Избранное в Рунете

Владимир Колпаков

Сводится ли роль государства в экономике к самой экономике?


Колпаков Владимир Алексеевич - кандидат философских наук, старший научный сотрудник Сектора социальной эпистемологии Института философии РАН.


Сводится ли роль государства в экономике к самой экономике?

Развитие капитализма сопровождалось созданием множества мифов. Один из таких мифов был развит либеральными мыслителями. Он обосновывал ограниченное, пассивное участие государства в экономической сфере. Классический либерализм XIX века отводил государству чисто служебные функции контроля над соблюдением законов и допускал необходимость насилия для их исполнения. Однако к началу XXI века - вопреки процессам глобализации и глокализации - роль государства заметно усилилась, а его функции существенно разнообразились. На повестке дня стоит формирование сильных государств, способных обеспечить суверенность и сохранить порядок в глобальном мире.


Развитие капитализма сопровождалось созданием множества мифов. Один из таких мифов был развит либеральными мыслителями. Он обосновывал ограниченное, пассивное участие государства в экономической сфере. Классический либерализм XIX века отводил государству чисто служебные функции контроля над соблюдением законов и допускал необходимость насилия для их исполнения. Однако к началу XXI века - вопреки процессам глобализации и глокализации - роль государства заметно усилилась, а его функции существенно разнообразились. На повестке дня стоит формирование сильных государств, способных обеспечить суверенность и сохранить порядок в глобальном мире.
 
Роль государства в формировании и развитии западного капитализма
Фундаментом либерального подхода была европейская концепция свободы. Европейское движение за высвобождение человека от гнета церкви и феодалов блестяще завершилось Декларацией прав человека, провозглашенной Французской революцией. Права гражданина теперь ставились выше прав общества, а дух свободы наконец-то нашел приют в душе свободной личности. Политическая свобода, право на свободное самовыражение привели к функционально новому явлению - парламентской демократии, которая ассоциировалась с политической формой правления, адекватной либеральной идее. Свободы индивида реализовалась посредством «правового государства». Отныне отношения между гражданами и государством складывались на основе единой для обеих сторон правовой системы, которая ограничивала законом, как поведение граждан, так и власть государства над личностью. Положенный в основу исполнительной системы принцип «разделения властей» Шарля Луи Монтескье позволял гражданам защищать себя в независимых судах. В итоге государство перестало казаться воплощением метафизической силы, стоящей над людьми. Хотя функция легитимного насилия была его важной характеристикой, государство все больше и больше воспринималось как рациональный конструкт человеческого разума, а не противостоящая ему иррациональная сила.
Самую мощную идейную поддержку либеральные идеи получили в лице идеологов свободного саморегулирующегося рынка. Идея общественного прогресса постепенно стала ассоциироваться с количественным ростом материальных благ, который обеспечивала активно формировавшаяся капиталистическая экономика. При этом рыночная экономика понималась как эволюционирующая естественным образом подсистема общества, которая наиболее эффективно развивается при отсутствии внешних воздействий. Как писал Джон Мейнард Кейнс: «Философская доктрина, логически отрицающая право правительства на какое-либо вмешательство, равно как и вера в то, что ни в каком вмешательстве нет необходимости, были дополнены научными доказательствами нецелесообразности такого вмешательства» [1]. В конечном счете экономический либерализм свелся к трем догмам - свободного рынка труда, свободной торговли и свободного рынка финансов, в основу которого должен быть положен золотой стандарт.
Однако в реальной политике западных государств происходили события, прямо противоположные академическим теориям [2]. Либеральные правительства сотворили из этих трех догм подобие символа веры, но сами вопреки либеральной теории участвовали в формировании свободных рынков. Карл Поланьи в связи с этим отмечает: «Дорога к свободному рынку была открыта и оставалась открытой благодаря громадному росту интервенционистских мер, беспрестанно организуемых и контролируемых из центра (курсив мой. - В.К.). Сделать «простую и естественную свободу» Адама Смита совместимой с требованиями человеческого общества оказалось весьма сложной задачей» [3]. Парадокс заключался в том, что экономика laissez-faire сама была продуктом активной государственной политики. Однако теоретические положения либерализма предписывали государству минимальное вмешательство. В своей предыдущей статье в данном журнале я отмечал, что становление западного капитализма происходило отнюдь не эволюционным путем, а, напротив, при самых решительных мерах со стороны государства [4].
Экономический кризис 1929 года подорвал веру Запада в непрерывность экономического прогресса, а работы Кейнса высвободили экономическую мысль из априорных рамок доктрины laissez-faire. Как пишет английский историк экономической науки Марк Блауг, «мысль о том, что конкурентный процесс непрерывно толкает экономику к устойчивому состоянию полной занятости всякий раз, когда она отклоняется в сторону недоиспользования своего капитального запаса, пронизывала все макроэкономическое мышление до Кейнса. Действительно, она была настолько общепризнанной, что зачастую скорее подразумевалась, чем открыто доказывалась. <...> Некоторые полагали, что Кейнс не справился с теоретическим доказательством, но даже они согласились, что его идея подтвердилась на практике. В любом случае кейнсианская революция означала подлинный конец доктрины laissez-faire» [5]. Кейнс прозорливо подметил, что философские взгляды XVI-XVII веков, давшие обоснование нарождавшемуся европейскому индивидуализму, не могли более служить основанием для построения экономического знания в XX веке. Его критика принципа laissez-faire была критикой социального философа, жившего в начале XX века и видевшего реалии, в которых требование коллективного действия приобретало особую актуальность. Выводы Кейнса получили блестящее подтверждение в «Новом курсе» Франклина Делано Рузвельта.
Получивший образование в Кембридже, воспитанный на неоклассических идеях Альфреда Маршалла и его школы, Кейнс попытался преодолеть чисто теоретический подход к экономике и взглянуть на нее как на источник социальных трансформаций. По всей видимости, идеи Карла Маркса и социализма толкали его к внутреннему пересмотру основных принципов и предположений экономического знания, а практика социалистического строительства, с которой он был знаком не понаслышке [6], заставляла искать теоретическую альтернативу этой, по существу, государственной форме капитализма, несвободного от насилия и стремившегося к социальной однородности.
Для Кейнса верное или неверное поведение агентов в рыночной экономике определено фактором неведения. Неведение пронизывает все мотивы участников экономического процесса. «Надо помнить, что человеческие решения, поскольку они воздействуют на будущее - в личных, политических или экономических делах, не могут полагаться на строгие математически обоснованные предположения, поскольку отсутствует база для их обоснования. Именно наша врожденная жажда деятельности есть та сила, которая движет миром; рациональная половина нашего «я» занимается, как умеет, отбором альтернатив, рассчитывает там, где можно, однако она нередко оказывается во власти наших капризов, настроений и желаний попытать счастья» [7].
Его концепция неведения и неопределенности, положенная в основание теории, вела ко многим следствиям, в частности, она меняла понимание природы социального порядка и представления о структуре общества. Получалось, что социальный порядок выстраивается из совокупности случайных факторов, а не вследствие натуралистически понятых «законов общественного развития». Социальные миры Кейнса и либералов в этом пункте существенно отличаются. Именно благодаря такому отличию теория Кейнса смогла допустить широкомасштабный сбой в работе капиталистического механизма, в частности неполную трудовую занятость. Но к сбою приводили не механические причины, а действия тех социальных норм и правил, которыми регулируется социальный порядок. В момент сбоя и необходимо вмешательство государства, которое может оперативно изменить правила игры между бизнесом и государством. Данная теория не была апологетической по отношению к капитализму, но пыталась сохранить последний новыми методами, подобно тому, как позже его спасал Франклин Делано Рузвельт.
Работа Фридриха Хайека «Дорога к рабству», появившаяся в Англии в 1944 году и неожиданно для автора сделавшая его сразу же известным, напоминала западным интеллектуалам об опасности увлечения идеями социального и экономического планирования. Она отражала широкие дискуссии 20-30-х годов о роли государства в экономике и о централизованном планировании в социалистическом государстве, которые Хайек вел с Людвигом фон Мизесом и другими теоретиками. Хайек подчеркивал, что он попытался прояснить свою изначальную интуицию о связи политического развития Германии, Италии и России с их экономической политикой того времени и указать на границы централизованного контроля над экономической деятельностью. Позиция Хайека представляет интерес, поскольку она как бы завершает определенный этап теоретического рассмотрения вопроса о роли государства в экономической деятельности. Он сформулировал два аргумента против участия государства в экономической деятельности, которые не потеряли своей актуальности и по сей день. По мнению Хайека, Кейнс в трактовках роли государства и правительства в экономике исходил из допущения, что они действуют в интересах общества и никакие корыстные и эгоистические человеческие проявления не могут повлиять на этот процесс. С одной стороны, государство представало у него неким высокоморальным рационалистом, обладающим всей полнотой информации, необходимой для принятия эффективных решений. А с другой стороны, рациональные расчеты индивидуальной деятельности у Кейнса всегда ограничены неопределенностью по поводу будущей выгоды. Соответственно аргументация Хайека состояла в том, что нельзя преувеличивать рациональность правительственных структур. Им так же свойственно неведение относительно будущего, как и индивиду или фирме. Никакая централизованно собираемая информация не может обеспечить принятие предсказуемого (на достаточно длительный период) решения. Хайек в отличие от Кейнса готов признать роль государства, но только как временную. В перспективе же для эффективно работающей экономики все формы планирования должны быть устранены. Ведь планирование исходит из того, что государство знает наилучший способ размещения ресурсов. Но тогда «вопрос о наилучшем способе использования знания, изначально рассеянного среди множества людей, или, что то же самое, о построении эффективной экономической системы, является по крайней мере одним из главных и для экономической политики» [8]. Никакие эксперты и никакая техника не могут справиться с этой задачей. Это может сделать только сам индивид. Теоретической инновацией Хайека явилось наделение хозяйствующего индивида «знанием особых условий времени и места», которые дают ему преимущество перед всеми в принятии правильных решений [9]. «Проблема, таким образом, нисколько не решается тем, что мы способны показать, что вся совокупность фактов, если бы они были известны какому-то одному уму, предопределяла бы единственность решения. Вместо этого мы должны показать, как решение достигается путем взаимодействия людей, каждый из которых обладает лишь частичным знанием (курсив мой. - В.К.)» [10].
Можно предположить, что в историческом контексте предвоенных, военных и послевоенных лет не так-то легко было отважиться на теоретическое обоснование необходимого участия государства в создании и функционировании капиталистической экономики. Практика принудительного труда, которая существовала даже в Англии, практика планирования, ассоциировавшаяся с тоталитарными режимами, были негативным фоном для теоретических инноваций и для развития многих идей Кейнса. Поэтому в своей позитивной программе Хайек возвращается снова к знакомым и апробированным схемам свободы и индивидуализма. Экономическая теория лишь прикрывала косметикой старую либеральную идею, не затрагивая ее сути. Однако сложившаяся в военное время практика усиления роли государства в экономико-хозяйственной деятельности никогда не ослабевала ни в странах социализма, ни на Западе, хотя она в них со временем приобрела разные векторы развития.
Таким образом, к середине XX века либеральный проект, не оставлявший места государству в регулировании экономики, опиравшийся на мощную поддержку со стороны экономистов, ими же стал разрушаться изнутри. Саморегулирующийся рынок - основная догма либерализма - предстал как абстракция, годная лишь для идеальных условий бескризисного капитализма. В реальности государство выступало необходимым элементом хозяйственной жизни, позволяющим экономике уйти от системных кризисов. Хотя аргументация Хайека и австрийской школы всегда напоминает о сложности в установлении границ государственной и плановой экономик, уже к концу ХХ века ведущие политологи стали говорить о необходимости сильного государства как важного фактора для национальных экономик и позитивного фактора для всего мирового сообщества в целом. В этом смысле симптоматично звучит один из выводов в книге Френсиса Фукуямы «Сильное государство»: «Для отдельных обществ и для мирового сообщества уничтожение государства - это прелюдия не к утопии, а к катастрофе» [11].


Целерациональные системы капитализма
Но дело не только в том, что в кризисных ситуациях вмешательство государства становилось необходимым. Даже не участвуя в регулировании экономики, оно многое делало для обеспечения экономического роста, необходимого обществу.
Классический капитализм трансформировал общества в экономические. Созданные усилиями правительств и в полном соответствии с либеральной идеей свободные рынки труда, ресурсов и капитала означали, что важнейшие жизненные субстанции - люди, живущие в обществе, окружающий человека природный мир и созданный руками человека мир его второй природы - были вовлечены в процессы обмена и производства и представали только ресурсами промышленно-производственных трансформаций. Карл Поланьи обратил внимание на то, что имеются два принципиально отличных понимания экономического. Одно из них формальное: экономическая наука - наука об эффективности. Формальное определение экономики акцентирует внимание на отношении между целями и средствами их достижения, которыми характеризуется эффективность. Другое - субстанциональное - утверждает наличие физической среды, дающей человеку средства к существованию. Эти два определения не обязательно существуют совместно. Человек может получать все необходимое, но не слишком заботиться о максимальной эффективности. В либерализме оба этих определения слились.
В капиталистических обществах государство и рынок стремились каждого из своих граждан превратить в «экономического человека», а последнего - в «модульного человека» (как называл его Эрнест Геллнер), в некий «кирпичик», из которого строится общество. «Модульный человек» имеет только минимум специализированного и неявного знания в отличие от человека традиционного общества, в котором неявное, повседневное знание и навыки преобладают. Но, подготавливаемый для экономики, он потенциально оказался способным выполнять в обществе любую профессиональную деятельность.
Экономическая деятельность является системой целерациональной деятельности, то есть деятельности, которая ориентирована на достижение целей при рациональном, разумном и законном выборе средств. Термины «ценностная рациональность» (ориентация на совместно разделяемые ценности, присущая традиционным обществам) и «целерациональность» введены Максом Вебером. В соответствии с формальным определением экономики, сросшимся с субстанциональным или даже доминирующим над ним, в дальнейшем я буду говорить, что экономика образует систему целерационального действия. Для эпохи классического капитализма определяющей, с моей точки зрения, была идея прогресса и непрерывного материального усовершенствования всех сторон жизни. В реальности ориентация на эффективность приводила к непрерывному разрастанию экономики и ее устремлению повысить целерациональность этой подсистемы общества, что служило основным механизмом рационализации общества в целом. Это была «рациональность снизу», трансформирующая все формы жизни и общественное сознание. Урбанизация, образование, здравоохранение, армия и т.п. - вот далеко не полный перечень результатов действия «рационализации снизу». При этом разрастающаяся экономическая сфера постоянно корректировалась со стороны государства, чтобы не допускать сбоя в ее функционировании. «Рациональность снизу» в значительной мере формировалась бюрократической рациональностью самого государства.
В результате пространство национального государства становится пространством единых стандартов, в котором действует теперь некий «модульный человек». Роль государства в капиталистическом обществе состояла не только в формировании «модульного человека», но и в трансформации различных социальных страт в одну большую группу - нацию, которая культурно гомогенна, имеет общий язык и по всему ее пространству распространяет единое стандартизированное знание. Индустриальное производство внесло серьезные изменения в общество. «Модульный человек» упростился и стал массовым.
После окончания Второй мировой войны либеральная идеология продолжала стремительно разрушаться практически и теоретически. Послевоенное восстановление Германии продемонстрировало впечатляющие возможности государства в деле создания новой эффективной экономики вместо прежней, до определенных пор также эффективной, но подорванной войной государственно регулируемой, командно-бюрократической экономики. Вышедшая в 1956 году книга архитектора «немецкого чуда» Людвига Эрхарда «Благосостояние для всех» представляла в развернутом виде этапы реформирования немецкой экономики. Его мемуары дают возможность детально проследить все те меры, которые пришлось осуществить правительству с целью создания рыночной экономики в интересах общества.
Однако самым мощным фактором переосмысления интересующих нас отношений между государством и капитализмом было стремительное разрастание техники и технологических систем, революционизировавших производство и оказывавших важные социальные воздействия. Последовавшие изменения во всех сферах жизни общества потребовали осмысления происходящего. Предложенные объяснения неожиданным образом снова возвращали к идее политического участия государства в экономике, но не в кейнсианском позитивном смысле - в качестве корректора экономической системы общества, а в негативном смысле - как силы, противостоящей разрушительным конфликтам в обществе, постоянно возникающим из-за нарушений экономического механизма эквивалентного обмена. В развитии капитализма наметилась новая точка бифуркации, выводившая системы национальных экономик западных государств на опасную траекторию разбалансированного развития социальной и экономической сфер.
В 50-е годы XX века мировая экономика стремительно изменялась под воздействием нового явления, получившего название «научно-техническая революция» (НТР). Ее особенность состояла в соединении фундаментального научного знания с производственным процессом, в технологическом применении фундаментальных наук (как предсказывал еще Карл Маркс). Век электричества отступал перед восходившим веком атома и компьютерно-информационных технологий. Фундаментальные открытия позволяли создавать не только трудосберегающие комплексы, такие как автоматизированные производства, но и капиталосберегающие технологии. Одна из субстанциональных подсистем экономики - рынок капитала - получила приоритетное развитие перед остальными. Эта подсистема наряду с экономикой оформилась в динамичную подсистему целерационального действия. Социологи отметили этот факт, зафиксировав резкое увеличение инвестиций в сферу образования и в научные исследования. Установка на утилизацию фундаментального научного знания могла развиться в массовую установку и стать приметой целой эпохи только потому, что новоевропейская наука уже имела в себе потенцию трансформироваться в технику.
Но, на наш взгляд, необходимы были внешние условия для выращивания изначально присутствующего в научном познании «технического содержания» в массовую установку на утилизацию знания. Для этого требовалось связать каким-то образом идею прогресса и улучшения условий жизни людей с массовым производством товаров и с идеей интенсификации труда с использованием передовых технологий. Эту связь и осуществили капиталистические государства в конце XX века.
Начиная с 50-х годов XX века одна из субстанциональных подсистем экономики - техника - из, в общем-то, нейтральной по отношению к человеку преобразуется в его конкурента на рынке труда. Теперь не только низкоквалифицированным работникам, но и специалистам все труднее найти себе место в современных постиндустриальных производствах. Массовый характер приобретает вытеснение экономического человека из сферы производства материальных благ в сферу сервиса и обслуживания. Усилия государств по вытеснению собственных граждан из традиционных сфер хозяйствования и ценностнорациональной деятельности в сферу целерациональную закончились тем, что техника успешно объективировала функционально-инструментальную составляющую трудового человека, сделав фактически излишним его участие в процессе производства материальных благ. Тем самым социальная ткань общества, которую составляют живые люди с присущими им интересами и мотивами, была искусственно отделена техникой от экономической субстанции. Социальные последствия обозначенного выше процесса массового вытеснения людей из производственной сферы в непроизводственные были весьма многочисленны. Прежде всего - и это новый фактор - целерациональность мира техники, как прежде экономики, стала активно воздействовать на весь жизненный мир человека, трансформируя его среду обитания, его мобильность, пространства коммуникации и т.п. Мир техники не просто выделился и отдалил от себя человека, объективировав его способности и умения, но и стал оказывать обратное воздействие на всю социальную сферу. В этом смысле мы и говорим, что техника преобразовалась во вторую систему целерационального действия, оказывающую «давление снизу» своей рациональностью на организацию общественной жизни.
Либеральные модели управления социальными процессами были вытеснены экспертными, технократическими. Целерациональная система экономики стала уступать место целерациональной системе техники. Это проявлялось в том, что теперь технократические идеи вместе с экспертными оценками навязывались правительствам. Технократическую тенденцию Борис Вышеславцев рассматривает как «неизбежное зло индустриализма», ограничивающее свободу общества, рынка и убивающее хозяйственные демократии [12]. Джон Гэлбрейт еще в 1970-е годы предлагал наряду с рыночными структурами выделять плановый сектор экономики. В «Теории индустриального общества» он говорит об управлении со стороны «техно-структур» - специалистов, принимающих решения в крупных корпорациях и сотрудничающих с властью [13].
Иммануил Валлерстайн с точностью до года зафиксировал дату полного крушения старых либеральных моделей - 1989 год, год падения Берлинской стены, год начала новой эпохи в эволюции капитализма, его перехода к глобализации [14]. Такая дата может удивить, так как именно тогда посткоммунистический мир восхитился либеральной идеей. Но Валлерстайн свидетельствует о начале конца либерализма.
Таким образом, произошло следующее. На этапе возвышения экономики и подчинения ей общества роль государства ограничивалась, при этом сформировалось излишне узкое восприятие экономики с позиций эффективности и человека как ее ресурса. На этапе возвышения техники и технократии минимизировался интерес к человеку как ресурсу. Замещенный машинами и технологиями «модульный человек» был выброшен сначала из сельского хозяйства в производство, затем из производства в сервис и, наконец, не найдя должного применения своему труду, - в неопределенность. Надежды Маркса на освобождение человека техникой от тяжелого труда вполне оправдались. Однако это не привело к использованию свободного времени как времени собственного развития. Ситуация сложилась прямо противоположная - усилилось господство массовой культуры, упрощенной рациональности, произошли массовая люмпенизация и деполитизация населения. Случилось это потому, что капитализм осознал возможности своего выживания, превратив людей, ненужных производству, в людей, нужных потреблению. Потребление стало имманентной функцией производства, сделавшись коллективной мечтой масс и способом их времяпрепровождения. Потребление стало символом веры и престижа. Бессмысленность существования человека в индустриальном обществе Поланьи описывал так: «Индустриальная цивилизация перемешала части бытия человека. Машины вторглись в интимное равновесие, которое было достигнуто между человеком, природой и работой. <...> Хотя проклятие Адама делало труд иногда очень утомительным, оно не угрожало свести наше время бодрствования к бессмысленным рывкам рядом с конвейерной лентой» [15]. Развитие техники в постиндустриальном обществе только усугубило ситуацию.
Принципиально новые задачи, которые вынуждено было решать государство, приводили к его более активной роли в формировании социальной, культурной областей и сферы социального познания. Распространение активно-преобразовательной направленности деятельности, вызревшей в недрах науки, на объекты принципиально иной природы - социальной и культурной - привело в конечном итоге к «онаучиванию» государственной деятельности. Технократический подход к управлению потребовал привлечения массы экспертов, без которых уже больше невозможно было обходиться. Рациональность техники повсеместно проникла в управление социальными процессами и в управление массовым сознанием.
В этих условиях политическая система западных государств, основанная на деятельности различных структур государственно-бюрократического аппарата, преобразовалась в третью систему целерационального действия, важнейшие функции которой состоят в организации взаимодействия социальной и экономической сфер, а также в перераспределении материальных благ. При классическом капитализме производство материальных благ и, главное, механизм их распределения были преимущественно экономическими - в отличие от аграрных обществ. В докапиталистических обществах власть и статус определяли отношения собственности, они значили несоизмеримо больше, чем обладание или невладение средствами производства. При капитализме источником собственности объявляется труд, и соответственно отношения к средствам производства, зафиксированные в контрактах, формируют механизм распределения общественных благ. Однако массовое вытеснение производящего человека и специалиста в непроизводственные сферы приводило на практике к необходимости непосредственного государственного вмешательства теперь уже в механизм распределения материальных благ.
В ситуации все большего взаимного расхождения социальной и производственной сфер роль постиндустриальных государств Запада нацеливалась на предотвращение системных угроз. Общество риска - такой приговор вынесла социология западному обществу. В идейном плане место либеральной «идеологии свободного обмена занимает программатика возмещения убытков, которая ориентируется на социальные последствия не института рынка, но государственной деятельности, компенсирующей дисфункции процесса свободного обмена. Она соединяет момент буржуазной идеологии успеха <...> с гарантией минимума основных благ, перспективой сохранения рабочего места и стабильностью доходов», - отмечает Юрген Хабермас [16].
Мы показали последовательное доминирование над обществом западных стран экономики, затем - техники и, наконец, третьей целерациональной системы - государства. Система политики возвысилась над экономикой, техникой и обществом. Но сегодня перед государством стоит задача восстановить ценностнорациональный мир, и, возможно, государство является единственным институтом, которому по силам соединить ценностнорациональные и целерациональные сферы общественной жизни. Государство, будучи зависимым от экономики, обеспечивая ее функционирование прямым или косвенным образом, и от развития мира техники и технократии, само испытало на себе их рационализирующее воздействие. Государство обюрократилось, экономизировалось, технократизировалось.
К моменту падения Берлинской стены западные государства накопили огромную политическую силу. Они наработали принципы и способы управления социальными процессами, научились предотвращать системные кризисы, приобрели опыт формирования общественного мнения и манипулирования общественным сознанием. Вся сфера государственного управления выстраивалась технократически с использованием самых современных технологий управления, с опорой на весь комплекс социально-гуманитарного и политологического знания. Падение Берлинской стены ознаменовалось одновременным разрушением структур государственности в бывших социалистических странах. Перед Западом предстал мир аморфных, безвольных государственных образований. Это был момент соблазна воспользоваться сложившейся геополитической ситуацией и завладеть вновь открывшимся пространством рынков, ресурсов и стратегического сырья. И Запад перед этим соблазном не устоял. Но сегодня прежние социалистические, а ныне капиталистические страны начинают преодолевать этот момент бессилия.

 
* * *
Государство при капитализме обладает множеством функций, не имеющих отношения к экономике. Однако экономический рост - безусловно, одна из главных забот государства. Поэтому без усилий государства экономический либерализм не мог бы появиться. В России 90-х годов либерализм в экономике вообще стал возможен только потому, что неолибералы стояли у власти.
Как мы показали, в XIX веке - веке торжества либерализма - государство через стандарты образования формировало человека для экономики, способствовало его превращению в «экономического человека», находя затем, что этот человек - удобный «строительный материал» для любого социального преобразования. «Экономический человек» становился «модульным человеком», универсальным, способным к деятельности любого рода. Государство участвовало также в формировании наций как основы развития национального и международного капитализма. Наконец, проводимая все это время государствами Запада реформа по созданию рыночной экономики в XIX веке воплотилась в формы классического капитализма.
В XX веке государство корректировало результаты возвышения экономики, подъема системы техники и технократии, само при этом попадая под рационализирующее воздействие техники даже больше, чем в свое время - под влияние экономики. Государство становилось изобретателем социальных технологий для поддержания своего господства внутри страны. Оно было вынуждено предотвращать социальные и другие системные риски, вероятность которых стремительно возрастала, и отвечать на вызовы глобализации, которые разрушали Вестфальскую систему.
В условиях глобализации забота государства, с одной стороны, - самосохранение и адаптация к появлению многих негосударственных политических акторов, к угрозам однополярного доминирования в глобальном мире; с другой стороны, - обеспечение роста национальных экономик и поддержания их конкурентоспособности в глобальной экономике.
Роль государства никогда не была полностью целерациональной. Однако, говоря словами Пушкина, государство продолжает оставаться «единственным европейцем» в динамично меняющемся мире в том случае, когда само не теряет качеств цивилизованности.

 
 
Примечания
 
 
[1] Кейнс Дж.М. Конец laissez-faire // Истоки. М., 2001. С. 262.
 
[2] Поланьи К. Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени. СПб., 2002. С. 152-182.
 
[3] Там же. С. 158.
 
[4] Колпаков В.А. Генезис зрелых форм капитализма, национализма и нации. Даже при глобализации капитализм имеет национальные формы // Политический класс. 2007. #4 (28). С. 86-95.
 
[5] Блауг М. Экономическая мысль в ретроспективе. М., 1994. С. 607.
 
[6] Кейнс дважды посещал Россию. В 1925 году по случаю празднования 200-летия Академии наук он представлял Кембридж. Под впечатлением от увиденного он написал несколько статей об экономической политике Советской России. Второй раз он побывал в России в 1937 году по семейным обстоятельствам: его жена Лидия Лопухова имела русские корни.
 
[7] Кейнс Дж.М. Общая теория занятости, процента и денег // Классика экономической жизни: Сочинения. М., 2000. С. 610.
 
[8] Хайек Ф.А. Индивидуализм и экономический порядок. М., 2000. С. 90.
 
[9] Там же. С. 92.
 
[10] Там же. С. 101.
 
[11] Фукуяма Ф. Сильное государство. Управление и мировой порядок в XXI веке. М., 2006. С. 198.
 
[12] Вышеславцев Б.П. Имманентное зло индустриализма и проблема хозяйственной демократии // Кризис индустриальной культуры. Избранные сочинения. М., 2006. С. 547-564.
 
[13] См.: Гэлбрейт Дж. Новое индустриальное общество. М., 1969; Он же. Экономические теории и цели обществ. М., 1979.
 
[14] Валлерстайн И. После либерализма. М., 2003. С. 216-233.
 
[15] Поланьи К. О вере в экономический детерминизм»// Неформальная экономика. Россия и мир. Ред. Т.Шанин. М., 1999. С. 506.
 
[16] Хабермас Ю. Техника и наука как «идеология». М., 2007. С. 84.
 
 


Читайте также на нашем сайте:
 
«Будущее российской экономики: экспорт сырья, диверсификация или высокие технологии? (Доклад)» Глеб Фетисов. 
 
«О стратегии экономического развития России» Сергей Глазьев.
 
«Экономика России, свободная от стереотипов монетаризма» Дмитрий Львов.


"Политический класс", № 32, август 2007 г.

Опубликовано на сайте 19/09/2007