того, какая и чья демократия является «истинной» и «самой лучшей», красной нитью проходящего через всю политическую историю XX в., было то, что (как верно заметил Шарль де Голль в беседе с писателем Андре Мальро) понятие «демократия» утратило всякую смысловую определенность. Это произошло, в частности, потому, что в XX в. политические режимы самой разной окраски претендовали на демократическую легитимацию и на выражение воли народа. «Они так дорожат демократией, – передает Мальро слова де Голля, — после того как она прекратила существование ... Какая демократия? Сталин, Гомулка, Тито, вчера Перрон? Мао? У Соединенных Штатов тоже был монарх – Рузвельт, и они сожалеют о нем. Иллюзии Кеннеди обречены. Его выбрали ничтожным большинством, и так будет повсюду. В Великобритании, у нас. На последних выборах я получил такое большинство только благодаря страху: то была партия пуганых. Когда рождалась демократия, когда третье сословие восставало против привилегированных сословий, рождался новый мир. С этим покончено. Так почему бы не управлять при однопроцентном большинстве, как они говорят? Вот-вот, почему?» [9].

В межвоенный период (20–30-е годы) во многих странах Западной и Восточной Европы парламентское представительство и лежащая в его основе многопартийная система оказываются не в состоянии формировать действенную политическую волю, легитимированную народом. В этих условиях парламентская система более не может выявлять и выражать волю народа. Вторжение в политику внесистемных сил – как крайне левой, так и крайне правой ориентации – делает политику в прежнем либеральном духе поиска компромисса, осуществляемую образованной буржуазной общественностью, невозможной. Этот процесс резко усилился в конце 20-х – начале 30-х годов в связи с погружением государств Европы и Северной Америки в «Великую депрессию». Политическим последствием этого глобального экономического кризиса стал приход к власти в ряде европейских стран со слабыми демократическими традициями праворадикальных сил. Наиболее известными в 30-х годах были национал-социализм Гитлера в Германии, фашизм Муссолини в Италии и франкизм Франко в Испании. Более того, большинство тех политических режимов, которые в 20–30-е годы существовали в Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европе, а также в государствах Балтии (Латвии, Литве и Эстонии), никак нельзя отнести к разряду либерально-демократических. Во всех странах, где демократию не поддерживали и не защищали убежденные интеллектуалы и влиятельные слои крупной и средней буржуазии, экономический кризис неизбежно обрывал нити, связывавшие государство с парламентской формой правления. На рубеже 20–30-х годов в Европе наступает «эпоха диктатур», вместе с которой, как считали в ту пору многие влиятельные политические теоретики и правоведы, подходит к своему логическому концу и парламентская демократия. «Это теперь удобно забывают, – напоминает нам, – что на момент взрыва второй мировой войны большинство европейских стран уже приняло какую-то форму диктатуры и отвергло партийную систему, и что эти революционные изменения способа правления в большей части стран осуществились без каких бы то ни было революционных переворотов» [10].

Правда, однако, заключается в том, что не только все диктатуры – как правые, так и левые – в период между двумя мировыми войнами в поисках легитимации апеллировали к демократической воле народа, но и в том, что диктатуры, которые традиционно было принято называть «правыми», сильно отличались друг от друга. Ян-Вернер Мюллер делает особый акцент на этом обстоятельстве. «Фашистское правление, – пишет он, – отличалось от авторитарных режимов правого толка, процветавших в Европе в период между двумя мировыми войнами: несмотря на то, что национал-социализм был формой фашизма, он существенно расходился с исходной итальянской версией». «Самое важное, – продолжает ученый, – заключается в том, что фашизм был реакцией именно на эпоху массовой демократии. Это была альтернатива, которую считали приемлемой многие европейские политические мыслители, страстно ненавидевшие как либеральный парламентаризм (нацисты отвергали его как «систему»), так и социализм. Приемлемой она была и для очень многих обычных граждан» (Müller, 2013, p. 93/Мюллер, 2014, c.154).

Иными словами, с одной стороны, в предвоенной Европе существовали консервативно-правые режимы, с другой – режимы революционного типа, нацеленные на кардинальную переделку прежнего порядка вещей, примером чего может служить национал-социализм с его идеей создания «расово однородного общества» в самой Германии и новой Германской империи как гегемона Европы – в масштабах евразийского континента в целом. Фашистский режим Муссолини в Италии располагается как бы между двумя этими политическими и идеологическими полюсами. С правыми консервативными государствами его роднит выбор корпоративного устройства общества как способа умиротворения классовой войны, а с нацизмом – открытость революционному духу и преклонение перед наукой и техникой, равно как и стремление к имперскому господству, к созданию, по словам Муссолини, новой Римской империи в бассейне Средиземноморья и в Восточной Африке. Иначе говоря, от авторитарных режимов правого толка в Европе предвоенного десятилетия (1929–1939) фашизм «отличало стремление к деятельности, к мобилизации людей и овладению историей, а не характерные для консерваторов осторожничанье при проведении реформ и забота об их безопасности. Фашизм не был настроен враждебно по отношению к революциям и, по сути дела, сам считал себя революцией, в особенности – революцией недовольной молодежи» (Müller, 2013, p.93/Мюллер, 2014, c.155).   

В противоположность режимам фашистского типа в Германии и Италии правые авторитарные режимы вроде Estado Nuovo Салазара в Португалии или адмирала Хорти в межвоенной Венгрии положили в основу своей легитимности стилизованную национальную традицию или «христианскую национальную культуру», приспособленную к потребностям легитимации власти в условиях массовой политики. Лидеры этих режимов не были заинтересованы в массовой политической мобилизации населения, имевшей место в фашистских странах Европы. Их лидерство не основывалось на личной харизме вождя, подобного «дуче» или Гитлеру, или безличной харизме авангардной партии. В своей политике они практиковали такой курс, который можно, с известной долей условности, назвать «модернистским патернализмом» (термин предложен мной – Т.Д.). «Салазар и подобные ему лидеры, – пишет Ян-Вернер Мюллер, – не стремились ни к общественной, ни к культурной революции. Им не было дела и до технологических новаций. Оправданием этих режимов служило прежде всего то, что они существовали ради стабильности и определенной, в высшей степени контролируемой формы экономического развития, которая не затрагивала интересов традиционных элит, в частности крупных землевладельцев. Поскольку стабильность ценилась превыше всего, не делалось никаких попыток вернуться к династической легитимности или каким-то иным додемократическим ее формам. Салазар никогда не пытался восстановить в Португалии монархию или отменить принцип отделения государства от церкви. Призывы чтить традицию звучали постоянно, однако реальное возвращение к ней считалось слишком рискованным политическим предприятием» (Müller, 2013, p.109/Мюллер, 2014, c.181).

В политической сфере этот курс сочетался с ограниченным плюрализмом, допускавшим определенные разногласия в обществе и некоторые формы их выражения, такие как проведение выборов, существование парламентов и «карманных» оппозиционных партий, хотя при этом вся полнота власти сохранялась в руках диктатора и его бюрократической элиты; в области экономики – с корпоративизмом как формой умиротворения классового конфликта и сотрудничества государства, работодателей и наемных работников, оправдываемой социальной доктриной католической церкви. Наконец, в сфере культуры и морально-практической жизни масс правые авторитарные режимы обычно культивировали верность патерналистским ценностям религии, семьи и отечества, в то же время не позволяя духовенству играть самостоятельную политическую роль. Иными словами, и речи не было о том, чтобы создать «нового человека» – «расово чистого арийца» или же «советского гражданина», беззаветно преданного вождю и партии. Некоторые из правых авторитарных режимов, например, режим Виши во Франции (1940–1944) и адмирала Хорти в Венгрии (1920–1944), не пережили Второй мировой войны. Другие же, в особенности режим Салазара в Португалии и Франко в Испании, просуществовали вплоть до середины 70-х годов и внесли значительный вклад в экономическую и социальную модернизацию своих стран [11].

Новая эра в истории европейской демократии, равно как и споров о ней, наступила после крушение европейского фашизма в результате Второй мировой войны и разделения Европы на зоны влияния СССР и США в ходе начавшейся вскоре холодной войны (1945–1991). Демократическое устройство послевоенной Европы строилось, с одной стороны, с оглядкой на оставшийся в прошлом фашистский тоталитаризм 20–40-х годов и с другой – на надвигающийся коммунистический тоталитаризм с Востока. «Послевоенные демократии создавались не просто в противовес государственному террору или агрессивному национализму, но в противовес тоталитарной концепции стихийного исторического действия, осуществляемого коллективными политическими субъектами, такими как нацистская Volksgemeinschaft» (Müller, 2013, p.5/Мюллер, 2014, c.15).

Результатом стало создание в высшей степени оригинальной модели демократии, существенно отличавшейся от либерально-парламентских режимов начала XX в. Ее основной чертой является наличие неизбираемых политических и правовых институтов, таких как конституционные суды, что позволило Яну-Вернеру Мюллеру назвать эту модель западноевропейской послевоенной демократии «весьма ограниченной демократией» (highly constrained democracy) [12]. Институциональное ядро этой модели складывается из нескольких основополагающих принципов, заключающихся в следующем: конституционно провозглашенные и защищенные права человека и процедуры принятия обязывающих политических решений либо долгое время остаются неизменными, либо изменить их значительно сложнее, чем те положения, которые регулируются обычным законодательством [13]. «Стабильность, – пишет Ян-Вернер Мюллер, – стала главной целью и по сути дела путеводной звездой послевоенного западноевропейского политического переустройства. Партийные лидеры не меньше, чем правоведы и философы стремились создать режим, способный предотвратить возвращение к тоталитарному прошлому. Прошлое, с их точки зрения, отличалось безграничным политическим динамизмом, его характеризовали сорвавшиеся с привязи массы и попытки создать полностью неуправляемый политический субъект – очищенную немецкую Volksgemeinschaft. В ответ западноевропейцы построили в высшей степени управляемую форму демократии, отмеченную печатью глубокого недоверия к народному суверенитету и даже к традиционному парламентскому суверенитету» (Müller, 2013, p. 128/Мюллер, 2014, c.213).

Утверждение модели конституционно ограниченной демократии в послевоенной Западной Европе было невозможно без еще двух важнейших условий. Во-первых, – это развитие социального государства, или государства всеобщего благосостояния, гарантировавшего каждому его члену определенную долю в совокупном общественном богатстве. Деятельность западноевропейского социального государства в послевоенный период не ограничивалась этой задачей, а способствовала недопущению возвращения фашизма и выигрышу в борьбе за умы и сердца европейцев в холодной войне с советским блоком. Во-вторых, процессы европейской интеграции, развернувшиеся в 50–60-е годы, накладывают определенные ограничения на национальный суверенитет европейских демократий за счет создания наднациональных и панъевропейских неизбираемых институтов.

Важнейшее достоинство книги Яна-Вернера Мюллера заключается в том, что он превосходно показывает, какое значение имела христианская демократия для возрождения Западной Европы после ужасов нацистского тоталитаризма и Второй мировой войны. Именно партии и политики христианско-демократической ориентации – Аденауэр в ФРГ, де Голль во Франции, де Гаспери в Италии – сыграли решающую роль в деле преодоления наследия тоталитарных режимов и послевоенного восстановления. Именно им (а также США, предоставившим военную защиту от поползновений сталинского тоталитаризма и предложившим «План Маршалла» в качестве основы экономической реконструкции Европы) западноевропейцы обязаны «чудом» послевоенного восстановления, а также последовавшим за ним беспрецедентным 30-летним периодом экономического и социального процветания (1945–1975). Недаром известный историк Поль Джонсон метафорически назвал эту блестящую страницу европейской истории, растянувшуюся на целое «славное 30-летие», «европейский Лазарь» [14].

   Внимание, которое Ян-Вернер Мюллер уделяет политической и социальной роли, сыгранной христианскими демократами в истории европейской демократии второй половины XX в., особенно актуально для современной России, где и сегодня многие люди, претендующие на звание «публичных интеллектуалов», до сих пор «на голубом глазу» считают, что социальное государство это – политическое и социальное изобретение европейской социал-демократии. Как справедливо утверждает ученый, в действительности в Западной Европе, за исключением Великобритании и скандинавских стран, именно христианские демократы, а вовсе не социал-демократы и социалисты, внесли определяющий вклад в развитие практик социального перераспределения при безусловном сохранении базовых элементов капиталистического хозяйственного механизма. «Западноевропейское послевоенное урегулирование, – пишет Ян-Вернер Мюллер, – было достигнуто благодаря умеренно консервативным силам, в первую очередь – христианской демократии. Если бы надо было ответить на вопрос, какое именно идейное движение и какая партийная политика создали политический мир, в котором сегодня живут европейцы, то ответ заключался бы в том, что это была христианская демократия. Для всех, кто считает Европу благословенным (или, наоборот, охваченным тьмой) островком секуляризма в современном мире, это может стать сюрпризом. Успеху христианской демократии явно способствовало то, что она преподносила себя одновременно как партию антикоммунизма par excellence и как движение, сохранившее связи с подлинной религией – в противовес фальшивой политической религии фашизма» (Müller, 2013, pp.5–6 / Мюллер, 2014, cc.16–17).

 В 60–80-е годы модели конституционно ограниченной демократии пришлось столкнуться с тремя масштабными вызовами. Первый исходил от лица новых, альтернативных общественных движений – молодежи, женщин, борцов за экологию и права меньшинств; в европейской истории он ассоциируется с восстанием «1968 г.». Второй приходится на рубеж 70–80-х годов и связан с тем, что политологи и социальные теоретики назвали «кризисом управляемости» социального государства. Этот вызов был брошен «неолиберализмом», который потребовал дерегуляции рынков и освобождения индивида и общества от гнета государства. Наконец, третий вызов наступает с Востока на рубеже 80–90-х годов, когда в ходе горбачевской «перестройки» рушатся просоветские режимы в Центральной и Восточной Европе, и распадается Советский Союз [15]. Несмотря на то, что все три вызова привели к масштабным политическим, социальным и экономическим трансформациям на европейском континенте, они – и в этом можно усмотреть парадокс европейской истории последних десятилетий – не привели к сколько-нибудь серьезному изменению политических институтов конституционно ограниченной демократии, хотя и довольно сильно подстегнули процессы европейской интеграции. Поэтому анализ судеб европейской демократии и споров о ней Ян-Вернер Мюллер завершает следующей мыслью: тот факт, что в послевоенный период путем конституционного урегулирования удалось справиться с серьезными внутренними («1968-м» и «неолиберализмом») и внешними (самоликвидацией «реального социализма» на Востоке Европы) вызовами не должен рождать «утешительной иллюзии, что либеральная демократия с необходимостью является позицией, внутренне присущей Европе или всему Западу в целом» (Müller, 2013, p.6/Мюллер, 2014, c.18).    

Таковы – вкратце – уроки европейской демократии XX в., изложенные Яном-Вернером Мюллером в его книге, перевод которой теперь доступен отечественному читателю.

Примечания:

[1]  Somary F. 1994. Erinnerungen eines politischen Meteorologen. München: Matthes & Seitz. S. 178—180. Отголоски этого спора можно было услышать в лекции М.Вебера «Социализм», прочитанной перед офицерами австро-венгерской армии в Вене в 1918 г. Здесь, говоря о лицах, стоявших в Германии на «буржуазных позициях» и выступавших за подписание на переговорах в Брест-Литовске мира с большевистской Россией, М.Вебер описывает позицию этих лиц (явно имея в виду Й.Шумпетера и свой спор с ним) следующим образом: «Пусть, ради Бога, большевики проводят свой эксперимент, он, конечно, уйдет в песок, и тогда это послужит устрашающим примером» (Вебер М. 2003 (1918). Социализм // Вебер М. Политические работы. М.: Праксис. С. 337).

[2] Müller J.-W. 2013. Contesting Democracy: Political Ideas in the Twentieth-Century Europe. Yale: Yale University Press. Недавно появился оперативно сделанный перевод этой книги на русский язык: Мюллер Я.-В. 2014. Споры о демократии. Политические идеи в Европе XX века / Пер. с англ. Анатолия Яковлева. М.: Изд-во Института Гайдара. В дальнейшем все цитаты в тексте приводятся по этому изданию с параллельным указанием страниц оригинала. 

[3] Термин введен в современные социальные науки немецким социальным теоретиком Юргеном Хабермасом в работе: Habermas J. 1990 (1962). Strukturwandel der Offentlichkeit. Frankfurt a. M.: Suhrkamp.

[4] Классическое описание этого процесса, до сих пор содержащее во многих отношениях его непревзойденный анализ, можно найти в работе: Шмитт К. 2000 (1926). Духовно-историческое состояние современного парламентаризма // Шмитт К. Политическая теология. М.: КАНОН-пресс-Ц. С. 155–256. 

[5] Aron R. 1996. Une histoire du XX siècle. Anthologie / Éditée et annotée par Christian Bachelier. Paris: Plon. P. 133.

[6] Шмитт К. 2000 (1922). Политическая теология / Пер. с нем. М.: КАНОН-Пресс-Ц. С. 78.

[7] Gentile G. 1927/8. The Philosophical Basis of Fascism // Foreign Affairs. Vol. 6. P. 302.

[8] Сталин И. В. 2007. Речь на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа г. Москвы (11 декабря 1937 г.) // Сталин И. В. Соч. Т. 14: март 1934 – июнь 1941. Изд. 2-е. М.: Информационно-издательский центр «Союз». С. 306. 

[9] Мальро А. 1989 (1976). Веревка и мыши // Мальро А. Зеркало лимба: Сборник / Пер. с франц. М.: Прогресс. С. 353.

[10] Арендт Х. 1996 (1966). Истоки тоталитаризма / Пер. с англ. М.: ЦентрКом. С. 356.

[11] Особенности модернизации послевоенной Испании (1945–1975) при режиме Франко превосходно, и притом в критическом ключе, рассмотрены в исследовании: Мигель А. де. 1985 (1976). 40 миллионов испанцев 40 лет спустя / Пер. с исп. М.: Прогресс. 

[12] В отличие от Яна-Вернера Мюллера, не вкладывающего в это понятие ярко выраженного оценочного смысла, критики послевоенного демократического устройства Западной Европы слева называют такое устройство «смешанной системой» и считают ее замаскированной формой «олигархического правления имущих классов». Например, итальянский историк Лучано Канфора, автор исследования «Демократия: История одной идеологии» развенчивает эту «систему» в терминах, не лишенных высокой патетики. «Эпилогом, – пишет о Л. Канфора, – явилась победа (грозящая продержаться долго) того, что греки называли “смешанной конституцией”: когда народ выражает свою волю, но делами заправляют одни лишь имущие классы. Если перейти на более современный язык, речь идет о победе динамичной олигархии, опирающейся на крупные состояния, но способной выстроить консенсус и узаконить себя выборным путем, держа под контролем все соответствующие механизмы. Этот сценарий, ясное дело, ограничивается евроатлантическим миром и “островками”, связанными с ним, на остальной части планеты. А остальная часть планеты выстроилась в шеренги и потрясает оружием» (Канфора Л. 2012 (2006). Демократия: История одной идеологии / Пер. с итал. СПб.: Alexandria. С. 340).

[13] Заметим, что этот принцип практически неизвестен в политической практике современной России, где «партия власти» регулярно переписывает «под себя» избирательное законодательство. Последние примеры такого рода – возвращение графы «против всех» на федеральных выборах и переход от смешанной системы выборов в Мосгордуму к системе выборов по одномандатным округам, что позволит городским властям более масштабно использовать пресловутый «административный ресурс» и тем самым улучшить шансы кандидатов от «партии власти». 

[14] Johnson P. (1991). Modern Times: The World from the Twenties to the Nineties. New York: HarperCollins. P. 575612.

[15] Вопрос о характере этих демократических по своей направленности политических и социальных преобразований, названных Юргеном Хабермасом «догоняющими революциями», был одной из главных тем в спорах европейских политических мыслителей первой половины 90-х годов. Подробнее об этом см: Дарендорф Р. 1998. После 1989: Мораль, революция и гражданское общество. Размышления о революции в Европе / Пер. с англ. М.: Ad Marginem; Хабермас Ю. 2005 (1990). Догоняющая революция и потребность в пересмотре левых идей. Что такое социализм сегодня? // Хабермас Ю. Политические работы. М.: Праксис. С. 147–178.

Читайте также на нашем портале:

«Образ современной России: западные стереотипы и российские реальности» Сергей Бирюков

«Демократия присвоения» Пьер Розанвалон

«Чтобы в России заработала демократия, надо научиться управлять сложностью» Владимир Лепский

«Российская политическая идентичность сквозь призму интерпретации истории» Иван Тимофеев

«Суверенная демократия в контурах нового мирового порядка. Христианский взгляд на современные проблемы социально-экономического развития» Павел Шашкин

«Русские консерваторы о природе и сущности самодержавного государства и власти» Александр Репников

«Страна будущего Русская философия и российская политика» Александр Казин

«Является ли Россия частью Европы?» Наталия Нарочницкая

«Россия в социокультурном пространстве Евразии» Александр Панарин

«Православное переосмысление «прав человека»» Елена Малер-Матьязова


Опубликовано на портале 06/02/2014



Мнения авторов статей могут не совпадать с мнением редакции

[ Главная ] [ Карта портала ] [ Поиск ] [ Наши авторы ] [ Новости Центра ] [ Журнал ]
Все права защищены © "Перспективы", "Фонд исторической перспективы", авторы материалов, 2011, если не обозначено иное.
При частичной или полной перепечатке материалов ссылка на портал "Перспективы" обязательна.
Зарегистрировано в Роскомнадзоре.
Свидетельство о регистрации средства массовой информации: Эл № №ФС77-61061 от 5 марта 2015 г.

Яндекс.Метрика