Главная Карта портала Поиск Наши авторы Новости Центра Журнал

Исключительно польская интрига

Версия для печати

Избранное в Рунете

Георгий Дерлугьян

Исключительно польская интрига


Дерлугьян Георгий Матвеевич – кандидат исторических наук, профессор социологии Северо-Западного университета в Чикаго.


Исключительно польская интрига

Кризис польского национального самосознания вызван теми же причинами, которые сначала превратили Польшу из крупнейшего государства Европы в вассала России и Германии, а затем позволили ей обрести свободу. Открыто антироссийские настроения вновь стали характерной чертой польской политики. С этим так же трудно что-то поделать, как трудно изменить историческое сознание, заданный шляхтой национальный типаж и геополитическое положение Польши, которая была и остается европейской полупериферией.

Нынешний кризис польского национального самосознания вызван теми же причинами, которые сначала превратили Польшу из крупнейшего государства Европы в вассала России и Германии, а затем позволили ей обрести свободу.
Однажды, на заре рыночных реформ 90-х годов, президент новой Польши Лех Валенса выступал в Чикагском университете с победно-оптимистической речью в духе тех времен. Лауреата Нобелевской премии мира «срезал» маститый политолог Джон Миершаймер, спросивший без обиняков: «Господин президент, ваша страна – не более чем геополитически открытая плоскость между Германией и Россией. Объясните, как вы рассчитываете выжить в подобном окружении?»
Бывший электрик Валенса тогда совершенно растерялся перед профессорским хамством и пустился в дежурные рассуждения о либеральных рынках и мире между демократиями. Чикагский университет для Валенсы и его советников сводился к одной лишь экономической школе Милтона Фридмана, а в построениях Фридмана напрочь отсутствуют скверные реалии вроде войн и структур господства. Однако надо признать, что и сам автор политической теории «наступательного реализма» Джон Миершаймер, к счастью, оказался плохим провидцем.
Пятнадцать лет спустя Польша не только продолжает существовать – впервые за столетия никто не покушается на ее границы. В свой черед Польша тщательно избегает претензий к соседям, хотя Львов и Вильнюс (Вильно) никак не назовешь приграничными деревеньками, да и воевали за них много и исторически еще совсем недавно. В бывшей Югославии – задумайтесь над таким контрастом – устроили беспощадную и бессмысленную резню из-за куда меньших территориальных и исторических призов. Может, в самом деле, порассуждать о европейских ценностях и конце геополитики в эпоху глобализации и постмодерна?
Однако вековые традиции панской вольности не прервались. Польшу по-прежнему нельзя назвать удобной, послушной и скучно-предсказуемой страной. Среди бывших соцстран Польша стоит особняком и по степени политической активности, и по населению (тем более включая многомиллионную диаспору в Америке), и по размерам экономики (Польша едва не больше всех прочих восточноевропейских стран соцлагеря вместе взятых). При расчете удельного веса Польши на европейской арене следует учитывать, что некогда Литва, Белоруссия, значительная часть Украины и Молдавии входили в Речь Посполиту. Такого рода историческая память всегда присутствует в геополитике, пускай и подспудно. Неудивительно, что Польша – единственная среди новых членов Евросоюза страна, сходу заявившая о собственных взглядах на мир.
Еще до провальных референдумов по евроконституции брюссельские технократы осознали, что это им теперь придется считаться с польским национальным духом, ранее причинявшим столько хлопот в советской сфере влияния. В нервозные дни подготовки американского вторжения в Ирак именно Варшава гордо пренебрегала намеками из Парижа не упускать «прекрасную возможность промолчать», когда ссорятся великие державы. Части Войска Польского отправились в Месопотамию, вызвав среди варшавских остряков поток поздравлений по поводу несколько запоздалого обретения статуса колониальной державы.
Впрочем, вскоре Варшава совершила очередной разворот и стала авангардом Европы в продвижении оранжевой революции на Украине и ее потенциального продолжения в Белоруссии. Глядя на такую незаурядную и завидную активность, так и подмывает вставить из ядовитого Салтыкова-Щедрина: «И снова понеслась польская интрига...».
 
Эволюционные альтернативы
Почти на три столетия Польша оказалась самым крупным и одним из богатейших государств Европы, простиравшимся от Балтики почти до Черного моря. Оставим ревность и попробуем рационально преодолеть фобии. Для России поляки всегда оставались самыми трудными из славянских собратьев. Тому есть весьма поучительные причины. Историю Польши у нас, к сожалению, знают куда хуже истории Франции или Англии, и притом весьма отрывочно (то поляки с Лжедмитрием захватывали Москву, то Суворов зачем-то брал Варшаву). Однако эволюция Польши русским должна быть интереснее и ближе. Политически это извечный сосед на геополитической доске и дальний родственник. Аналитически Польша важна именно по контрасту с Россией. Западническая, ультрадемократическая и притом глубоко религиозная Польша есть то, чем Россия – хорошо ли, плохо ли – так и не стала.
На языке науки это называется дивергенцией – расхождением траекторий изначально сопоставимых объектов. Скажем, не очень продуктивно сравнивать планету Земля с гигантским Юпитером. Куда интересней сравнения с Марсом или Венерой, которые при сопоставимых массе и положении на орбите вокруг Солнца эволюционировали в совершенно разных направлениях. Венера разогревалась под покровом плотных туч, Марс, напротив, остывал и терял атмосферу, Земля же оказалась в зоне биологического оптимума.
Средневековые земли, позднее ставшие Россией и Польшей, были очень похожи. Они не входили, подобно Западу, в круг прямых наследников римской цивилизации. Феодальная государственность, дороги, монастыри и города здесь строились с нуля. Восточные рубежи были открыты набегам кочевников, с запада шло постоянное давление германско-скандинавской экспансии. Несмотря на эволюционное запоздание, в период великих геополитических подвижек XV-XVI веков Польша и Россия успешно превращаются в крупнейшие государства Европы в основном за счет земель своих бывших поработителей – Тевтонского ордена и Золотой орды. Их знаковые победы, вошедшие в национальный эпос, близки по времени: Куликовская битва – 1380 год, Грюнвальдская битва – 1410 год. Но дальше начинается дивергентное расхождение, постепенно приведшее одну славянскую державу к статусу империи и сверхдержавы, а другую – к исчезновению с карты.
Морфологические отличия во внутреннем строении двух государств не могли быть более разительными. Россия становится образцом самодержавия, в то время как Польша – символом неуправляемой демократии. Соответственны и различия в типах индивидуального и политического поведения. Но только ли в шляхетском гоноре дело? Типичная беда бытового восприятия национальных типажей состоит именно в подмене неочевидной структурно-исторической причины бросающимся в глаза культурным следствием. Иначе говоря, историки детально описали характер шляхетской вольницы и драму разделов Польши, но редко кто задавался вопросом, что, собственно, привело к такому исходу.
Причины коренятся в истории, которую мы здесь попытаемся прояснить, следуя модели основоположника теории отсталости русско-американского экономиста Александра Гершенкрона и одного из самых известных его последователей Иммануила Валлерстайна. Ключевой вопрос о долгосрочном воздействии природной экспортной ренты на форму государственности, как мы увидим, отнюдь не чисто исторический.
 
Реконкиста в степях
Наш выдающийся эмигрантский историк Георгий Вернадский, последователь Ключевского и сын знаменитого академика, выводил беды Отечества из двух факторов: монгольского ига и неудачи Ивана Грозного в Ливонских войнах. Вернадский досадовал: русские так долго оставались в изоляции от Запада. Это, несомненно, самая устойчивая из идеологем русского западничества.
Можно бесконечно спорить о том, как выглядел бы современный мир, если бы Чингисхана не было в истории. Но жестким фактом остается быстрый рост Российской империи, которая после овладения огнестрельным оружием двинулась на восток именно вспять – давно проторенными степняками маршрутами, которые вели и за Волгу в Сибирь, и через пустыни к Бухаре, и к границам Китая. История полна такими парадоксальными разворотами.
Польше повезло даже больше, чем России. Откат степняков открыл полякам дорогу в Причерноморье и на древние плодородные земли, которые как раз тогда стали называться Украиной в соответствии со старинным значением этого слова: порубежье, ничейное поле; на жаргоне школ бизнеса это называлось бы «новая граница возможностей». Земля и ее пахари создавали прекрасную питательную среду для воинского класса будущей шляхты. В унии с литовцами (до XIV века остававшимися последними воинственными язычниками Европы) польское воинство повело тогда мощную феодальную колонизацию, своим размахом превосходившую иберийскую Реконкисту. Польско-литовской державе ее «америка» досталась не за океаном, как испанцам, и не в Сибири, как русским, а прямо под боком, на благодатной Украине.
Почти на три столетия Польша оказалась самым крупным и одним из богатейших государств Европы, простиравшимся от Балтики почти до Черного моря. Кстати, рефрен гимна «America the Beautiful», где воспевается прекрасная страна «от моря до моря», очевидно, был заимствован у поляков, которые, как известно, сражались за независимость США под командованием Казимира Пуласки и Тадеуша Костюшко.
 
Республика шляхты
Стремительное завоевание громадной аграрной базы объясняет очень многое в истории Польши вплоть до наших дней. Прежде всего, именно тогда возник необычайно многочисленный и автономный класс воинской аристократии. К шляхте относилось до 10% поляков, а в некоторых районах (вроде Мазовии) даже больше. Для сравнения: в Англии лишь полпроцента населения имело право называться «сэром». В абсолютистской Франции «дворянство шпаги» вместе с чиновным «дворянством мантии» составляло всего полтора процента – на большее попросту не хватало податных сословий. В царской России, где мужику приходилось двух генералов кормить, насчитывалось около трех процентов дворян.
Шляхта – не дворяне при королевском дворе (которого почти не было) и не помещики, ибо вассальной службы не несли. Шляхта – это самостоятельные вотчинники, чьи земли и привилегии унаследованы от воинственных праотцев. Знаменитый роман Генрика Сенкевича «Пан Володыевский» и его не менее знаменитая экранизация служат тут неплохой иллюстрацией.
Столь аномально высокое присутствие аристократии наблюдается только в монархиях, которые в период войн не смогли противиться самопроизводству профессиональных воинов в привилегированное сословие. Аналогичные примеры: многочисленные идальго Испании (особенно в Арагоне), гусарство вечно воевавшей с турками Венгрии и, между прочим, Грузия, где до 1917 года насчитывалось 7% князей. Теперь сопоставьте эти проценты с характером национальной культуры и особенностями политики этих не самых значительных, но весьма гордых и романтичных стран. Историческая социология порой бывает удивительно актуальна.
Шляхта не делилась на сословные подразделения вроде баронов и графов. Шляхта была изначально демократична (но только внутри себя) как единое сословие воинов, одновременно превратившихся в правящую элиту. Магнат – титул неформальный, вроде олигарха. Ясно, что Радзивиллы или Тышкевичи баснословно богаты землями и мужиками, однако самый захудалый шляхтич имел – и в компенсацию своей относительной бедности гордо практиковал – ровно такие же права. Самое из них знаменитое называлось по-латински «liberum veto» – право вольного вето. Одного-единственного голоса было достаточно для роспуска шляхетского парламента – сейма.
Столь экзотическая норма феодального права закрепилась в самом начале Нового времени, после 1573 года, когда прервалась восходившая к Ягайло средневековая династия. Вскоре и в России с прекращением династии Рюриковичей настало Смутное время. А вот в Польше, напротив, наступил расцвет. Собравшиеся на поле близ Варшавы сорок тысяч шляхтичей призвали на престол француза Генриха Анжуйского с тем, чтобы иностранец не вздумал основать новую династию. Перед лицом толпы столь анархических и вооруженных подданных Генрих подписал артикулы, ставшие конституцией шляхетской республики – Речи Посполитой. Имея выход к Балтийскому морю, Речь Посполита так и не обзавелась флотом, для создания которого требовалась концентрация ресурсов, посильная только государству.
С тех пор короли избирались польским сеймом преимущественно из пришлых. Иногда случался удачный выбор, как в случае с талантливым венгерским воителем из Трансильвании Стефаном Баторием или своим собственным Яном Собеским, который в 1683 году внезапным ударом «крылатой» бронекавалерии (знаменитая тактика шляхты!) избавил Вену от турецкой осады и стал героем христианской Европы. Но и самому Собескому не позволили завещать трон сыну. Обычно из-за интриг магнатской олигархии избирались посредственности, которыми было легче манипулировать. Так почему же польская национальная элита регулярно и сознательно ослабляла собственное государство? Здесь мы выходим на главнейшее и весьма поучительное отличие Польши от России.
 
Роковая близость к Западу
Русский Ренессанс отмечен гением Андрея Рублева. У поляков - Николай Коперник, чья астрономическая теория заложила основы современного мироздания. Из этого факта соблазнительно сделать вывод о близости к европейской культуре с уже куда более спекулятивным указанием на «уровень модернизации», которой якобы и по сей день недостает России. Здесь сопоставление с исторически-конкретной Польшей - вместо идеологически-обобщенного «Запада» - сильно способствует избавлению от некоторых устойчивых мифов.
Поможет нам британский историк Перри Андерсон, чей классический труд «Родословные абсолютистского государства» четко высвечивает узловые моменты дивергенции в траекториях европейских государств.
Московским князьям противостояли серьезные противники, в борьбе с которыми возникло централизованное и военизированное государство. Любое оружие опасно, а орудие неограниченной государственной власти опасно сверх всякого. Именно ранняя централизация повинна в том, что русское общество не выдвинуло организованной силы, способной противостоять опричному террору. Горько сознавать, что общество нашло силы бороться за выживание, только когда государство развалилось вконец и по стране (как сегодня где-нибудь в Сомали, Конго или Ираке) бродили шайки вооруженных авантюристов отечественного, а также польского и шведского происхождения. После Смутного времени наступил век изоляции и осторожного "тишайшего" правления. Однако прав ли Георгий Вернадский, сетовавший на столетнюю отсрочку с прорубанием окна в Европу?
Поляки, напротив, начинали от Балтики и быстро продвигались на восток, создавая первую житницу капиталистической Европы. Фазу централизации абсолютной монархии они миновали, поскольку ополчение шляхты пока еще славно справлялось со своими боевыми задачами традиционными методами кавалерии. В отличие от западноевропейских дворян (вспомним хотя бы д"Артаньяна) шляхтичам не приходилось искать счастья наемниками на королевской службе. На плодородных равнинах между Балтикой и Причерноморьем даже относительно небольшие усадьбы приносили шляхте устойчиво высокий экспортный доход в эпоху бурного возрождения европейских рынков в XVI веке.
Западная Европа тогда превращалась в центр притяжения товарных потоков, главной причиной чему были развитие торговых городов (которые надо было кормить) и колоссальный рост денежной массы, вызванный притоком серебра из испанской Америки. Еще в «долгом XVI веке» (который историки расширительно трактуют как период становления современной миросистемы где-то между 1450-ми и 1640-ми годами) польские земли превращаются в трудозатратную сырьевую периферию капиталистической мир-экономики.
Задачу снижения производственных издержек и контроля над рабочей силой шляхта решила традиционным путем закрепощения крестьянства, которое, как и на Западе, начало было освобождаться от феодальных повинностей в хаосе позднего Средневековья. Процесс разложения феодализма был остановлен, как ни парадоксально, именно включением Польши в мировое разделение труда эпохи раннего капитализма. «Второе издание» крепостничества отличалось от средневекового своей товарно-денежной ориентацией и, соответственно, значительным ростом контроля и степени изъятия продукта у крестьян. Причина очевидна: то, что в условиях натурального хозяйства феодал физически не мог проесть со всей своей челядью и дружиной, теперь можно было продать на экспортных рынках. Ну а денег мало не бывает.
Усадьба превратилась в экспортоориентированное аграрное предприятие, порой громадного масштаба. Магнатские владения, достигавшие миллиона и более гектаров, приносили поистине царские доходы. Знаменитая «aurea libertas» (золотая вольность) польской элиты покоилась на печально известном «infernus rusticorum», аде крепостного права. Шесть дней барщины в неделю - не так уж и далеко от плантационного рабства в обеих Америках.
Где тут, скажите, капитализм? Поглядите на товарные цепочки. Усадьба организовывалась так, чтобы при минимальных капиталовложениях в инвентарь, землю и труд получать максимальную прибыль. Крепостные – в большинстве православные белорусы и украинцы. Управляющими предпочитали приглашать евреев, которые, обладая торговыми навыками, как иноверцы не пользовались никакими правами и оттого полностью зависели от милости своего пана. Одновременно минимизировалась возможность забастовочного сговора между крестьянами и евреем-управляющим.
Произведенный в усадьбе продукт (зерно, а также пенька, лес, льняное полотно - товары, важные для мировой экономики времен парусников) свозили на телегах и баржах в портовые города вроде Данцига-Гданьска, где посредниками выступали уже немецкие оптовики. Далее товар грузился на голландские корабли и под прикрытием датских и шведских пушек доставлялся на знаменитые склады Амстердама и Антверпена. В Нидерландах, как известно из классических трудов Фернана Броделя, находилось ядро атлантического мира-экономики. Голландцы контролировали самые передовые и, соответственно, по Шумпетеру, самые прибыльные операции: строительство и фрахт судов, банки и первую в мире биржу. Те же голландцы концентрировали и направляли обратно в Речь Посполиту предметы элитного потребления, от французских вин и роскошных итальянских тканей до китайского фарфора, колониального сахара и кофе, на которые шляхта тратила свои денежные доходы. Чем не глобализация?
Автор фундаментальных трудов по экономической истории Витольд Кула подсчитал, что валовой национальный продукт Польши за XVI-XVIII века вырос втрое. Что неудивительно: европейская экономика росла почти как Китай сегодня и притягивала сырье со всего мира. Но Польша при этом деиндустриализировалась и теряла городское население!
 
Откат
Окончательный раздел Польши в 1795 году между Пруссией, Австрией и Россией оставил польскую католическую церковь единственным национальным учреждением поляков.
Не выдерживая голландско-немецкой конкуренции, польские горожане-мещане теряли позиции и в экономике, и на политическом поле. Непослушным вольным городам аграрные магнаты предпочитали местечки, где их крестьяне снабжались дешевым и неприхотливым скарбом. Только Потоцкие имели в частном владении около шестидесяти городков вроде Бердичева, куда предпочитали селить бесправных евреев. Столичные Варшава и Краков служили чисто показному потреблению элиты, которая воздвигала там пышные представительские резиденции и роскошные барочные церкви. Тем временем голландцы кормили своих мастеровых польским хлебом, варили из польского хмеля свое знатное пиво и строили из балтийских мачтовых сосен океанские корабли – самый высокотехнологичный товар той эпохи.
Эту классическую ситуацию зависимости еще в XVIII веке суммировал Монтескье: «Польша ныне не обладает ничем из движимых товаров этого мира, кроме произрастающей из ее почвы пшеницы. Кучка господ владеет целыми провинциями и выжимает из крестьян громадные объемы пшеницы для вывоза за границу с тем, чтобы приобретать себе предметы своего роскошного обихода. Воистину, если бы Польша не торговала ни с какой другой страной, народ ее был бы счастливее».
Имея выход к Балтийскому морю, Речь Посполита так и не обзавелась флотом. Даже баснословно богатым магнатам это было не по средствам, да и ни к чему. Тут требовалась концентрация ресурсов, посильная только государству. Однако шляхта налогов не платила, а польскому королю полагалась лишь личная гвардия всего в три тысячи солдат.
Первый страшный удар по анархической республике в 1650-е годы нанесла Швеция – самое милитаристское государство Запада тех времен, прозванное «молотом Севера». Шведское вторжение, известное в польской истории как «Потоп» (отсюда название другого известного романа Сенкевича и фильма Ежи Гоффмана), сочетанием военного грабежа, голода и эпидемий привело к гибели до трети населения Польши. Шведский «молот» в конечном итоге разбился о русское контрнаступление Петра I. Однако благородная кавалерия Польши к тому времени уже совершенно не соответствовала требованиям регулярной войны с применением полевой артиллерии и штыкового боя. Без регулярной армии и флота, которые требовали государства с мощной налоговой базой, Речь Посполита превратилась в ту самую «геополитически открытую плоскость между Германией и Россией», на которой теперь вели свои войны иностранные армии.
Тем временем припозднившаяся с вхождением в Европу Российская империя, с ее централизацией, уральскими заводами и колоссальными землями, загодя приобретенными и освоенными на юге и востоке, быстро превращалась в военную державу мирового класса. При таком балансе сил Речь Посполита была обречена на поглощение, которое логически довершило периферийное ослабление ее экономики и политической организации.
 
Католическая нация
Касательно Польши остается прояснить два момента, которые выведут нас непосредственно в современность: истовую католическую религиозность и неукротимый национальный дух в извечном противостоянии немцам и русским. Парадоксальным образом ни католицизм, ни национальный дух вовсе не были изначально присущи полякам, а возникали по мере исчезновения и последующей борьбы за возрождение Польши.
Удивитесь ли вы, узнав, что во времена Реформации Польша едва не стала протестантской страной? Значительная часть шляхты тогда отвергла папство и обратилась в кальвинизм и прочие протестантские течения. Однако в Речи Посполитой не пылали костры и не устраивались варфоломеевские ночи. Анархичное панство удивительно терпимо относилось к взаимным причудам, а многие к тому времени еще не расстались с православием, унаследованным от Киевской Руси. Оттого и евреям, массами бежавшим от испанской инквизиции, Польша тогда казалась землей обетованной. Дело, конечно, в отсутствии центральной власти, которая, как в прочих странах Европы, могла бы ревниво озаботиться насаждением единоверия среди подданных.
Еще парадоксальнее, что католическая реакция усиливается в Польше в XVIII веке, когда Запад вступил в эпоху Просвещения. Религиозность поляков ничуть не сдала позиций посреди либеральной секуляризации Европы в XIX веке и достигла пика в 1960-1980-х годах, при атеистическом режиме коммунистов. Сегодня Польша, где более 75% населения регулярно посещает церковь, выглядит аномалией не только на фоне Скандинавии (там аналогичный показатель находится на уровне 3-5%), Франции или Англии (15-20%), но даже таких в недавнем прошлом бастионов католицизма, как Испания, Ирландия и Италия, где после 1945 года наблюдается резкое падение религиозности. Сопоставимые с Польшей показатели регистрируются только в некоторых американских штатах вроде Техаса и Алабамы, а также в исламских Иране и Пакистане.
Дело опять-таки в геополитической конфигурации, вернее, в ее переносе на религиозное поле. Окончательный раздел Польши в 1795 году между Пруссией, Австрией и Россией оставил польскую католическую церковь единственным национальным учреждением поляков. Вдобавок католицизм четко противостоял как русскому православию, так и лютеранству немцев.
Ватикан, между прочим, отнюдь не приветствовал повстанческие настроения поляков и тем более требование восстановления конституционного правления. Консервативное папство явно склонялось к увековечиванию абсолютистского монархического порядка, который начиная с Венского конгресса 1815 года обеспечивала в первую очередь Российская империя. Вплоть до обновленческого Второго ватиканского собора 1962-1965 годов папство находилось в глухой оппозиции ко всем новым веяниям эпохи после Французской революции: либеральной демократии, национальным и социальным движениям. Поэтому в отношении польского вопроса Ватикан регулярно придерживался молчаливого неучастия. Тем самым польской католической церкви было фактически предоставлено право самой формировать свою политику в отношении к пастве, что сделало ее автономной национальной силой.
 
Путь к свободе
России достались самые непокорные подданные, притом на стратегически важнейшей западной границе империи. Первые поколения польских повстанцев были сродни декабристам – вольнолюбивые романтические аристократы, страшно далекие от народа. Вдохновляясь поэзией Мицкевича и музыкой Огинского, они шли на красивые и безрассудные выступления, приводившие к гибели, сибирской каторге или отправке солдатами на Кавказ. Впрочем, и на Кавказе сотни поляков бежали к имаму Шамилю (артиллерия горцев – большей частью их дело).
Искатели приключений из шляхты воевали против России везде, где могли: и у Наполеона, и при турецком султане. Империя платила им вполне ожидаемым недоверием и жесткими мерами подавления. Самый, пожалуй, невероятный эпизод связан с восстанием каторжан на Камчатке, откуда поляки угнали русский бриг и, под водительством Августа Беневского, обогнув всю Азию, высадились на Мадагаскаре и попытались там основать республику (по другим источникам, пиратскую базу или французскую колонию – мемуары Беневского весьма похожи на похождения Мюнхгаузена, хотя некоторые историки находят в них элементы достоверности).
Всенародный польский национализм возник из отмены крепостного права. Прежней шляхте в борьбе за свои стародавние вольности едва ли приходило в голову опереться на крестьянское «быдло». Теперь же, в эпоху быстрого распространения грамотности, роста индустриальных городов и открытия новых путей социальной мобильности, начал оформляться национальный блок всех поляков. Если русские крестьяне и рабочие после 1905 года пришли к отождествлению своего освобождения с избавлением от самодержавия и достижением какой-то формы социализма, то для поляков цель виделась в избавлении от русского самодержавия и возрождении польского национального – читай: католического – государства.
Независимость Польши была восстановлена в 1918 году среди крушащихся империй. Архитекторы Версальского мира рассчитывали сделать из Польши геополитический барьер против большевизма. Казалось, план удался. Красная конница, попытавшаяся в 1920 году двинуть дело мировой революции на Запад, разбилась о патриотическое сопротивление поляков. Не зря Фридрих Энгельс некогда в сердцах обозвал поляков жертвами «ложного сознания», упорно не желающими поверить, что их угнетатели – буржуазия, а не «проклятые немцы и русские». Национализм оказался самым сильным конкурентом социализма.
Но Польша все-таки стала советской и социалистической в результате новой серии тектонических подвижек в геополитике, которые принято называть Второй мировой войной. Людские потери (надо ли напоминать?) были чудовищны и непропорционально пришлись именно на польские земли. В результате отторжения украинских, белорусских и литовских земель, холокоста и послевоенного изгнания миллионов немцев Польша стала практически однонациональной страной. При этом, хотя в несколько других границах, Польша была восстановлена как суверенное государство, поскольку таково было одно из основных условий стабилизации миропорядка холодной войны. Трудно было придумать более ироническое название для советского геополитического блока, чем Варшавский договор.
 
Более эксцентричного сателлита у СССР быть не могло
Трудно было придумать более ироническое название для советского геополитического блока, чем Варшавский договор. Более эксцентричного сателлита у СССР быть не могло. Собственная компартия Польши была разгромлена Сталиным еще накануне войны, поскольку, конечно, не могла быть послушной Москве. Та номенклатура, что прибыла затем вместе с советской армией, воспринималась как совершенно чужая. Открытое отторжение выплеснулось при первой возможности в 1956 году. Католическая церковь стала тогда центром альтернативной власти и авторитета и оставалась им до конца социализма.
Гарвардский политолог Гжегож Экерт показал, как разнохарактерные итоги антисоветских восстаний в странах Восточной Европы подготовили различные варианты выхода из государственного социализма. В Венгрии подавление восстания 1956 года привело к формированию технократического эшелона власти, которая пыталась сгладить травмирующие воспоминания контролируемыми рыночными экспериментами и налаживанием экономических связей с Западной Европой. Отсюда один из наиболее гладких переходов после 1989 года. В Чехословакии после 1968 года установился более суровый режим брежневского типа, преодоление которого привело к «бархатной», но тем не менее революции и разделу страны. В Польше же власти ни разу не смогли ни полностью подавить оппозицию, ни купить ее реформами. Каждый очередной всплеск протестов – 1956-го, 1970-го, 1980-1981 годов – отвоевывал новый плацдарм для оппозиционного «гражданского общества», которому католическая церковь предоставляла мощное моральное и организационное закрепление.
Самый, пожалуй, политически эффективный польский диссидент и публицист Адам Михник четко показал тенденцию к слиянию идеи церкви с идеей автономии общества от власти. В конце 50-х годов, когда успехи социализма еще порождали оптимизм, первым возникает интеллектуальное движение за гуманизацию социализма. Но затем идея социализма преодолевается и остается мечта о гуманизации и автономности личности. Именно тогда, как пишет Михник (сам, кстати, еврей), в светской и тогда «новой левой» интеллигенции неожиданно для нее самой возникает интерес и уважение к церкви как носительнице аналогичных идеалов. Сама церковь в 60-е годы начинает меняться вместе с обновленческим движением Второго ватиканского собора. К моменту возникновения профсоюза «Солидарность» жарким летом 1980 года польский католический патриотизм возникает как платформа, способная объединить практически все общество против монолита власти. Бесперспективность положения стала очевидна самому коммунистическому режиму.
Горбачевская перестройка – во многом результат патовой ситуации в Польше. В 1984 году проницательная американская политолог Валери Банс суммировала дилемму в статье «Превращение Варшавского договора из советского актива в обузу» и предсказала уход СССР из Восточной Европы в течение следующего десятилетия, что, признаем, требовало тогда немалой научной смелости. В СССР «Солидарность» отозвалась ерническим стишком по поводу очередного повышения цен на водку, который заканчивался грозно: «Ну а если станет больше, будет то, что было в Польше». Оставался выбор: либо крайние репрессии и изоляция от мира, либо реформы с неясными целями и средствами их достижения.
 
Продолжение мира
История, как мудро заметил Ежи Лец, не повторяется, однако она нередко рифмуется. При всей польской подготовке к демократии и романтической решимости отождествить полемические постулаты Милтона Фридмана с путем к свободе постсоциалистический «транзит» оказался для поляков сродни холодному душу. Польша сменила зависимость от Москвы на новую ориентацию на Париж и Берлин, что, конечно, уже в истории бывало. Венгерский историк-экономист Иван Беренд в недавней серии работ с беспощадной убедительностью показал, что трудности развития Восточной Европы остаются сегодня удивительно похожими на трудности их досоциалистического периода.
Некогда поляки фрондерски гордились сохранением при социализме мелкой частной торговли и индивидуальных крестьянских хозяйств. Но либерализация экономики и открытие границ показали неконкурентоспособность этих секторов ничуть не меньшую, чем социалистической тяжелой промышленности. Хотя Польше первой из бывших соцстран удалось вернуться к уровню 1989 года, боль была немалой и проблем остается предостаточно. Вступление в Евросоюз принесло блага, но вовсе не такие, как некогда Испании и Португалии.
Воодушевленное политическое единство времен борьбы с коммунистами рассыпалось на пестрый спектр нестабильных партий со значительными элементами демагогии и скандального популизма на флангах, и не только на флангах. Коррупционные скандалы стали эндемичной чертой политической жизни. Сама католическая церковь внезапно оказалась перед лицом проблем, которым нет очевидного решения: как построить отношения с обществом, в котором далеко не все теперь склонны следовать католическим догматам (начиная с запрета на противозачаточные средства), как примирять вновь возникающие классовые противоречия, как делить авторитет и сферы компетенции с новым либеральным государством, как относиться к возвращению Польши в куда менее религиозную Европу?
Открыто антироссийские настроения вновь стали характерной чертой польской политики. С этим так же трудно что-то поделать, как трудно изменить историческое сознание, заданный шляхтой национальный типаж и геополитическое положение Польши. Увы, тактичности по-прежнему недостает в польско-российском дискурсе по поводу места в мире. Можно добавить, что Россию этот шум может раздражать, но волновать не должен, поскольку он практически ничем не грозит. Польша была и остается европейской полупериферией.
 
 


Читайте также на нашем сайте: 


Опубликовано на портале 30/03/2009



Мнения авторов статей могут не совпадать с мнением редакции

[ Главная ] [ Карта портала ] [ Поиск ] [ Наши авторы ] [ Новости Центра ] [ Журнал ]
Все права защищены © "Перспективы", "Фонд исторической перспективы", авторы материалов, 2011, если не обозначено иное.
При частичной или полной перепечатке материалов ссылка на портал "Перспективы" обязательна.
Зарегистрировано в Роскомнадзоре.
Свидетельство о регистрации средства массовой информации: Эл № №ФС77-61061 от 5 марта 2015 г.

Яндекс.Метрика