На процессы, протекающие в постсоветской России, можно взглянуть с разных точек зрения. Для одних они, в первую очередь, – переход от авторитарной политической системы к современной демократической. При этом констатируется стагнация или даже срыв демократических реформ. Для других – это экономическая модернизация, формирование современной рыночной экономики, допускающей на определенном этапе черты политического авторитарзма. Они видят поступательное, хотя и с откатами назад, движение, адаптацию общества к рынку. Для третьих, чей голос стал особенно слышным в последние год-полтора, это – возвращение к историческим российским ценностям и традициям, поиск «духовных скреп».
Для четвертых главным процессом в посткоммунистической России является процесс создания современной российской нации, появление новой национальной субъектности, способной формулировать общенациональные стратегические цели и добиваться их, а сама по себе политическая система имеет второстепенное значение. Этот путь, казавшийся многим вполне очевидным 20 с лишним лет назад, когда распался Советский Союз, и по сей день выглядит крайне проблематичным, несмотря на ряд важных ценностных трендов, особенно характерных для новых поколений россиян и связанных с их переориентацией с традиционных державнических ценностей на ценности национального государства.
Согласно результатам ряда социологических исследований [1, 2], для «новорусской» генерации россиян, активно формирующейся в последние десятилетия, характерны утрата мифов, стереотипов, культурных доминант, во многом определявших особенности русской цивилизации на протяжении столетий. И, соответственно, закономерным является вопрос: вокруг какой нации будет сформировано национальное государство – собственно русской или «новорусской».
Вторая, не менее важная проблема, которая непосредственно влияет на перспективы национальной государственности в России, – это ее социальный и политический строй, реальная конфигурация которого далеко не всегда совпадает с «писанной», конституционной. В огромном государстве, наследнике империи (досоветской и советской) с невыровненным правовым и политическим ландшафтом и зашкаливающими контрастами, эта реальная конфигурация базируется на неформальном правовом контексте, своего рода эксклюзивных отношениях, штучно выстраиваемых между отдельными регионами и центром, различными элитными группировками, этническими и конфессиональными группами. И эти отношения явно не укладываются в рамки республиканской демократии, прописанной в российской Конституции.
На практике мы имеем сложно устроенный «квазимонархический» строй, далекий как от республиканских норм, так и от династической монархии традиционного типа. Подобного рода конструкции и прочны, и непрочны одновременно. Их прочность связана с тем, что они намного больше, чем конституционные конструкции, отражают реальные социокультурные процессы, происходящие в стране, и потому естественны и органичны, независимо от того, что «на дворе», – советская власть или постсоветская демократия. Однако очевидна и оборотная сторона таких конструкций – высокий уровень «эксклюзива», негласных и неформальных договоренностей, поддерживающих всю социально-политическую систему. Ее сложность делает крайне проблематичным механизм передачи и преемственности власти (что в современной России становится серьезной проблемой), а любой кризис центральной власти, приобретающий системный характер, ставит под угрозу само существование государства, что и наблюдалось в новейшей истории страны дважды на протяжении одного столетия. Вакуум центральной власти всегда становится источником центробежных тенденций, «разбегания» российских регионов.
Пока в России мало что предвещает серьезные перемены. Вот – данные опроса, проведенного ВЦИОМ уже осенью 2013 г. Респондентам было предложено выбрать один из двух вариантов ответа на вопросы: «1. Страна нуждается в стабильности, это важнее, чем реформы и связанные с ними перемены (65,2%). 2. Страна нуждается в переменах, новых реформах, даже если эти перемены связаны с риском утраты стабильности (29,9%)». Результаты показывают, что около 65% выбрали стабильность. Однако, как это будет видно из последующего анализа, среди сторонников стабильности в данном случае оказалась и значительная часть тех, кто неудовлетворен ситуацией в стране, хочет перемен, но связывает эти перемены не с «реформами» – сам термин «реформы» в общественном мнении слишком сильно ассоциируется с либеральными реформами, хаосом и ослаблением государства, – а с дальнейшим укреплением государства.
Эта картина ничем не отличается от того, что мы наблюдали и пять, и десять лет назад. Несмотря на вспышку протестной активности рубежа 2011 – 2012 гг., общество продолжает спать, в стране не появилось ни новых лидеров, ни новых политических сил, чей рейтинг в общероссийском масштабе превысил бы среднестатистическую погрешность опросов. Согласно электоральной панели ВЦИОМ (2011 – 2013 гг.), больше больше других перемен жаждут молодые русские националисты (34,7%). Аналогичные цифры – у последовательных либералов – 31,6%, у последовательных консерваторов – 24,2%. Таким образом, будучи в некоторых вопросах близкими к консерваторам по своим идеологическим взглядам, современные русские националисты несколько выделяются на их фоне высоким уровнем недовольства политикой властей и стремлением к переменам.
Но эти цифры все же не должны вводить в заблуждение. Несмотря на видимую стабильность и предсказуемость социальной и политической жизни в современной России, есть основания предполагать, что мы приближаемся к очередному витку глубоких перемен, поскольку процессы, начавшиеся еще 20 – 25 лет назад и продолжившиеся в иной политической «упаковке» в «нулевые» годы, пока так и не привели общество к осуществлению главной исторической задачи – формированию современной российской нации, способной решать собственно цивилизационные проблемы, связанные со стратегическим развитием общества. Все общество живет, по сути, сегодняшним днем, и «горизонт событий», за которым будущее уже неинтересно, определяется жизнью, в лучшем случае, одного поколения. Долгосрочные цели развития нации и российской цивилизации в целом мало кому интересны. Государственные элиты заняты сегодняшними, чисто практическими сиюминутными проблемами. Многих их представителей волнуют исключительно или почти исключительно собственное обогащение, а также создание «запасных парашютов». Более низкие страты общества, включая средний класс, озабочены ежедневным выживанием, гонкой за призрачными благами общества массового потребления.
Аналогично и в отношении прошлого, даже сравнительно недавнего, оставшегося в 90-х годах ХХ в., уже кажущегося современным поколениям неинтересным и неактуальным, как о том свидетельствует проведенное в 2012 году Институтом социологии РАН исследование «Современная российская молодежь – ценности и образ жизни» [3]. Исторические разрывы, отсутствие образа будущего – это верные признаки отсутствия полноценной национальной субъектности, нации как единого целого.
За внешней унификацией системы базовых ценностей, наблюдавшейся в предыдущем десятилетии (вплоть до 2011 г., когда общество снова стало раскалываться по ценностным параметрам), так и не сформировались институциональные механизмы взаимодействия их носителей – социальных субъектов. А это продолжает порождать глубокую атомизацию общества, его крайне низкий мобилизационный потенциал и нарастающее отчуждение между обществом и государством.
Именно это обстоятельство, а не «козни» властей и избирательных комиссий, фальсифицирующих результаты выборов, и является главным барьером на пути создания современной демократической политической системы. Подобное положение может сохраняться долго, но не сколь угодно долго. И если нынешнее государство окажется не в состоянии двигаться в сторону национального государства, то риск его распада – как реакция сжатия и упрощения в ответ на сложный, но плохо работающий механизм, – существенно возрастет.
Но за переменами социально-политической системы должны стоять перемены в самом обществе. Сегодня, после двух десятилетий стабильности (или «неозастоя») эти перемены не всегда очевидны и понятны. Тем не менее, как показывают долгосрочные социологические тренды, ценностные и цивилизационные характеристики общества по историческим меркам меняются достаточно быстро. Это позволяет выдвинуть предположение о том, что идет процесс существенной смены социокультурного кода общества или даже, что существуют предпосылки к формированию новой, «новорусской» нации, по многим параметрам противостоящей традиционной, «старорусской». Процесс этот начался довольно давно. Его корни лежат скорее не в политической плоскости, а в радикальном изменении образа жизни большей части россиян. Этот процесс во многом и стал катализатором тех политических трансформаций, которые происходили в России последние четверть века и более [4].
Так, «ценностная революция», ознаменовавшая переход от общества мобилизационного типа к обществу массового потребления, условно датируется серединой 70-х годов прошлого века. Этот период очень плохо изучен и историками, и социологами, многие из которых попросту не заметили произошедших перемен. Лишь сейчас постепенно приходит понимание того, что «начало нынешней революции индивидуализма было положено еще в позднесоветскую эпоху, а не произошло в результате реформ 90-х. Тогда наблюдалось постепенное саморазрушение и советского образа жизни, и советского образа мыслей, произошла тихая реабилитация так называемого буржуазного образа жизни» [5]. Если в обществах западного типа подобные переходы происходят относительно безболезненно, то в России с ее неразвитой институциональной средой, державшейся на эксплуатации неформальных механизмов контроля, унаследованных от традиционно-общинного строя, этот переход привел к процессам национального распада, ярко проявившегося в первой половине 90-х годов.
В частности, это касается тогдашнего ценностного противостояния прозападных элит традиционным национально-государственным ориентирам общества, его историческому соцокультурному коду. Фактически это означало, что энергия строительства национального государства на основе «новорусской» политической нации оказалась в тот период направлена против суперэтнических связей, исторически лежавших в основе империи – как российской, так и советской. «Средний класс», сформировавшийся в позднесоветский период из числа представителей «новой» культурной и научно-технической элиты, оказался оторван от исторической идентичности. Так, на первых этапах либеральных реформ, когда у них еще была относительно массовая социальная база в лице (в первую очередь) городской научно-технической интеллигенции, связывавшей с реформами свои ожидания, направленные на формирование новых механизмов вертикальной мобильности, возник «кризис идентичности», приведший к попыткам перенести групповые, социально-анклавные архетипы, характерные для «столичного субэтноса», на российское общество в целом.
В этих условиях терялась или деформировалась социальная модель поведения и индивидов, и социальных групп, разрушались формальные и неформальные институты, осуществлявшие социальный контроль. И как ответ, с одной стороны, происходили своего рода «биологизация» поведения, упрощение мотивации, а с другой, – ее усложнение в связи с частичной переориентацией общества на посттрадиционные социальные и этнокультурные ценности, и начались процессы медленной, стихийной самоорганизации. Стали формироваться новые, локальные идентичности, произошла массовая архаизация и сознания, и общественных отношений (например, полукриминальная среда – та самая «мафия», фактически образующая нижний, самый реальный уровень управления общественными и экономическими процессами). Широкое распространение получили разного рода архаичные «секты» и субкультуры, восполнявшие собой вакуум распадавшихся общественных институтов. Общегражданская идентичность фактически перестала мотивировать поведение общества, оставаясь лишь парадной ценностью.
Однако этот процесс зашел в тупик. Условно говоря, попытки форсированной смены цивилизационной идентичности на основе «новорусских» сегментов общества захлебнулись и привели не столько к откату, сколько к «позиционной ничьей», когда новые и старые уклады и идентичности относительно мирно сосуществовали в рамках полулиберального, полуавторитарного политического режима, установившегося в то время в стране. Речь идет о «нулевых» годах уже нынешнего века. В институциональном плане их можно охарактеризовать как попытку построения национального государства, но не на базе расколотого и атомизированного общества, уставшего от политики, а на базе государственной бюрократии и связанных с ней корпоративными интересами олигархии. Можно предположить, что эта попытка стала реакцией на неспособность русского национального ядра породить социально-политическую субъектность и начать выстраивать полноценную национальную государственность. Не дождавшись импульсов снизу, власть принялась строить государство сверху, взяв за основу новой субъектности государственную бюрократию и крупные государственные корпорации.
«Новые» отношения между обществом и властью, характеризовавшиеся в то время высоким уровнем доверия к власти практически всех слоев общества, продолжали удерживаться достаточно длительное время, несмотря на постоянное снижение «градуса ожиданий».
Сформировалась тенденция, связанная с контрнаступлением идеологии традиционного для России державничества. Как это видно из таблицы, идея державничества, доминируя в консервативных сегментах общества, не чужда и умеренной части либералов и лишь в относительно немногочисленной группе последовательных либералов (не более 8%) остается уделом меньшинства. А среди тех, кто и называет себя либералом, и отвечает на вопросы анкеты как либерал, более 60% (13% от общего числа опрошенных) заявляют о себе как о сторонниках сочетания рыночной экономики и сильного, «державного» государства.
Таблица. Сторонники и противники «державности» среди консервативного и либерального сегментов общества (ВЦИОМ, октябрь 2013 г.)
|
Последовательные консерваторы
|
Умеренные консерваторы
|
Умеренные либералы
|
Последовательные либералы
|
Сторонники «державности»
|
90
|
62
|
46
|
27
|
Противники «державности»
|
7
|
26
|
47
|
70
|
Казалось бы, страна нашла определенный консенсус вокруг базовых принципов формирования новой русской нации. 10 – 15 лет назад можно было предположить, что «общий вектор динамики массового сознания в России будет направлен в сторону национального государства, основанного на принципах общегражданской, суперэтнической, а не этнической идентичности, государства, которое могло бы быть охарактеризовано как «нация-корпорация. Однако для достижения результатов на этом пути было необходимо «еще что-то», то, чего так и не смог дать обществу слишком рациональный политический режим, – какая-то социальная закваска, которая бы придала движению в сторону национального государства большую определенность» [6].
Сейчас, задним числом, по прошествии целого исторического этапа, можно сказать, что этим «что-то» могла стать мобилизация т.н. «путинского большинства» для выстраивания государства-нации снизу. Но этого не произошло: общество оказалось изолированным от процесса выстраивания государства сверху, а почти все гражданские инициативы этого «большинства» выхолощены и имитированы. Уже вскоре исследователи стали констатировать пробуксовку процесса объединения нации вокруг бюрократического класса, укрепленного и взращенного в «нулевые» [7].
Предпринятая на рубеже 2011 – 2012 гг. во многом под давлением снизу попытка (а, возможно, и имитация) политических реформ, связанная с усилением внутриполитической конкуренции, запоздала. Ставка на бюрократию также себя не оправдала. Результаты власти в сфере государственного и правового строительства оцениваются критически. Особенно большую неудовлетворенность они вызывают в области правоохранительной деятельности и борьбы с коррупцией: лишь 2% опрошенных ВЦИОМ осенью 2013 г. считало эту борьбу успешной, и еще 21% – скорее успешной. Конечно, негативные процессы, связанные с коррупцией и бюрократизмом, являются только одной стороной выстраивания государства. Одновременно те же опрошенные вполне позитивно оценивают процесс обретения Россией при нынешней власти международной субъектности, возвращения ее международного авторитета, наведение элементарного порядка в социальной сфере и многое другое.
И все же главная задача – поставить бюрократию на службу государству и обществу, стратегическим интересам страны – остается нерешенной. Начался новый виток нарастания напряженности между обществом и государством. «Связать» общество, в том числе и его русское ядро, корпоративно-бюрократическими интересами так и не удалось, пропасть между государством и обществом продолжает расширяться. А само общество если и порождает субъектность, то лишь на уровне малых групп (вроде футбольных фанатов, борцов с точечной застройкой или экологов), не готовых представлять национальные интересы. В результате сами эти «национальные интересы» оказываются лишь продекларированными властью, но, по сути дела, «ничейными».
При этом следует отметить, что за последние 10 – 12 лет были созданы предпосылки для формирования национальной государственности: сформировалось подобие идейно-политического консенсуса вокруг идеологии сильного государства (неважно – социальной или либеральной направленности); за счет подключения к потребительскому поведению средних слоев изменилась социальная структура общества. Однако никакой политической мобилизации так и не произошло, новая русская нация не сформировалась.
Принципы формирования новой русской нации являются предметом обсуждения и в кругу политиков националистической ориентации, и в кругу экспертов. Идеи этнического самоопределения, пропагандируемые В. Соловьем, А. Севастьяновым, К. Крыловым и другими, нам пока не представляются убедительными. В данном случае под «новой русской нацией» мы имеем в виду нацию как субъект национального развития, способный формировать общее культурное и правовое пространство, которое сегодня остается разорванным.
Трудности процесса формирования современной российской нации в значительной степени отражают глубокий кризис русского национального самосознания, проявившийся в распаде его исторических форм и в постепенной смене этнокультурных доминант. Одним из наиболее существенных проявлений такой смены стала постепенная ревизия в массовом сознании ценности суперэтноса, что во многом парализовало реализацию традиционных цивилизационных проектов. Действительно, под разговоры о державности, строительстве Евразийского союза доля тех, кто в той или иной форме поддерживает лозунг «хватит кормить Кавказ», по данным Левада-центра (2013 г.), превысила 50%, а свыше 75% россиян выступают за жесткие визовые ограничения для кавказских и центральноазиатских членов «бывшей семьи народов СССР». [8]
С точки зрения российского экономиста и философа либеральной направленности А.С. Ахиезера, «адаптация прежних самобытных цивилизационных проектов к изменившимся обстоятельствам наталкивается на труднопреодолимые препятствия» [9]. Современный вызов российскому великодержавию – это вызов именно цивилизационный. Для многих представителей либерального течения понятие «цивилизационный» оказывается приравнено к движению в сторону европейской, западной цивилизации. Именно этому движению, по мнению А.С. Ахиезера или историка и политолога Д.Е. Фурмана, и препятствует сохраняющаяся «великодержавность» в массовом сознании. [10]. Д.Е. Фурман (недавно ушедший из жизни) отмечал: «Для России национальное демократическое государство по-прежнему продолжает оставаться принципом развития. Российская Федерация – и не реальная демократия, и не национальное русское государство. Это – остаток, «огрызок» российской и советской империи, скрепляемый имитирующей демократию авторитарной властью. И русское самосознание еще не вышло до конца из кокона имперского и советского самосознаний» [11].
Примечательно, что либерал Д.Е. Фурман в своих оценках по сути дела солидарен с такими современными русскими идеологами этнонационализма, как К.А. Крылов и В.Д. Соловей. В понимании Д.Е. Фурмана, имперское мышление противостоит национальному самосознанию, в равной степени как и парадигме правового демократического государства современного типа. Вслед за русскими националистами он утверждал, что «русское национальное самосознание в Российской империи так и не вырвалось из имперского плена. И компенсацией может быть только осознание того, что потеря миниимперии есть обретение «нормального» национального русского демократического государства». Последовательный либерал-западник Д.Е. Фурман полагал, что построение в России либерального государства европейского типа возможно только при участии русских националистов, в которых видел потенциальных союзников, готовых пойти по пути окончательного разрушения того, что все еще остается наследием евразийской российской империи.
Но проблемы национального самосознания гораздо шире, чем этническая или имперская формы идентичности. Состояние нации определяется ее социокультурным кодом. Его можно определить как набор фундаментальных принципов формирования и поддержания устойчивых областей социокультурного пространства, в рамках которых порождаются культурные тексты, социальные связи, формируется историческая память и через которое происходит осознание места нации в современном мире и в ее исторической проекции. Идентичность включает в себя политическую компоненту, набор политических и социальных ценностей и норм – и шире – «цивилизационный проект», вокруг которого складываются мифы и архетипы; историческую и историко-культурную компоненту; этническую идентичность (восприятие и оценки самих себя, других народов и стран, образы «внутреннего» и «внешнего» врага). Как отмечал Ю.В. Бромлей, «важное место в системе стереотипов-значений занимают представления человека об окружающей нас действительности, себе самом, своих отношениях с этой действительностью и окружающими людьми, т.е. так называемые модели мира» [12].
Набор всех подобных характеристик во многом определяет портрет нации как культурного, а не социально-биологического или этнического феномена. Большинство исследователей современной русской цивилизации придерживаются при этом представлений о неизменности (иногда – архаичности) матрицы ее социокультурного кода. Этой матрицей объясняют неэффективность модернизационных проектов, связанных с внедрением в России неукорененных в социокультурном коде институтов и ценностей. Особенно широко распространено мнение о том, что главной особенностью русских является низкий уровень индивидуалистического сознания, ответственности, что выработано многовековым опытом общины и православной этикой в целом.
В понимании ряда современных историков, ярким представителем которых был А.Г. Кузьмин, наследие общинности стало фундаментальным достоинством русской цивилизации. [13] Для мыслителей же и аналитиков либеральной направленности общинность – тормоз на пути прогресса и модернизации. Эту точку зрения часто отстаивает режиссер и публицист А.С. Кончаловский, много занимающийся «русским вопросом» с позиций убежденного западника: «Для того чтобы модернизировать русскую ментальность, нужно проанализировать весь комплекс этических проблем, свойственных русской культуре, которая определяет поведение этих людей, и понять, что там не хватает для того, чтобы возник новый человек, ответственный. Не хватает главного – индивидуальной ответственности» [14].
Философ и политолог А.Г. Дугин говорит и пишет о «России-2» – скрытой за завесой актуальных политических процессов неизменной социально-исторической субстанции, которая определяла и продолжает определять суть русской истории, независимо от политического строя, конкретных властителей и государственных границ. В.Д. Соловей поднимает проблему «несостоявшейся революции» русского этноса, все последние века отечественной истории определявшей конфликт между этносом и «антирусским» государством, революции, которая «вот-вот свершится». Идеологию «Третьего Рима» в современной упаковке как единственно способную мобилизовать русских на развитие предлагает один из ведущих идеологов «национальной модели» В. Найшуль [15]. Представление о том, что «русские» как этнос, нация, со своим специфическим менталитетом, набором базовых ценностей, являют собой неизменную субстанцию, проносимую через века, стало даже модным в последние годы и часто служит для обоснования идеологии «консервативной революции», которая якобы неизбежна, – возвращения нации «к самой себе», к своим вековым традициям и архетипам.
Вместе с тем опрос экспертов, проведенный в конце 2012 г. ИС РАН, продемонстрировал, что российская нация находится на переломе многих компонентов исторического социокультурного кода. Значительная часть экспертов подвергают сомнению действенность в условиях новой России таких традиционно мобилизующих установок, как имперский характер государства, доминирующая роль верховной власти, сильные идеологические ценности (как православные, так и коммунистические). Современное российское общество атомизировано, антимобилизационно и крайне прагматично. И в то же время влияние традиционных ценностей и архетипов продолжает оставаться весьма значительным, хотя часто и декларативным [16].
Довольно много аргументов в пользу того, что современное массовое сознание россиян предельно индивидуализировано и для модернизационного успеха не хватает как раз скорее навыков и институтов коллективизма, утраченных за последние полвека, дают социологические опросы. Например, согласно результатам уже цитированного панельного исследования ВЦИОМ (2013 г.), 87% россиян склонны при принятии решений доверять только самому себе и самым ближайшим членам семьи, а не сослуживцам, соседям или знакомым.
Очень часто приходится встречаться с мнением о негативном влиянии на современный российский менталитет советского прошлого, разрушившего чувство индивидуальной ответственности, а также феномена «советского человека», безответственного и привыкшего к нормам двойной морали. Именно это обстоятельство имеют в виду авторы доклада Фонда «Стратегия 2020», когда пишут о роли культурного кода в становлении модернизационной институциональной среды: «С 1989 года Юрий Левада и его последователи изучают проблему «человека советского» и приходят к выводу, что на русскую традицию наложилась советская, с ее установками на социальную аморфность, недоверие как условие выживания и многим другим» [17]. Между тем авторы процитированного доклада сами справедливо отмечают, что модернизации препятствуют совсем не «коллективистские» ценности, а крайне низкая связанность общества, его атомизированность.
То же относится и к процессу рационализации системы ценностей. Этот процесс также снижает связанность между индивидом и обществом, между поколениями, так как все формы подобной связи держатся на системе «национальной мифологии», поддерживающей общую идентичность не на формальном уровне, а путем апелляции к бессознательным факторам, более эмоционально окрашенным и глубже мотивирующим. Сегодня «ценности становятся все более рациональными, в них все меньше места для разного рода мифологических конструкций. Происходит замена метафизических ценностей материальными, поскольку повседневный опыт людей расходится с декларируемыми ценностями. Следствием вытеснения метафизических ценностей является прагматизм как философия нового поколения» [18].
Собственно фрагменты традиционного общества сохранились лишь в национальных анклавах на периферии государства, а значительную часть россиян, сохраняющих патерналистские ориентации и частично консервативные на парадном уровне ценности, логичнее называть квазитрадиционалистами. Нынешнее думское большинство, апеллирующее к «традиции» и «по жизни» чаще всего укорененное в потребительском мире западной цивилизации, является наглядным примером такого противоречия.
Сознание сегодняшних россиян в целом никак не укладывается в представления о традиционном обществе. Основные ценности, начиная с позднесоветского времени, сводились к индивидуализму, ориентациям на общество массового потребления и определялись выражением «мой дом – моя крепость». Из российского коллективного «я» выделилось индивидуальное начало, которое со временем развивало новые потребности и обретало новые символы. Если «национальной идеей» позднесоветского человека была отдельная квартира, то «национальной идеей» человека постсоветского стала дача с глухим забором – ментальный символ современных «новых русских». Так что и гипотеза о «советской ментальности» как главном социокультурном барьере не подтверждается.
Противоречие между «высокими» духовными запросами на декларативном уровне, фиксируемыми при социологических опросах, и одновременным массовым вовлечением в мир потребительских ценностей наиболее массовых слоев населения, а не только его верхушки, стало предметом специального рассмотрения в коллективной монографии «О чем мечтают россияне: идеал и реальность» (2013 г.). Это – тема для отдельного рассмотрения, но достаточно привести такие данные. Для 82% сегодняшних россиян, работа – это заработок, а не самореализация («лишь бы платили…»). Все меньше становится тех (в 2013 г. лишь 34%), кто согласен с утверждением, что «жить стоит ради высоких целей и идеалов, а не ради собственного благосостояния», и кто готов пожертвовать своим благосостоянием и личным успехом ради каких-то общих целей (38%) [19].
То же касается русской архаики и русского традиционализма. Если бы было справедливо мнение об интенсивной архаизации русского сознания, можно было бы ожидать реактуализации и соответствующих мифов – устойчивых и глубинных ментальных структур, которые более очевидно и зримо, чем ранее, влияли бы на поведение человека и общества. Но, по мнению некоторых исследователей, российское общество продолжает переживать глубокий онтологический кризис и распад привычной картины мира, что является одним из главных факторов социальной и моральной деградации. Как писала Т.Д. Соловей еще более 10 лет назад по результатам «Томской инициативы», «выводы нельзя назвать жизнеутверждающими. Ни один из исследованных мифов не носит общенационального характера и обеспечивает лишь групповую интеграцию. Воспроизводится типичная для России ситуация социокультурного и мировоззренческого раскола. Ни старая, ни новая мифология не в состоянии обеспечить мобилизацию общества для достижения стратегических целей» [20].
В то же время многие другие исследования, в том числе выполненные в ИС РАН за эти годы, говорят о тенденциях консолидации общества вокруг идей патриотизма, сильного государства, национальных интересов. Скорее всего, в чем-то правы обе стороны, так как сама реальность носит достаточно противоречивый характер. Безусловно, это должно стать предметом новых исследований, которые помогли бы понять, насколько тенденции, выявленные в рамках «Томской инициативы» еще в самом зародыше, получили свое развитие за истекшее десятилетие.
Когда историки говорят о незыблемых константах нации, возникает законный вопрос, а что является носителем этой культурной матрицы? Ответ на этот вопрос Л. Гумилев искал в космических волнах, якобы порождающих феномен пассионарности, а В.Д. Соловей видит в «крови», этническом и расовом генотипе. В то же время существует точка зрения, что носителем матрицы является не кровь, а почва, т.е. навыки взаимодействия народа с окружающей средой, которые и формируют его нравственность, эстетику, обычаи, культуру. А это означает, что разрыв с почвой не может кардинально не повлиять на константы национального самосознания. И сегодняшний житель мегаполисов, абсолютно оторванный от своих национальных корней, природы и традиции, не интересующийся ни своими предками, ни историей страны, ни национальной культурой, просто не может быть носителем традиционного этнического сознания, независимо от того, что доморощенные «расологи» называют «составом крови». («Голос крови», на котором делают акцент эти исследователи, тоже вторичен и является своего рода «меткой», позволяющей разделить общество на своих и чужих.) Неслучайно выявляется тесная связь молодых стихийных националистов с группировками спортивных фанатов.
Корни национализма, свойственного нынешним молодым радикалам, кроются, скорее, в особенностях социального устройства современной России, в «брошенности» молодежи, которая вынуждена «по-волчьи» самоорганизовываться в «стаи» и отвоевывать свое место в жизни, чем в переживаниях, связанных с историей России, ее религией, культурой, с тем, что принято называть «почвой». Поэтому относительная популярность националистической идеологии среди новой генерации россиян не должна вводить в заблуждение. Это – не консервативная революция, не завершение «несостоявшейся революции» русского этноса, а скорее запрос на формирование новорусской нации, социальной и идейной основой которой является общество массового потребления, более не желающее нести бремя ответственности за судьбу русской цивилизации, за наследие русского суперэтноса, за иные нации и народы, долгое время составлявшие часть этого суперэтноса и российской империи. Всего же среди молодежи до 22 лет доля сторонников «русских националистов» составляет 13 – 14% при 6% для всей совокупности опрошенных [21].
Современная генерация россиян в целом несет в себе отдельные черты и архаики, и традиционного общества, и постреформенного модерна. С одной стороны, мы наблюдаем унифицированный постиндустриальный образ жизни жителя мегаполиса, ориентированного, как правило, на массовую культуру потребления, с другой доживающие свой век островки традиционализма, с третьей – архаизацию общественных отношений, примитивную самоорганизацию общества, во многом воспроизводящую дотрадиционные формы. Одновременно сформировались довольно большие группы населения, в той или иной степени адаптировавшиеся к новым условиям жизни, имеющие весьма высокий по российским меркам материальный достаток и составляющие основу новой современной генерации россиян, своего рода «новорусского субэтноса». Эти группы постепенно укореняются в обществе, активно формируют свой запрос – пока не только и не столько политический (хотя протестная, а по оценке некоторых, предреволюционная, осень 2011 г. во многом связана с приходом к активной жизни именно этого поколения, не травмированного разрухой 90-х), сколько социальный и культурный. У них существуют определенные культурные, религиозные, эстетические пристрастия, своя система моральных ценностей, мотиваций, лишь частично пересекающихся с «парадными» пластами сознания. Возможно, даже есть своя мифология. По сути это – новая, социально очень молодая генерация русских, которая образуется на месте сохранявшихся даже в позднесоветские времена традиционных или полутрадиционных структур. Формируется общество современной массовой культуры, глубоко оторванное от своих традиционных исторических корней. Те, кто занимается сравнительными социологическими исследованиями России и стран Европы, говорят, что более индивидуалистического общества, чем в современной России, в Европе просто не существует. Ценности «Святой Руси» присутствуют скорее в качестве «тоски по идеалу», а в жизни мы наблюдаем их противоположность.
Это же касается и очень многих иных характеристик современной русской нации. Нынешние россияне очень бедны «сверхидеями», «подкоркой коллективного бессознательного», выражаясь языком немецкого философа ХХ в. К. Юнга. Они крайне прагматичны, ориентированы на практические формы жизненного успеха. По мнению некоторых либеральных исследователей, причиной плачевного положения жителей современной России, усиления антидемократических, деспотических черт политической системы является дурной русский характер. Возникает контрмифология о народе, который является источником собственных бед. Народ объявляется беспробудным пьяницей, варваром, которому недоступны ценности цивилизации, дух предпринимательства, трудолюбие. С другой стороны, представители нашей «патриотической общественности» с самыми, вероятно, лучшими намерениями призывают нас вернуться к патриархальному образу жизни, многодетным семьям, православной духовности и коллективизму, ошибочно полагая, что эти ценности по-прежнему актуальны в стране, почти бесповоротно порвавшей со своими традициями и историей. Такие «русские» мифы, как «для русского человека важно не материальное преуспеяние, не карьера, а жизнь по правде и справедливости», «русский человек стремится делать добро не только для себя, а для всего человечества», «русский человек не может не быть честным», «русские честнее других народов», являются в современной России ценностями лишь стремительно сокращающегося традиционалистского сегмента общества.
Русский человек все сильнее ощущает углубляющийся кризис идентичности и все больше нуждается в русском мифе, даже абсолютно ортогональном его реальному бытию, как в некой форме, некоем якоре, за который можно зацепиться, и с помощью которого – даже пусть в качестве обертки или фасада – сохранить свою идентичность.
Многое говорится про объединяющую роль православия, способную превратить наше общество в дееспособную нацию, вплоть до предложений о закреплении этой роли в Конституции. Вне всякого сомнения, это – одна из наиболее значимых «скреп», объединяющих нацию, причем вокруг идей, истории, а не этнического происхождения. Однако мы видим, что эта идея тоже в значительной степени носит «парадный» характер, несмотря на то, что около 70% россиян считают себя православными. Представляется, что все это, по крайней мере в своей основной массе, скорее компенсация за недостаточную национальную идентичность. По данным ВЦИОМ (2013 г.), большая часть (68%) тех, кто называет себя верующими, видят в православии, в первую очередь, возвращение к национальным традициям и истокам. Они видят в этом не столько потребность общения с Богом и личной веры и даже не потребность жить в соответствии с христианскими ценностями, а некое крайне важное объединяющее начало. Но реально, когда церковь начинает вмешиваться в дела общества и претендовать на что-то большее, чем символизация российский культуры, это вызывает значительное общественное отторжение. По данным ВЦИОМ (2013 г.), примерно 37% опрошенных готовы поддержать усиление роли РПЦ в жизни общества, 28% – против, 45% затруднились ответить.
Как показывают исследования, большая часть людей, называющих себя верующими, в обычной жизни руководствуются практически теми же принципами, что и неверующие. Декларируемая религиозность никак (или в малой степени) не сказывается на моральных установках, на трудовых и гражданских мотивациях. Религиозное сознание большей части россиян, даже относящих себя к верующим православным, довольно эклектично. «Воздаяние за грехи» при жизни, в которое верят 38%, согласно тому же исследованию ВЦИОМ, – это, соответственно, воздаяние еще в этой жизни, а не посмертный Страшный суд, в который практически мало кто верит. Нынешнее религиозное сознание обращено явно к «этой» стороне жизни, где вера в Бога и приметы – скорее способ уберечь себя от прижизненных неприятностей, чем опасения посмертного возмездия. Иконка и православный крестик стали для многих своего рода амулетами. Если идея всесильного карающего божества еще понятна современному массовому религиозному сознанию, то идея Христа с его заповедью любви к ближнему кажется слишком сложной и противоречащей повседневному жизненному опыту рядового православного россиянина.
Монотеистическое мировосприятие предполагает признание единой правды, абсолютной истины. Между тем более 55% опрошенных в ходе исследования 2002 г. («Томская инициатива») согласились с утверждением, что «единой правды вообще не существует, у каждого она своя». Соответственно, и православное мироощущение все больше приобретает функцию национально-исторической идентичности, его «экзотерические» стороны (связанные с обрядами, ритуалами) становятся более актуальными, нежели «эзотерические» (связанные с поиском сокровенного смысла бытия). Одной из важнейших составляющих этики современного молодого преуспевающего русского является культ жизненного успеха. Поэтому неслучайно, что лишь 18% опрошенных россиян были готовы согласиться с тезисом, что «судьба посылает страдания наиболее достойным людям, страдания просветляют и очищают духовно», тогда как более 40% разделяют тезис о том, что «судьба наказывает нас страданиями за грехи, а успехами и достатком вознаграждает за праведную и добродетельную жизнь».
Вопреки представлениям о неизменной склонности русских к этатизму, культу государства как высшей силы, дающей народу смысл жизни, нынешние русские относятся к государству достаточно прагматично. По их мнению, «государство существует ради своих граждан. Оно должно быть сильным, чтобы эффективно защищать их интересы» (68%), тогда как с тем, что «государство олицетворяет высший смысл деятельности отдельных граждан; жить ради государства, самозабвенно служить ему – нравственный идеал русского человека» готовы согласиться только 9% опрошенных. Приведенные данные убедительно свидетельствуют, что в современной России государство перестало быть экзистенциальной ценностью, превратившись, скорее, в инструментальную.
По своей социокультурной составляющей Россия является сегодня страной индивидуализированной и во многом вестернизированной. «Восток» с его культом «коллектива», подавлением личности, патриархальной семьей, в отличие от «Запада», и культурно, и социально становится все более чужд современному россиянину. Русские традиции, память о которых стала сегодня скорее составляющей частью «парадного пласта» сознания массового россиянина, сами по себе тоже не способны консолидировать общество и превратить русских, россиян в нацию. Но и наличие других консолидирующих «скреп» пока тоже не достаточно очевидно.
Отсутствие реального общегражданского социально-политического проекта влечет за собой появление разного рода локальных и региональных «национальных проектов». Это – некая форма социальной активности, возникающая в ситуации, когда общегражданская политика стала своего рода «мертвой зоной», когда группы общества не видят ни своих интересов, ни своей значимой роли. А в условиях деактуализации ценности государства и распада традиционной структуры общества русская идентичность становится особенно непрочной, уязвимой. Это хорошо видно на примере русских диаспор как за пределами РФ, где русские во втором и третьем поколении нередко утрачивали языковую и культурную идентичность и в автономных образованиях в самой РФ, где они не проявляют характерной для других этнических групп сплоченности и солидарности.
Говоря о «русском вопросе» и формировании современной нации вокруг ее русского этнического ядра, нельзя не затронуть проблему того социального проекта, который может быть охарактеризован как «русский строй». Несмотря на отмечавшуюся смычку между либералами и новыми русскими этнонационалистами, основной запрос направлен в иную сторону. Некоторые называют его направленность левонационалистической [22].
Вот данные панельного исследования ВЦИОМ 2013 г., в ходе которого были получены следующие ответы на несколько предложенных альтернатив:
- Перемены надо проводить «сверху», «жесткой рукой», власть должна показать свою силу и решительность – 62,8%.
- Перемены надо проводить «снизу», опираясь не столько на власть, сколько на инициативных людей, здоровые силы внутри самого общества – 29,7%.
- России необходима «твердая рука», которая наведет в стране порядок – 69,2%.
- Политические свободы, демократия – это то, от чего нельзя отказаться ни при каких обстоятельствах – 23,1%.
- Необходимо укрепление роли государства во всех сферах жизни, национализация крупнейших предприятий и отраслей, жесткое подавление коррупции, ограничение вывоза капитала и потребительского аппетита элит – 70,7%.
- Необходима либерализация всех сфер жизни, освобождение бизнеса от власти чиновников, усиление конкурентности, высвобождение инициативы граждан – 21,8%.
Таким образом, либеральный путь развития сегодня поддерживают немногим более 20 процентов россиян. Гораздо больше – примерно 70% – тех, кто высказывается за иной, довольно жесткий, сценарий с целью мобилизовать ресурсы на решение стратегических задач страны, радикально обновить российские элиты, политический класс.
В условиях ценности стабильности и боязни любых перемен эти различия не раскалывали общество. Начавшееся в стране политическое брожение вновь делает актуальным обсуждение всех тех нерешенных вопросов, которые и определяют содержание «русской идеи» на современном историческом витке.
Примечания:
[1] Бызов Л.Г. О перспективах сохранения целостной этнокультурной матрицы этносов России // Вестник МГУ. Серия «Политология». 1994. № 2. С. 34 – 37.
[2] Бызов Л. Г. Социокультурные и социально-политические аспекты формирования современной российской нации // Полис. 2012. № 4. С. 41 – 55.
[3] В исследовании «Современная российская молодежь – ценности и образ жизни» зафиксирован значительный разрыв в историческом самосознании между нынешними двадцатилетними, полностью сформировавшимися уже в постсоветской России, и более старшими поколениями, пережившими и помнящими события рубежа 90-х годов. Но это тема для отдельного обстоятельного анализа.
[4] Бызов Л.Г. О перспективах сохранения целостной этнокультурной матрицы этносов России // Вестник МГУ. Серия «Политология». 1994. № 2. С. 34 – 37.
[5] Ципко А. Застой нам только снится // «НГ», 18 октября, 2011.
[6] Бызов Л.Г. Власть и общество: первые контуры постпереходной эпохи // СОЦИС. 2001. № 4.
[7] Бызов Л.Г. Путинская бюрократия – субъект развития или тормоз? // СОЦИС. 2002. № 4.
[8] «Русский марш» получил одобрение // Сайт Левада-центра, ноябрь, 2013 г. http://www.levada.ru/01-11-2013/russkii-marsh-poluchil-odobrenie
[9] Ахиезер А.С. На цивилизационном перепутье // Ахиезер А.С. История России: конец или новое начало? М. 2006.
[10] Фурман Д.Е. От Российской империи к русскому демократическому государству // «Неприкосновенный запас», 2010, № 5 (7).
[11] Там же.
[12] Бромлей Ю.В. К вопросу об особенностях влияния культурной среды на психику // Советская этнография. 1983. № 3. С.71.
[13] К какому храму мы ищем дорогу. Сб. статей / Под ред. А. Г. Кузьмина. 1989.
[14] Кончаловский А. Выступление на «Эхо Москвы» в программе «Особое мнение». 14 октября 2011 г.
[15] Дугин А. Как мы можем проиграть страну // ЖЖ, 29 октября, 2012 г.http://dugin.livejournal.com/9137.html; Соловей В. Русская история: новое прочтение. М., 2005 г.; Гурова О., Найшуль В. О лозунге Москва – Третий Рим. // Полит.Ру, 7 июня, 2011 г.http://polit.ru/article/2011/06/07/olozunge/
[16] Подробнее см.: Бызов Л.Г. Контуры будущего России и социокультурный код современной российской нации // Бызов Л.Г. Контуры новорусской трансформации. М. 2013. С.74-100.
[17] Аузан А. и др. Культурные факторы модернизации. Доклад. М. – СПб. 2011 г.
[18] Там же.
[19] О чем мечтают россияне: идеал и реальность / Под ред. М.К. Горшкова, Р. Крумма, Н.Е. Тихоновой. М. 2013.
[20] Соловей Т.Д. Русские мифы в современном контексте // Базовые ценности современных россиян. М. 2002.
[21] ВЦИОМ, панельное исследование 2013 г.
[22] Перелом. Сборник статей о справедливости традиции / Сост. А.В.Щипков. М. 2013.
Читайте также на нашем портале:
«Российская идентичность в социологическом измерении» Институт социологии РАН
«Российская повседневность в условиях кризиса: взгляд социологов» Институт социологии РАН
«Внешнеполитические приоритеты новой России» Леонтий Бызов
«Развитие социальной политики в России в 1990 – 2000-х гг.» Ирина Григорьева
«Чтобы в России заработала демократия, надо научиться управлять сложностью» Владимир Лепский
«Русская мечта: взгляд социолога» Андрей Андреев
«Национал-консерватизм и либерал-демократия. Единство и борьба противоположностей в российской политике» Филипп Казин
«Хотят ли россияне демократию, и, если хотят, то какую?» Владимир Петухов, Раиса Бараш
«Метафизические измерения трансформаций российских элит» Оксана Гаман-Голутвина
«Протестное движение в России «нулевых»: генезис и специфика» Кирилл Подъячев
«Протестное движение в России и российское общественное мнение: декабрь 2011 – май 2012»
«Ценностная палитра современного российского общества: «идеологическая каша» или поиск новых смыслов?» Владимир Петухов
«Молодежь новой России: образ жизни и ценностные приоритеты» Институт социологии РАН
«Социальное пространство в России» Наталья Зубаревич