В последнее время все чаще можно услышать сетования на отсутствие больших академических и политических дебатов по поводу качества, целей и средств американской внешней политики в период после окончания «холодной войны» [1]. Развитие ситуации вокруг региональных конфликтов на Большом Ближнем Востоке и в особенности в Ираке и Афганистане очевидно высветило ряд проблем внешнеполитического планирования в США, сбоев в функционировании внешнеполитического механизма. Далеко не очевидны и перспективы исповедуемого Вашингтоном на международной арене «гегемонистского политического ревизионизма» и пальмерстонианского в основе своей («у США есть вечные интересы, но нет постоянных союзников» [2]) унилатерализма.
В годы президентства Дж.Буша-младшего, и в особенности после событий 11 сентября 2001 г. США внешне по-новому позиционируют себя в современном мире. Эпоха «благожелательного гегемонизма», «мягкой силы» и относительно дешевого для среднего американского налогоплательщика американского лидерства ушла в прошлое. Кое-кто из исследователей даже поспешил назвать внешнеполитические принципы, получившие распространение за время правления Дж.Буша-младшего, «революционными» - в плане отсутствия преемственности по отношению к предшествующим администрациям. Но не только. Многие обозреватели подчеркивали и продолжают настаивать на том, что США явились «уникальным» гегемоном – державой, которая предпочла вполне комфортному для себя поддержанию status quo пересмотр мироустройства [3], стихийно складывавшегося по окончании «холодной войны» [4]. США проявили необычайную заинтересованность в разрешении ряда крупных международных конфликтов на Балканах и Большом Ближнем Востоке, инициировали изменения геополитической и глобальной политической значимости (доктрины «распространения демократии», «ограничения суверенитета», «избирательной легитимности» и т.д.). Наиболее очевидным симптомом перемен стала нарочито унилатералистская манера поведения США на международной арене и при этом активное, вплоть до военного, вмешательство в самых разных регионах мира (практика «либерального» или «гуманитарного» интервенционизма). Думается однако, что на деле «слухи» о забвении администрацией Дж. Буша-младшего политической линии его предшественников сильно преувеличены.
Развитие международной ситуации и изменение соотношения сил между основными центрами силы в 90-х годах прошлого века внесло существенные коррективы в ход дискуссии о перспективах и путях обеспечения доминирования США в среде американского политического класса и внутри академического сообщества. Этому способствовал прежде всего фактор силы, или «силовой разрыв» – рост совокупной мощи США и укрепление позиций Вашингтона на международной арене. Если в 70-х годах обозреватели вели речь об «упадке» Америки, а в 80-х предсказывали относительно более высокие темпы роста экономики ее основных конкурентов (и союзников) на мировой арене – Японии и ЕС, то в 90-х годах оказалось, что США смогли в полной мере воспользоваться «плодами победы» в холодной войне, существенно упрочили свои экономические позиции и увеличили технологический отрыв от потенциальных преследователей и даже союзников. Одновременно в американском политическом истеблишменте возник вопрос, насколько оправданной является стратегия многосторонних действий на международной арене, если основные тяготы военно-политических миссий вне пределов собственно «цивилизованного мира» неизбежно приходится брать на себя Вашингтону. Ему же, в соответствии с широко распространенным в США убеждением [5], в основном приходится оплачивать деятельность международных институтов и организаций, поддержание мира и стабильности на всех континентах, этого эквивалента «общественных благ» на мировой арене, а бенефициантами и их основными пользователями оказываются толпы клиентов.
Результатом столкновения мнений относительно наиболее перспективного курса американской внешней политики стали заочные дебаты о желательности и допустимости односторонних действий США на международной арене. Анализируя ход и исход этих дискуссий, можно выделять две (как Г.Киссинджер [6], привычно разбивший всех участников дискуссии на левых и правых) или большее число преобладающих точек зрения (как это делает, например, М.Калдор, рассматривающая четыре возможные альтернативы по шкалам унилатерализм-мультилатерализм и идеализм-реализм [7]). Как представляется, при всем многообразии точек зрения, доминирующими в идейно-политическом спектре США к концу 90-х годов стали две основные группы, которые условно можно обозначить как либеральных интервенционистов и империалистических унилатералистов. И те, и другие акцентировали внимание на особой роли и ответственности США в мире, но каждый делал это на свой лад.
Либеральные интервенционисты по-своему были и являются интернационалистами. Они никогда не чурались многосторонних действий. Однако они исходили и исходят из убеждения, что США представляют собой фантастически успешный пример либерально-демократического общества. И их моральный долг и одновременно способ решения дилеммы собственной безопасности на все времена – содействие распространению норм демократии по всему миру. Причем не только посредством увещевания и личного примера, но и с помощью мер принуждения. Внедрение высокоточного и действующего с больших дистанций вооружения, а также сложных систем управления превратило войну в подобие виртуальной реальности, где место кровопролитных сражений постепенно начала занимать работа с информацией и обслуживанием разведывательно-ударных комплексов. Активное (в т.ч. военное) вмешательство США в различные региональные и внутренние конфликты выглядит в таких обстоятельствах вполне оправданным с технической, функциональной и моральной точки зрения. С технической точки зрения, американские системы вооружений находятся на таком уровне, что столкновение с отсталым в военно-техническом отношении противником превращается в эквивалент «войны с дикарями». В функциональном плане такое вмешательство оказывается вполне эффективным как с точки зрения минимизации потерь, так и в плане достижения определенных (но не всех потенциальных) военно-политических целей. Ну а что касается морали, то у либеральных интервенционистов всегда наготове доктрина «справедливой войны», перерастающей в их интерпретации чуть ли не в «священную войну» за универсальные ценности и идеалы мира и демократии [8].
Таким образом, либеральный интервенционизм сформировался как причудливый сплав элементов реализма (с его акцентом на силе и проблемах безопасности – в данном случае безопасности либерально-демократического Севера от брутального и непредсказуемого, «варварского» Юга) и изрядной доли идеализма (акцент на моральных основаниях мировой политики и готовность нести пламя незамутненной веры в демократические идеалы в самые темные углы современного мира), как квинтэссенция морального подхода в политике и одновременно новая ипостась силовых методов решения проблем. Он представляет собой своего рода «вооруженный идеализм». Приверженцы данного подхода в принципе готовы действовать настолько решительно, насколько позволяет дальность систем поражения американской армии, и так, будто у Вашингтона непременно имеется в наличии рациональное, демократичное и практичное решение любых проблем современной мировой политики.
Парадокс либерального интервенционизма состоит прежде всего в том, что если внутри США политический плюрализм, толерантность в отношении разного рода политических, культурных и социальных девиаций рассматриваются как безусловное благо, то на международной арене политические девиации (от некоего универсального, «общечеловеческого» образца), тоже впрочем исторически и культурно обусловленные, воспринимаются уже как абсолютное зло. Гуманитарное вмешательство становится чем-то вроде продолжения в новых условиях «цивилизаторской миссии», предстает некой превращенной формой “бремени белого человека” в стремительно трансформирующемся и действительно все более взаимозависимом мире.
Что касается «унилатералистов», то они исходят из убеждения в том, что сила и национальный интерес, понимаемый в терминах максимизации мощи и власти той или иной страны в системе международных отношений, остаются важнейшими составляющими мировой политики и в новом тысячелетии. Империалистический унилатерализм на уровне идей и основных установок оформился задолго до прихода к власти администрации Дж.Буша-мл.[9] По мнению «унилатералистов», Америка в новых условиях должна полагаться не на устаревшие правила, забюрократизированные и безответственные международные организации, принципы демократии и мнения некоего абстрактного «мирового сообщества», но на собственное превосходство и свою мощь. Как отмечала еще до вступления в должность советника президента К.Райс, Соединенные Штаты играют особую роль в современном мире и не должны ставить себя в зависимость от международных конвенций и от соглашений, равно как и от обязательств, навязываемых извне [10].
Унилатералисты вообще крайне скептически относились к международным соглашениям, режимам и организациям и к их возможностям по разрешению кризисных ситуаций в мире. Выбирая между «бумагой и силой» в качестве гарантов безопасности США, они последовательно акцентировали внимание на силе как единственной реальной гарантии. Скептически относясь к международным нормам и режимам (в т.ч. режимам нераспространения), они неизбежно приходили к выводу о большей эффективности односторонних акций. С их точки зрения (не лишенной определенных оснований), «плохие парни» все равно играют не по правилам и поэтому нелогично стеснять в выборе средств и момента действия «хороших», т.е. самих себя, в ситуациях перманентной неопределенности и растущих рисков глобализирующегося мира. Тем более, что доминирование США в мире неоспоримо и Соединенные Штаты (с точки зрения любого американского наблюдателя) несомненно являются более терпимым, гуманным, сдержанным и куда как менее агрессивным гегемоном, чем кто-либо другой прежде или в будущем.
Унилатералисты отнюдь не отвергали возможности и даже желательности создания коалиций, направленных на решение тех или иных мировых проблем. Однако при этом коалиции понимались все-таки довольно своеобразно, в духе тезиса «присоединяйтесь или убирайтесь с дороги». Как образно сформулировал этот диалектичный подход Ч.Краутхаммер, «коалиции не создаются сверхдержавами с протянутой, как в поисках подаяния, рукой (by superpowers going begging hat in hand). Они создаются путем утверждения определенной позиции и обращенного к другим призыва присоединяться. «Прагматичные» реалисты часто не могут понять, что унилатерализм на самом деле представляет собой магистральную дорогу к мультилатерализму» [11]. «Подлинный» мультилатерализм в подобном истолковании предстает как готовность союзников и партнеров Америки по первому зову собраться в поход или хотя бы поддержать гегемона финансово, морально и политически во время выполнения очередной, им же самим определенной миссии. Европейское неприятие силы в подобных обстоятельствах получало довольно однобокую оценку. В интерпретации Ч.Краутхаммера, Р.Кейгана и их единомышленников пацифистски настроенные европейские политики представали заигравшимися в песочнице под зонтиком американских гарантий строителями воздушных политических замков. Притом не вполне морально чистоплотными, поскольку, когда европейцы сами пребывали в «силе и славе» (лет сто тому назад), они не проявляли никакого интереса к ограничению роли силы в политике. Зато теперь эти «лилипуты» всячески пытаются сковать «американского Гулливера» по рукам и ногам цепями ограничений, соглашений и режимных норм [12].
Унилатерализм во многом питался от корней политического реализма, правда, идя в своих выводах относительно образа действий США на международной арене гораздо дальше. В рамках стратегии становления нового мирового порядка сторонники унилатералистских подходов к роли и месту США в мире наглядно продемонстрировали стремление устранить по крайней мере две из трех возможных причин дестабилизации системы международных отношений. Во-первых, до сегодняшнего дня система международных отношений неизменно рассматривалась в качестве «анархичной» системы. Не в том смысле, что в ее рамках господствует полный произвол, а исходя из заявленного еще Т.Гоббсом постулата об отсутствии в ее рамках верховного арбитра, способного принять обязывающее для сторон того или иного конфликта решение и легитимными средствами принудить, если необходимо, к его выполнению. Данная лакуна была заполнена в последнее десятилетие XX века самими Соединенными Штатами. В этом плане весьма кстати пришлось и введенное в научный оборот в начале 90-х годов выражение «постмеждународные отношения». Если всерьез рассматривать возможность наличия единственного и неоспоримого гегемона в рамках системы международных отношений, выполняющего к тому же функции, изоморфные роли верховного арбитра, международные отношения действительно приобретают некое новое качество.
Следующим вполне логичным шагом становится борьба за «исправление» природы политических режимов, выступающих в качестве возмутителей спокойствия, руководствующихся в своем внешнеполитическом поведении ложными представлениями о «престиже» или основанных на неприемлемой с моральной и политической точки зрения идеологии.
igrovye-avtomaty2.online Однако неореалисты не вполне разделяют такие максималистские подходы и не устают подчеркивать, что отказ от международного сотрудничества, бравирование американским доминированием (довольно прочно вытеснившим из словаря унилатералистов прежнее понятие «лидерство»), игнорирование существующих и очевидно полезных для самих США режимов (например, в сфере нераспространения ОМУ или экологической безопасности) явно выходят за рамки правильно понимаемого ядра современного неореализма. И если сторонники унилатерализма последовательно напирают на реалистские истоки своих концепций и убеждений, то их противники не устают отмечать, что твердолобость и политическая наивность отнюдь не являются отличительными чертами реализма. Игнорирование последствий глобализации, разрушение с трудом созданной сети международных режимов и организаций, чуть ли не на каждом и каждой из которых (от режимов запретов ОМУ и нераспространения до ООН и НАТО) можно ставить клеймо «выдвинуто Соединенными Штатами», демонстрирует лишь неспособность влиятельной части американской элиты перейти к новому «менеджериальному» стилю руководства мировыми делами, обнаруживая ее тягу к упрощению ситуации и к опоре на грубую силу [13].
Между тем администрация Дж.Буша наглядно продемонстрировала, что возможен и третий подход к решению внешнеполитических проблем, интегрирующий, пожалуй, наиболее экстремальные элементы либерального интервенционизма и империалистического унилатерализма. После 11 сентября 2001 г. очевидно наметилась тенденция к специфическому концептуальному синтезу, порождением которой и стала достаточно эклектичная смесь, именуемая рядом аналитиков “доктриной Буша”.
От интервенционизма оказались позаимствованы представления об особой миссии Соединенных Штатов в мире и важность осознания собственного морального превосходства, а также (особенно явственно в последние годы, во время второго президентства Дж.Буша-мл.) стремление к демократической гомогенизации мирового политического пространства. У империалистического унилатерализма были заимствованы чрезмерный упор на военную мощь (в том числе за счет иных параметров мощи – экономического, идеологического, культурного), определенное геополитическое видение проблем современного мира (с его навязчивой территориализацией транснациональных по своей сути угроз и попыткой воспользоваться ситуацией для закрепления американского влияния в различных регионах мира) и очевидная склонность к односторонним действиям.
Как представляется, сегодняшняя склонность Соединенных Штатов к односторонним действиям меньше всего объясняется особенностями склада характера, «ковбойским менталитетом» Дж.Буша и его ближайшего окружения. «Всплески односторонности» неоднократно случались и ранее, когда США полагали, что при сохранении существующего status quo они могут утратить контроль над событиями. Это имело место и в период кризиса вокруг ракет средней дальности в ходе дебатов вокруг т.н. «нулевого варианта» при президенте Р.Рейгане, и при обсуждении проблемы объединения Германии при администрации Дж.Буша-старшего, и на Балканах в бытность в Белом доме Б.Клинтона. Однако, если Б.Клинтону, например, удавалось умелыми дипломатическими маневрами как-то сглаживать острые углы в отношениях с европейскими союзниками, то Дж.Буш-мл. просто не считал нужным тратить на это время. Любопытно, что даже критики одностороннего курса нынешней администрации охотно прибегают в своей аргументации к метафоре «железного кулака в бархатной перчатке» или знаменитому афоризму Т.Рузвельта «говори тихо, но держи за спиной большую дубинку – и тебя всегда услышат». Причем острие критики направлено не на «железный кулак» или «большую дубинку» как таковые (этим отличаются в основном маргиналы из числа свободных интеллектуалов), а на то, что США слишком громко и не всегда по делу «выступают» и что они недостаточно восприимчивы к интересам и требованиям своих друзей и союзников [14].
Глубокая склонность сложившегося еще во времена Р.Рейгана «морального большинства» американской элиты к унилатерализма в первую очередь связана с объективным фактом резкого увеличения сравнительной мощи США в мире и, кроме того, с очевидным преобладанием реалистского по сути стиля мышления в американском политическом истеблишменте. Исходя из традиционных постулатов реализма, Америка действует в одностороннем порядке, поскольку может себе такое позволить – не больше, но и не меньше. Это искушение силой, в особенности с учетом остроты политического момента и кризиса безопасности, США, их политический класс, их правящая элита должны пережить сами и решить для себя, намерены ли они хотя бы иногда «пригибаться, чтобы скрыть разницу в росте», или предпочитают постоянно, по поводу и без него демонстрировать свое превосходство.
Сегодня любому стороннему наблюдателю не совсем ясно, в чем состоит принципиальная новизна в моральном, да и в политическом плане американской гегемонии по сравнению с типами доминирования предшествовавших исторических эпох. Но именно на такую новизну претендуют Соединенные Штаты: как пафосно заявил Дж.Буш в январе 2002 г. в своем выступлении в Вест-Пойнте, «у США нет империи, которую нужно было бы расширять, и нет утопии, которую нужно было бы утверждать» [15]. Касательно первого можно, конечно, вести речь о том, что Соединенные Штаты в отличие от империй прошлого не стремятся достичь непосредственного территориального расширения. Однако уместно напомнить, что территориально-политическая экспансия и ранее осуществлялись лишь до тех пор, пока издержки, связанные с изменениями в системе международных отношений и осуществлением экспансионистского курса, не превышали предполагаемых выгод от контроля над территорией [16]. Поскольку ныне существуют другие, гораздо менее затратные формы осуществления контроля над пространством и ресурсами, нежели прямой захват, следование архаичной модели доминирования было бы в этих условиях попросту нерациональным. Можно также акцентировать внимание на «доброжелательности» (benevolent, benign) нынешнего мирового гегемона. Однако степень гегемонистского благодушия во многом определяется покладистостью партнеров и отсутствием других «больших держав» за игровым столиком. Поскольку, с точки зрения целого ряда американских авторов, единственной сверхдержаве приходится иметь дело только с второстепенными, миноритарными державами (minor powers), за которыми вообще-то не стоит сопоставимой военной или иной мощи и которые даже в коалиции не могут бросить ей реального вызова, мировой гегемон вполне может позволить себе толику благодушия.
В результате все более активного использования фактора силы на мировой арене отличия неформальной американской империи от всех прочих стороннему наблюдателю могут казаться все менее очевидными, а исторические аналогии, напротив, все более заслуживающими внимания. Вопрос состоит только в том, насколько уместно использование рискованных аналогий и вносит ли применение термина «империя» дополнительную ясность в описание особенностей современной мировой политики или же оно придает ему еще меньшую определенность.
Что же касается степени преемственности американской политики, то дрейф Вашингтона в сторону действий в рамках НАТО или даже односторонних операций вне контроля ООН был обусловлен нежеланием ставить внешнеполитические цели и приоритеты самих Соединенных Штатов в зависимость от решений, принимаемых Советом Безопасности ООН, где правом “вето” обладают такие страны, как КНР и РФ, а также традиционно строптивый союзник – Франция. Политическая линия администрации Б.Клинтона в отношении все большего игнорирования роли и места ООН и других международных организаций была воспринята и администрацией Дж.Буша-младшего. Во всяком случае, сторонним наблюдателем улавливается гораздо больше черт преемственности, нежели отмечаемых многими американскими аналитиками принципиальных различий в этой сфере (в том числе и по т.н. проблемам «коалиционности» действий на международной арене). Принципиальное отличие состоит лишь в обстоятельствах места и времени. После 11 сентября 2001 г. администрация Дж.Буша-мл. превратила проблематику войны с терроризмом в своеобразный референдум относительно американского глобального лидерства. Все прочие страны должны были либо безоговорочно признать американское первенство в новой глобальной политической коалиции, либо превратиться в «изгоев».
Примечания
[1] См. об этом: Simes D. Priorities, Not Delusions // The National Interest, 2007, №89, May/June, pp.4-9.
[2] Haas R.N. The Palmerstonian Moment // The National Interest, 2008, №93, Jan./Feb., p.10.
[3] Слово «миропорядок» в данном контексте кажется не вполне уместным в силу того очевидного обстоятельства, что порядка в динамичные 1990-е как раз не хватало.
[4] См. об этом, например: Jervis R. The Remaking of a Unipolar World // The Washington Quarterly, 2006, Summer, p.7-19; Mandelbaum M. The Case for Goliath: How America Acts as the World’s Government in the 21st sentury. N.Y., 2005 и др.
[5] См. об этом, напр., Mandelbaum M. David’s Friend Goliath // Foreign Policy, 2006, January/February; Nye J. The American national interest and global public goods // International Affairs, 2002, v.78, 2002, №2, в особенности p.239-240; Mandelbaum M. The inadequacy of American power // Foreign Affairs, 2001, v.81, №5, September/October, p.65-68.
[6] См. об этом Киссинджер Г. Нужна ли Америке внешняя политика? М., 2002, с.3-4.
[7] См.: Kaldor M. American power: from compellance to cosmopolitanism? // International Affairs, 2003, v.79, №1, pp.10-23.
[8] См. об этом DerDerian J. Virtuous war: mapping the military-industrial-media-entertainment network. Boulder, 2001.
[9] См. об этом: Patrick S. Lead, follow or get out of the way: America’s retreat from multilateralism // Current history, 2000, №12, December.
[10] См. об этом: Rice C. Promoting the national interest // Foreign Affairs, 2000, v.79, №1, January/February, p.48-50.
[11] Krauthammer Ch. The unipolar moment revisited // The National Interest, 2002/2003, Winter, №70, p.17.
[12] См.: Кейган Р. Сила и слабость // Pro et Contra, 2002, Осень, т.7, №4, с.127-157.
[13] См., напр., Schuller F., Grant T. Executive diplomacy: multilateralism, unilateralism and managing American power // International Affairs, 2003, v.79, №1, p.37-39.
[14] См., напр., Nye J. Seven tests. Between concert and unilateralism // The National Interest, 2001/02, Winter, №66, p.8-9.
[15] Цит. по: Foreign Affairs, 2002, September/October, v.81, №5, p.60.
[16] См. об этом, напр.: Gilpin R. War and change in world politics. 1983, p.10-11.
Читайте также на нашем сайте: