В последние годы в силу ряда причин стала очень актуальной проблематика эффективности российской внешней политики и улучшения имиджа страны за рубежом. Для России это больная тема. Вопреки оптимистическим ожиданиям, с распадом СССР, исчезновением информационного занавеса и прекращением целенаправленной антисоветской пропаганды проблемы восприятия России в мире не только не исчезли, но и значительно обострились. Ситуация геополитической стабильности времен Холодной войны поддерживалась за счет жесткого межсистемного противостояния и не располагала к непредвзятым оценкам, однако она обеспечивала постоянную заинтересованность в познании СССР – как опасного врага или сильного друга. Не будучи всеобщим любимцем, Советский Союз, тем не менее, «продавливал» любые информационные барьеры, генерировал собственное смысловое поле и организовывал вокруг себя политическое пространство, привлекая повышенное международное внимание. С распадом СССР исчез элемент определенности, служивший фундаментом былых представлений. Без него позитивная информация, призванная обеспечить стране привлекательный имидж за рубежом, упорно не желала распространяться. Напротив - не сталкиваясь с серьезными препятствиями и прежними ограничениями, информационную нишу заполнял негатив.

Мировой экономический кризис может еще более осложнить ситуацию. Провал российской модели развития в условиях кризиса (на фоне успехов других стран БРИК, например) поставит под сомнение обоснованность наших притязаний на особую роль даже на постсоветском пространстве. Россия предстает страной, экономика которой выступает своего рода сырьевым и энергетическим придатком других государств и в решающей степени зависит от ситуации в мировой экономике.

Поиски выхода из сложившейся непростой имиджевой ситуации не прекращаются, однако идей о том, как преодолевать негативные стереотипы, не хватает. На самом деле сложившийся образ новой России в мире связан не только с нашей имиджевой немощью, но и с острым дефицитом «мягкой силы», то есть способности несиловым способом, без внешнего принуждения осуществлять влияние на других акторов системы международных отношений. Речь идет о привлекательности генерируемых идей и образов, модели социального и политического развития, о креативности элиты и т.д. Комплекс вопросов, относящихся к развитию потенциала «мягкой силы», лишь сравнительно недавно оказался в фокусе внимания представителей отечественного экспертного сообщества (Подробнее о проблемах формирования российского потенциала «мягкой силы» см. Э.Г.Соловьев «Дефицит «мягкой силы» в российской политике на постсоветском пространстве»).

В наших реалиях проблемой является более активное вовлечение в транснациональные проекты российских неправительственных организаций (НПО). Причем для этого нужны такие НПО, которые были бы реально независимы и имели привлекательную для зарубежных контрагентов повестку дня, а не занимались бы эксплуатацией остаточного советского потенциала, либо продвижением не слишком убедительной доморощенной версии «либерального империализма». За счет чего можно восполнить очевидный недостаток «мягкой силы» и активизировать потенциал НПО?

Одним из способов достижения этой цели является более гибкое использование уже имеющихся, но недостаточно разработанных и часто игнорируемых у нас концептуальных инструментов. К их числу относится концепция «безопасности человека» (human security). Её положения неплохо корреспондируются с задачей скорректировать имидж России и увеличить наш потенциал «мягкой силы» в мире. При этом внешнеполитические инициативы РФ должны быть адресованы широкому спектру акторов (включая НПО, международные и транснациональные организации). Имеет смысл проявить ориентацию на многостороннее сотрудничество, поскольку многие угрозы и вызовы в современном мире по своей природе транснациональны. Выдвигаемые идеи должны быть универсальны по своей сути, то есть - обращены к самой широкой международной аудитории. Концепция «безопасности человека» отвечает этим критериям. Разумеется, не со всеми её положениями можно согласиться, однако как раз в рамках широкой международной дискуссии можно поставить вопрос об их релевантности и способствовать распространению российской точки зрения на соответствующую проблематику.

Специфичность положений концепции human security связана с контекстом, в котором она возникла и бытовала до последнего времени. Впервые о новых стандартах безопасности человека в стремительно меняющемся после окончания Холодной войны мире заговорил в 1992 г. тогдашний генеральный секретарь ООН Б. Бутрос Гали. Он акцентировал внимание на том, что противостояние сверхдержав осталось в прошлом, но от таких проблем, как вооруженные конфликты, экономические кризисы, голод, болезни, человечеству избавиться так и не удалось. И поэтому необходима новая повестка дня в сфере безопасности, которая касалась бы каждого человека, его свободы от насилия и угроз, защищенности от разрушительных стихийных катастроф, экологических и социальных бедствий.

В более или менее целостном виде концепция была оглашена в 1994 г. под эгидой ООН, в рамках Программы развития. В Докладе о развитии человеческого потенциала впервые формулировалась задача освобождения человека от «нужды» и от «страха» (freedom from want and freedom from fear). Эта тематика получила дальнейшее развитие на Копенгагенском саммите по социальному развитию (1995 г.) и целом ряде других мероприятий под эгидой ООН.

По классификации ООН, безопасность человека включает в себя семь основных разделов: экономическую безопасность, продовольственную безопасность, безопасность здоровья, экологическую безопасность, личную безопасность, безопасность сообществ и политическую безопасность. Под экономической безопасностью здесь понимается обеспечение достойного уровня жизни работающих индивидов и/или наличие инструментов социальной помощи в критических ситуациях (эрозия человеческого капитала, связанная с безработицей, разрушением инфраструктуры и распадом экономики тех или иных стран и т.д.). Продовольственная безопасность означает физический доступ людей к продовольствию и их экономическую способность быть эффективными потребителями продовольственных ресурсов. Причем основная проблема на сегодняшний день видится многим экспертам не в недостатке продовольствия как такового (в мире благодаря результатам «зеленой революции» производится относительно избыточное количество продуктов питания), а в обеспечении доступа к нему, в способах его распределения и в покупательной способности населения, в первую очередь в развивающихся странах. Безопасность здоровья означает прежде всего обеспечение доступа людей к качественной медицинской помощи, но не только. Это еще и здоровый образ жизни, защита от последствий загрязнения окружающей среды, а также от инфекций и паразитов, которые ежегодно уносят 17 млн человеческих жизней. Экологическая безопасность предполагает защиту человека от угроз, связанных с природными катаклизмами и загрязнением окружающей среды. Личная безопасность исходит из необходимости защиты индивида от всех видов физического насилия, включая насилие со стороны государственных органов, иностранных государств, криминальных и военизированных негосударственных структур. Безопасность сообществ предполагает защиту индивидов от угрозы потери традиционных групповых ценностей, идентичности и от насилия по групповому принципу – этническому, расовому, конфессиональному или иному. Обеспечение безопасности сообществ, таким образом, предполагает сохранение идентичности и защиту прав различных меньшинств. Под политической безопасностью понимается гарантия основных политических и гражданских прав личности.

Вслед за ооновской Программой развития целый ряд политиков и общественных деятелей подхватили тезис о том, что повестка дня мировой политики сегодня отнюдь не исчерпывается «жесткой» безопасностью государств и международной безопасностью. Хотя сухая статистика 1990-х годов свидетельствовала о снижении числа вооруженных конфликтов в мире и конфликтологи с удовлетворением констатировали «гармонизацию» международной обстановки после окончания Холодной войны, некоторые эксперты обращали внимание на противоположную тенденцию применительно к безопасности конкретного человека. Новые вызовы и угрозы (в том числе экологические, биологические, распространение наркотиков, международный терроризм и т.д.), незащищенность людей в ходе нередко весьма брутальных внутренних конфликтов ставили вопрос о поиске новых подходов к безопасности, в центре которых находился бы конкретный человек. С точки зрения авторов данной концепции, надо прежде всего оценивать человеческие издержки стратегий, относящихся к национальной безопасности того или иного государства или международной безопасности. В этом смысле безопасность человека не всегда совпадает с государственной, а то и прямо ей противопоставляется. Не случайно эта концепция получила наибольшее распространение в таких странах, как Канада, Япония, Норвегия, Дания и ряд других европейских государств, где вопросы национальной безопасности после окончания Холодной войны явно отошли на второй план.

Таким образом, проблематика безопасности человека оказалась тесно увязана с вопросами развития, защитой прав человека в самой широкой их интерпретации, а также и с гуманитарным интервенционизмом. Последнее направление оказалось особенно востребовано на рубеже XX – XXI вв. Очевидный перекос в сторону гуманитарного интервенционизма проявился в в 2001 г. в работе Международной комиссии по государственному суверенитету и гуманитарному вмешательству (International Commission on Intervention and State Sovereignty – ICISS). Дополнительный импульс подобному «интервенционистскому» крену был придан в публикациях и выступлениях генерального секретаря ООН Кофи Аннана [1]. В рекомендациях и решениях комиссии, а также выступлениях генсека ООН особо отмечалось, что государства «несут ответственность» за защиту широкого набора гражданских, политических и социальных прав людей, и в случае несоответствия предложенным комиссией стандартам (прежде всего в сфере предотвращения массовых жертв среди населения), государства не могут уже ссылаться на свой суверенитет в противодействии интервенционистским действиям [2].

Подобный перекос в развитии концепции human security не случаен, он тесно связан с распространением интервенционистских практик западных держав в последнем десятилетии XX в. В самой концепции гуманитарного интервенционизма был заложен целый ряд противоречий. С одной стороны, «гуманитарный интервенционизм» требовал более широкой международной легитимации и твердого морального основания для вмешательства в дела других государств. С другой – как бы изымал творцов интервенционистской политики из международно-правового контекста. Ведь имплицитно предполагалось, что объектами интервенции будут не только «несостоявшиеся» государства, но и многочисленные страны «с переходной экономикой» и третьего мира. А субъектами будут выступать исключительно развитые страны Запада во главе с США.

Гуманистический пафос концепции human security очевиден. Но не менее явной была и политическая подоплека ее утверждения в международной повестке дня. На рубеже XX-XXI вв. концепцию активно поддерживали в США, поскольку она позволяла этически и политически обосновать американские интервенционистские операции на Балканах и в иных регионах мира. Генеральный секретарь ООН К. Аннан счел ее весьма своевременной на фоне «миллениума», репрезентируемого как особый рубеж в истории человечества – вступая в XXI век, хотелось обозначить новые приоритеты и новые правила игры на мировой арене, а к тому же примирить концепцию «гуманитарной интервенции» с текущей политической практикой ведущих мировых держав.

Однако вскоре после 11 сентября 2001 г. США в значительной мере утратили интерес к концепции, и далее она приобрела собственную логику развития в рамках академических исследований (школа «исследований мира») и артикуляции внешнеполитических приоритетов таких государств, как Канада, Япония, скандинавские страны. Интервенционистский перекос не был окончательно устранен, но оказался в решающей степени сориентирован на поддержание высоких гуманитарных стандартов, а не на легитимацию политических практик отдельных государств. Парадоксально, но косвенно концепция «безопасности человека» ударила по самим Соединенным Штатам. США подверглись резкой критике со стороны многих европейских НПО и СМИ за игнорирование принципов концепции и неспособность поддержать минимальные стандарты «безопасности человека в ходе борьбы с последствиями урагана Катрина (август 2005 г.).

Существующие интерпретации human security крайне разнообразны [3]. Некоторые страны очень своеобразно расставляют акценты в понимании того, что есть «безопасность человека». Канада, например, рассматривает в рамках концепции прежде всего проблематику борьбы с терроризмом, контрпартизанские действия в Ираке и Афганистане, и особенно - канадский внешнеполитический «конек» последних десятилетий - борьбу за запрещение противопехотных мин, которые рассматриваются как исключительно антигуманное оружие, наносящее колоссальный сопутствующий ущерб, в том числе на протяжении многих лет после окончания конфликтов.

Различия в понимании human security создают для российских структур возможность выступать не просто реципиентом некоего набора концептуальных положений, но полноправным участником дискуссии о сущности и основных аспектах «безопасности человека». Если не для официальных лиц, то для российских НПО открывается новое поле для обсуждений на международном уровне.

А вопросов, касающихся основных принципов концепции «безопасности человека», остается немало. Например, насколько оправданно противопоставление безопасности индивида и безопасности государства, часто акцентируемое в работах западных авторов? Ведь очевидно, что наибольшая степень безопасности общества и индивида обеспечивается в рамках эффективных государственных структур современных социальных и правовых государств. Далее, кто и как определяет допустимость интервенционистских практик в каждом конкретном случае? Международно-правовой механизм явно не отработан. Эффективность действий ООН нередко подвергается сомнению, но ничего более внятного в организационном и международно-политическом плане (не говоря уже о легитимности) на сегодняшний день просто не существует. Каким образом и в рамках каких политических институтов и структур может быть наиболее эффективно оказана гуманитарная помощь? Как решить проблему «имплементации», то есть такого применения принципов гуманитарного интервенционизма, которое исключит нанесение миротворцами непропорционального ущерба? Готовых ответов на эти вопросы нет. Идет дискуссия на национальном и международном уровнях. Игнорирование ведущихся дебатов оставляет нас в роли раздраженного зрителя, не согласного с ходом дискуссии, временами брюзжащего в стороне, но неспособного на нее реально повлиять. Российской общественности (в лице НПО) и представителям экспертного сообщества давно пора подключиться к этим дебатам.

Бытует мнение, что у нас слишком много проблем с обеспечением стандартов «безопасности человека» у себя дома и потому пытаться разыгрывать эту карту на международной арене бесперспективно. Действительно, по результатам многочисленных исследований Россия довольно бледно выглядит в рамках сравнительных исследований качества человеческого капитала, индексов человеческого развития и т.д. Это связано с относительным упадком таких жизненно важных для нормального функционирования общества и воспроизводства человека сфер деятельности, как образование и медицина; с колоссальными демографическими проблемами; с коренными трансформациями в рамках российского общества, в том числе с коммерциализацией самых разных сторон его жизни; с вооруженными конфликтами на территории страны и т.д.

Однако реальная целостная картина ситуации в России не столь однозначна, и нет оснований говорить о существенной или, тем более, необратимой деградации человеческого капитала. У России были (сложившиеся еще в советский период) и поныне частично остаются некоторые высокие стандарты экономической и социальной безопасности населения. Есть позитивные подвижки в области защиты прав человека.

В отличие от государственных структур, ограниченных в своей деятельности целым рядом формальностей и условностей, общественные организации могут более свободно выступать на поле производства «новых смыслов» и конструирования концепции «безопасности человека». Что будут понимать мире, в системе ООН под «безопасностью человека», чему отдадут предпочтение в этой связи– борьбе за запрет противопехотных мин и за права меньшинств, или борьбе с наркотрафиком и терроризмом – может зависеть от убедительности и весомости аргументов с нашей стороны. А от этого, в свою очередь, будет зависеть рост потенциала «мягкой силы» Российской Федерации в мире.

Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ. Проект № 09-03-00692а/Р «Национально-государственная и геополитическая идентичность России в условиях полицентрического миропорядка»

Примечания:

[1] См. об этом доклад комиссии с детальным обоснованием мотивов и легитимных предлогов для гуманитарной интервенции The Responsibility to Protect. Report of the International Commission on Intervention and State Sovereignty // URL: http://www.iciss.ca/report2-en.asp.

[2] Evans G. The Responsibility to Protect: Ending Mass Atrocity Crimes Once and For All. Washington DC: Brookings Institution Press, 2008.

[3] См. об этом Human Security in Theory and Practice. N.Y., 2009; Thomas C. Global Governance, Development and Human Security: Exploring the Links // Third World Quarterly, 2001, Vol. 22, No.2

Читайте также на нашем сайте:

«Внешнеполитические приоритеты новой России» Леонтий Бызов

«Имидж России в мире: количественный и качественный анализ» Светлана Кобзева, Дарья Халтурина, Андрей Коротаев, Дмитрий Качков

«Оценка населением образа современной России и ее положения в мире» Андрей Андреев

«Дефицит «мягкой силы» в российской политике на постсоветском пространстве» Эдуард Соловьев