Избранное в Рунете

Владислав Иноземцев

«Универсальная ценность» у «естественного предела»?


Иноземцев Вячеслав Леонидович – директор Центра исследований постиндустриального общества, доктор экономических наук.


«Универсальная ценность» у «естественного предела»?

Сегодня ученые и политики много рассуждают на тему вызовов, с которыми сталкиваются демократии – но практически все эти вызовы выглядят внешними. Практически ничего не говорится о том, насколько эта идеальная форма адекватна современному состоянию и внутреннему устройству самих западных обществ. Между тем история «возобновилась», вопреки прогнозу Ф. Фукуямы, прежде всего под влиянием перемен, происходящих в странах-лидерах. Именно они определяют основные вызовы, с которыми придется столкнуться демократии как в теории, так и на практике.


В 1989 году Фрэнсис Фукуяма написал свою знаменитую статью о «конце истории». В 2000-м Даниел Белл предпослал юбилейному изданию книги «Конец идеологии», впервые вышедшей в 1960 году, предисловие, озаглавленное «Возобновление истории в новом столетии» [1]. В 2008-м Роберт Кейган обыденно говорил о вернувшейся в жизнь человечества истории, основываясь на факте обостряющегося геополитического соперничества [2]. Так что же: история вернулась? Или она никуда не уходила, а нам лишь показалась, что она тихо прикрыла за собой дверь? И почему мы вообще подумали, что она может уйти?

Ответы на все эти вопросы тесно связаны с концепцией демократии – понятия крайне многозначного, которое в последние десятилетия обрело столь серьезную идеологическую нагрузку, что любое критическое (не скептическое, а именно критическое) отношение к скрывающемуся за ним явлению рассматривалось порой как опасная ересь. Но если «окончание истории» ассоциировалось с триумфом демократии, означает ли ее «возобновление», что значение демократии может измениться, а волна надежд, с ней связанных – схлынуть? На мой взгляд, такое допущение представляется достаточно реалистичным.

Три вызова демократии

Сегодня ученые и политики много рассуждают на тему вызовов, с которыми сталкиваются демократии – но практически все эти вызовы выглядят внешними: исламский религиозные фундаменталисты, ненавидящие свободу авторитарные правители-клептократы, не приемлющие высоких гуманистических принципов националисты, и подобные им субъекты выставляются противниками демократии, изначально признаваемой идеальной политической формой. При этом практически ничего не говорится о том, насколько эта идеальная форма адекватна современному состоянию и внутреннему устройству самих западных обществ. Между тем история, если уж она «возобновилась», вновь начала свой бег не по велению Китая или России, а прежде всего под влиянием перемен, происходящих в странах-лидерах – перемен, которые самое время если не проанализировать, то хотя бы обозначить, так как именно они, на мой взгляд, определяют основные вызовы, с которыми придется столкнуться демократии как в теории, так и на практике.

Кому сегодня нужна демократия?

Вопрос, который может показаться бредовым, на самом деле не столь уж наивен. История демократии учит нас, что эта политическая форма закрепляла успехи народа (иногда его части или представителей) в борьбе против тирании за свои свободы и права. Гарантией от произвола власти выступали ее сменяемость и подотчетность. Однако только ли демократические инструменты обеспечивали такой результат? Отнюдь. Неадекватных императоров закалывали преторианцы, нерадивых монархов их собственные вассалы заставляли подписывать хартии вольностей и первые конституции. Демократия – вместе с конституционализмом, разделением властей, секуляризацией и упрочением власти законов – стала реальным гарантом прав и свобод относительно недавно. Причем важным, но не единственным. Многие великие либералы XIX века не были демократами в современном смысле, как не был им, например, Ли Куань Ю, превративший полуфеодальный Сингапур в современную индустриальную страну с либеральной экономикой. Даже во вполне развитых демократических государствах в последние десятилетия наиболее значимые решения, обеспечившие соблюдение и расширение прав человека, принимали не демократически избранные органы власти, а судебные инстанции (вспомним решения Верховного Суда США по делу Brown v. Board of Education (347 U.S. 483, 1954 год или Европейского Суда по делу Donato Casagrande v. Landeshauptstadt Munchen (9/74, ECR 773, 1974 год). Либеральное правовое государство обычно является демократическим – но это еще не значит, что оно не может быть иным. Скорее правильнее сказать, что демократия стала мощнейшим инструментом построения либерального правового порядка, но необходима ли она для ее сохранения, пока не очевидно.

Однако более важен другой аспект проблемы. Демократия предполагает власть большинства над меньшинством, и для ее эффективного функционирования необходимы предпосылки сплоченности этого большинства. В индустриальном обществе они были очевидны – большинство боролось за свои экономические права. Парадоксально, но самый большой «запрос» на демократию на Западе (отражающийся, в частности, в активности избирателей) пришелся на период внедрения систем всеобщего социального обеспечения в Европе и борьбы за гражданские свободы в США. Это происходило в условиях, когда, с одной стороны, в обществе доминировала материалистическая мотивация, и, с другой стороны, граждане осознавали, что могут добиться улучшения своего положения только через коллективные действия. В формирующемся постиндустриальном обществе заметен упадок общественных связей и рост того, что принято сейчас называть индивидуализированным социумом, в котором люди заняты настойчивым поиском «индивидуальных ответов на системные противоречия»[3]. Более того; в условиях, когда мотивация людей заметно меняется, их интересы становятся все менее пересекающимися – они как бы располагаются в разных плоскостях, тогда как демократическая политика была эффективна лишь в случае, когда интересы людей были пусть и разнонаправлены, но сопоставимы. Но и это еще не все: по мере того как часть населения воспринимает постматериалистические ценности, остальная (и большая) часть превращается из граждан в потребителей, а в потребительском обществе человек оценивается не как личность, а как обладатель определенного количества денег, которые могут быть от него получены в обмен на те или иные товары. Таким образом, оказывается, что политический и экономический прогресс последних десятилетий породил две тенденции: во-первых, защита прав и свобод занимающей активную гражданскую позицию части общества стала более эффективно реализовываться судебно-правовой системой (сегодня этот процесс в развитых странах действительно не зависит от того, какая партия или политик находятся у власти), и, во-вторых, становление «индивидуализированного общества» резко сократило спрос на коллективные действия.

Поэтому применительно к западному миру вопрос о том, кому сегодня нужна демократия, не является таким уж праздным. Однако, кроме него, на повестке дня стоят и более жесткие вопросы.

Не угрожает ли демократия либерализму?

Эта проблема, которая сегодня часто замалчивается, представляется мне основным вызовом, с которым демократия столкнется в новом столетии. Принято считать, что, с одной стороны, борьба за гражданские права в США и демократические революции 1989-1991 годов в Европе примирили демократию и либерализм. Думается, что это только первое поверхностное впечатление.

Во-первых, следует заметить, что окончательное торжество гражданского равенства в Соединенных Штатах очень быстро спровоцировало реакцию: те же представители «угнетенных меньшинств», которые прежде боролись за равенство, очень скоро начали остаивать свою «особость» и аргументировать ею обоснованность претензий на особые права. Идеи мультикультурализма, стремительно распространившиеся в 1980-1990 годы, имеют в своей основе радикальное отрицание либеральной демократии – однако по мере того, как западные общества становятся все более этнически, религиозно и национально мозаичными, они завоевывают все большую популярность. И если в США до поры до времени эту проблему пытались (да и сейчас пытаются) не замечать, стыдливо вспоминая о том, сколь долго правящая элита ограничивала права афроамериканцев, попавших в Новый Свет против своей воли, то в Европе, где иммиграция стала чертой последнего полувека и осуществляется на сугубо добровольной основе, она неизбежно встанет более остро. Что возьмет верх: демократия, чьи принципы требуют уважать волю большинства (проявленную, например, швейцарцами, на референдуме высказавшимися против строительства в своей стране минаретов), или доктрина прав человека, предполагающая свободу вероисповедания и право следовать собственным традициям? Вопрос не имеет однозначного ответа, но можно констатировать, что в современных развитых демократиях уже задумались о том, считать ли субъектом демократического процесса только индивида, или же им могут быть и группы, объединенные в том числе и примордиальными признаками. От того, каким будет ответ на этот вопрос, судьбы современного либерализма зависят куда больше, чем от скорости демократических преобразований в Нигере или от степени экономической успешности либеральных автократий Юго-Восточной Азии.

Во-вторых, с пришествием постиндустриального общества, как показывает практика, неравенство не только не ушло в прошлое, но даже увеличилось. И одним из его аспектов стало неравенство компетенций. В мире, где знания, по Карлу Марксу и Даниелу Беллу, стали главным производственным ресурсом, классовые различия, и здесь Фрэнсис Фукуяма прав, оказались «обусловлены прежде всего разницей в полученном образовании» [4]. Между тем проблемы, которые стоят ныне перед «городом и миром», требует квалифицированного избирателя, делающего свой выбор с высокой степенью понимания стоящих перед обществом вызовов и к тому же на основе нравственных норм. Но и с тем, и с другим есть большие проблемы. Если почти 90% американских избирателей-мусульман на выборах 2000 года голосуют за христианского фундаменталиста Джорджа Буша-мл. только тому, что его соперник выбрал кандидатом в вице-президенты еврея, то этот выбор трудно признать рациональным (и пример этот не единичен – начинают выходить книги, целиком посвященные иррациональности и некомпетентности избирателей) [5]. Если известный кинорежиссер вынужден описывать пассажиров салона первого класса на «Титанике» как себялюбивых трусов, зная, что среди них не погиб ни один ребенок и ни одна женщина, за исключением тех, кто принял решение остаться со своими мужьями – в то время как из пассажиров третьего класса женщин спаслось в пять раз меньше, чем мужчин, и оправдывает такое описание тем, что иному «сегодня никто не поверил бы» [6], то в нынешнем обществе что-то не так. Демократия была оптимальной формой правления, во-первых, тогда, когда избиратели могли делать рациональный выбор, понимая, чтó именно стоит на кону, во-вторых, когда они были морально готовы к такому выбору и ответственности за его последствия, и, в-третьих, когда само право выбора было либо привилегией, либо результатом борьбы, память о которой еще не совсем рассеялась. Сегодня же сложно отделаться от впечатления, что демократические общества стремительно превращаются в охлократии, где граждане, относящиеся к своим правам как к данности, оболваниваются пропагандой. Эл Гор (а именно он проиграл выборы 2000 года Джорджу Бушу-мл.), недавно поставил этот вопрос со всей остротой, прямо усомнившись в том, что демократия, родившаяся в эпоху Republic of Letters и представлявшая собой диалог между гражданами, способна выжить – и принести пользу обществу – во времена Empire of Television, когда информационный поток направлен только в одну сторону и не предполагает ответной реакции [7]. Этот вопрос очень своевременен, а книга Майкла Янга «Возвышение меритократии» сегодня не кажется такой уж антиутопией, какой выглядела в 1957 году.

В-третьих, становление демократии как политической системы происходило в условиях нараставшей секуляризации общества и освобождения человечества от религиозных предрассудков, а также распространения идеологии всеобщего равенства. Демократия – это проект эпохи Просвещения, далеко вышедший за ее исторические рамки. Однако в последние десятилетия во всем мире происходит ренессанс примордиальных форм идентичности. Отчасти это обусловлено неудачами в историческом развитии целых народов (в первую очередь в Африке и на Ближнем Востоке), отчасти неуемной идеализацией прошлого в посткоммунистических странах (прежде всего в России), отчасти стремлением поставить национализм на службу политике. Демократия, как подчеркивает, например, Майкл Уолцер, «предполагает мир состоя­щим из групп, членство в которых индивидуально и не допускает принуждения – и ни из каких иных» [8]; на деле же все больше групп определяются именно врожденными чертами их членов, а не их свободным выбором. По мере того как таких групп будет становиться все больше, демократические процедуры превратятся в средство угнетения меньшинства большинством. Примечательно, что религиозные политики начинают в последнее время задумываться о глобальных альянсах: не случайно один из самых отъявленных американских консерваторов призывает к союзу с исламскими радикалами прежде всего потому, что «их отношение к традиционным ценностям делает нас естественными союзниками» [9]. Все это значит, что распространение (или сохранение) либеральной демократии в обществах, граждане которые строят свою идентичность на этнических или религиозных аффилиациях, крайне сложно, если вообще возможно. Появление больших масс такого рода людей в западных обществах – крайне значимая угроза для демократии и либерализма.

Достаточно ли эффективна современная демократия?

Этот вопрос ставится сегодня особенно часто, хотя, на мой взгляд, имеет куда меньшее значение. В его основе лежит экономическую подоплека: утверждается, что современные демократические страны, достигшие еще в индустриальную эпоху высокой степени экономического развития, сегодня строемительно утрачивают конкурентные преимущества на фоне быстро растущих авторитарных хозяйственных гигантов Азии. На мой взгляд, несмотря на алармистские заявления, ситуация не выглядит столь очевидной, причем по целому ряду причин.

Во-первых, не следует забывать, что развивающиеся страны сегодня имитируют развитые и выступают нетто-импортерами не только знаний и технологий, но и широкой номенклатуры высокотехнологичной продукции, что однозначно указывает на преимущества развитых, а не развивающихся, государств. Кроме того, конкурентные преимущества развивающихся стран обусловлены либо их доступными природными богатствами, либо дешевизной рабочей силы, в то время как разрыв в показателях производительности остается огромным – и этот разрыв отнюдь не в пользу новых индустриальных стран. Кроме того, быстрое развитие этих новых игроков на экономической «шахматной доске» стало возможным благодаря западным инвестициям и западным рынкам сбыта; их развитие до сих пор не является в полной мере самодостаточным и вполне устойчивым – и Китай должен быть счастлив, что большинство американских компаний, входя на его рынок, даже не задумывались о стратегии выхода. Но можно ли быть уверенным, что такая мысль никогда не придет в голову их руководителям?

Во-вторых, что намного более существенно, западный мир, перешедший в экономике в постиндустриальную эпоху, получил в свое распоряжение гораздо более масштабный и неистощимый источник богатства, чем запасы сырья или развитые цепочки индустриального производства. Сегодня, создавая технологии, применяемые в разных точках планеты, развитые страны сохраняют возможность их совершенствования и развития, тогда как развивающиеся остаются лишь пользователями. Более того; в развитых странах сложилась качественно новая модель воспроизводства: ведь если основным производственным фактором стали личные творческие способности человека, то большая часть потребительских расходов (которые в индустриальном обществе выглядят именно расходами) в новых условиях превращается в инвестиции в человеческий капитал. Впервые в истории становится можно увеличивать инвестиции, не сокращая потребления – и пока, думается, мир еще не ощутил значения этого фактора.

И, наконец, в-третьих, результаты любого подсчета зависят от подхода к измерению. Современный мир оценивает экономический результат в размере валового продукта – категории, разработанной в индустриальную эпоху для исчисления воспроизводимых богатств. Сегодня же значительная часть общественного достояния воплощена в знаниях и социальном капитале. Кроме того, в прежних категориях не могут быть оценены многие факторы, влияющие на качество жизни (а некоторые из них, статистически повышающие валовой внутренний продукт, могут на деле разрушительно влиять на качество жизни). Помимо этого на решения людей все большее влияние оказывают не финансовые показатели, а возможность самореализации и творчества. Все это приводит к ситуации, в которой индикатор ВВП может столь же ошибочно отражать мощь и конкурентоспособность экономики, как, например, численность крестьянства (которая могла использоваться для сравнения мощи той или иной европейской страны в XV-XVII веках, но сегодня уже ни о чем не говорит).

В то же время эффективность демократических стран может измеряться масштабом продуцируемых в них идей, их культурным влиянием на остальной мир, и, наконец, самым важным интегральным показателем – путями и масштабами миграции. А их направление сегодня – из развивающихся стран в развитые, а не наоборот. Все это позволяет говорить о том, что развитые демократические державы в наши дни не так уж слабы экономически, что они продолжают задавать стандарты качества жизни и абсолютно доминируют в интеллектуальном и идеологическом поле. Закат эпохи демократий может произойти только как следствие внутреннего кризиса этого политического режима, а не его капитуляции перед внешними соперниками.

Особенности современного момента

Почему демократия именно сегодня сталкивается с опасными вызовами и почему появляется столько поводов усомниться в ее «живучести»? Я бы выделил три тенденции, которые выглядят весьма тревожными.

Во-первых, демократия становится заложником собственной универсальности. На протяжении столетий ее адепты рассматривали этот политический строй не просто как наиболее совершенный (для чего имели все основания), но и как способный распространиться по всей планете и одинаково применимый к любому обществу. Для доказательства этого тезиса использовалось множество приемов (ни один из которых, однако, не является вполне убедительным). Зато маниакальная идея распространения демократии «вширь» привела к эрозии самого демократического стандарта: появление понятий «нелиберальной», «имитационной» или какой-либо еще, «демократии» свидетельствует о неготовности западных экспертов и политиков жестко делить мир на демократические и недемократические страны. Демократия – это неквантифициремая категория; она либо есть, либо ее нет. Нельзя быть «немного демократичным»: регистрировать только любимые политические партии и отказывать остальным, правильно считать голоса на одних выборах и фальсифицировать результаты других, и т.д. Но идеологи и практики демократии во второй половине ХХ века сделали ставку на масштаб, а не глубину – и в итоге сегодня только 4 из почти 200 государств мира открыто заявляют о своем недемократическом характере; число стран, которые Freedom House причисляет к электоральным демократиям, составляет 116; а западных стандартов прав и свобод придерживаются лишь 89 государств. При этом экспансия 1990-х годов, на протяжении которых число электоральных демократий выросло с 76 до 120, обернулась стагнацией и откатом 2000-х, когда оно сократилось со 120 до отмеченных 116-ти [10]. При этом демократия потеряла свою исключительность – каковая на практике придавала ей больше внутренней силы, чем универсальность в теории. Запад попытался конвертировать эту исключительность в преимущества глобальной демократии – но сегодня видно, что это либо было сделано слишком рано, либо же вообще не могло дать эффекта. Демократическая «закваска» была брошена в огромный чан теста, который она должна была взбродить, но в нынешней ситуации она скорее просто исчезнет в его глубине, чем породит ожидавшийся эффект. Демократия была в большей безопасности, когда оставалась «узким лучом света в темном царстве», чем когда попыталась стать солнцем, светящим всем и каждому. Экспансия заставляет ее подстраиваться под текущую ситуацию, что отнюдь не всегда добавляет ей очков на мировой периферии, но уверенно обесценивает ее у себя дома.

Во-вторых, серьезную проблему представляет сформировавшееся в современных западных обществах понятие прав. Как известно, один из величайших памятников демократической мысли, принятый в 1789 году Национальной ассамблеей в Париже, назывался «Декларацией прав человека и гражданина» (Déclaration des droits de l’Homme et du Citoyen). Сегодня в большинстве документов, касающихся проблемы прав, последнее слово почти никогда не упоминается. Идея прав человека при всем ее огромном гуманистическом потенциале плохо соотносится с демократическими принципами, так как умалчивает об обязанностях, вытекающих из статуса гражданина. Демократия предполагает гражданское участие в создании институтов и благ, а права человека скорее акцентированы на приобщении к таковым без дополнительных обязательств. В результате распространения данной доктрины идея равенства наполняется содержанием, которое она никогда не имела в прежних теориях демократии. Идея равенство перестает быть стимулом к борьбе за равенство политического участия, обусловленного соответствующими обязательствами, и становится базой для безапелляционной заявки на перераспределение материальных и социальных благ – в том числе и в пользу тех, кто не внес никакого вклада в благополучие того или иного общества. Демократия попыталась стать космополитичной, но вряд ли это пойдет ей на пользу.

В-третьих, за современной демократией скрывается процесс управления обществом, неизмеримо более сложный, чем могли предположить самые великие умы эпохи Просвещения. Значительная часть электората объективно не может необходимым образом ориентироваться в происходящих событиях и в ходе демократического волеизъявления делать осмысленный выбор. Элиты в подобных условиях все более активно занимаются «промыванием мозгов» – благо методы донесения тех или иных установок до граждан стали невиданно изощренными. Как следствие, демократия банализируется и превращается в некий тип охлократии, задачей которого выступает легитимизация определенного политического курса, разработанного элитой. Этот процесс пока имеет не слишком долгую историю, но следующим его этапом (заметным уже сейчас, причем прежде всего в «имитационных» демократиях) окажется профанизация не только избирателей, но и элит, которые их представляют. Сегодняшние «демократические» руководители – и это прекрасно видно прежде всего на примере посткоммунистических стран, в которых элиты не могут указать своим народам привлекательные ориентиры развития, изрекая лишь банальности – скорее следуют устремлениям масс, в то время как великие либералы и демократы прошлого стремились формировать эти идеалы и устремления. Парадоксально, но наиболее успешное за последние несколько десятилетий «предприятие» по распространению демократии реализовал Европейский Союз, который все кому не лень приписывали и приписывают «демократический дефицит», в то время как политика не испытывающих такого дефицита Соединенных Штатов спровоцировала самую широкую волну разочарования Западом в странах периферии [11].

Таким образом, в новых условиях теоретикам демократии и практическим политикам нужно осмыслить по крайней мере три проблемы. Первая из них, по всей видимости, будет поставлена и решена: попытки демократизировать мир, популярные на рубеже тысячелетий, будут оставлены. Было бы хорошо, если бы они не были тихо свернуты, но было бы четко заявлено, что демократические страны стремятся сохранить свою идентичность и будут приветствовать распространение демократии за пределами западного мира, но не способствовать ему. Вторая проблема более сложна, так как предполагает возвращение к традиционному пониманию прав – с одной стороны, как чего-то вытекающего из обязанностей, а не предваряющего их, и, с другой стороны, как прав индивида, а не группы. В условиях, когда развитые демократии быстро становятся этнически и национально фрагментированными обществами на фоне развития программ социального обеспечения, сделать это будет весьма непросто. Идеологию мультикультурализма и политкорректности, видимо, нужно будет принести в жертву традиционным либеральным подходам. В противном случае сохранение традиционных демократических ценностей выглядит крайне маловероятным. Наконец, третья проблема выглядит самой сложной – и, на мой взгляд, практически неразрешимой.

У критической черты

Вопреки распространенному мнению о демократии, она большую часть своей истории была не «универсальной», а скорее «эксклюзивной» ценностью. В древних Афинах времен расцвета право голоса имели лишь свободные граждане мужского пола, что теоретически позволяло участвовать в демократическом процессе, по разным оценкам, 8-11% населения. В Великобритании и Соединенных Штатах конца XVIII века этим правом были наделены всего лишь 2-5% жителей; существовали десятки ограничивающих право голоса факторов. В той же Великобритании, родине современной либеральной демократии, с 1832 года право голоса получили все главы семейств, обладавшие недвижимой собственностью, с 1867-го – все главы семейств, кроме жителей сельской местности, с 1884-го – любые главы семейств; только с 1918 года появилось всеобщее избирательное право для мужчин (для женщин сохранялся имущественный ценз), с 1928 года женщины были допущены к урнам наравне с мужчинами и только в 1948 году было отменено т.н. множественное голосование, при котором избиратель мог иметь несколько голосов. В Соединенных Штатах бывшие рабы получили право голоса в 1870 году, женщины – в 1920-м, имущественный ценз был окончательно отменен в 1964-м. Избирательный возраст в этих странах был снижен с 21 до 18 лет соответственно в 1969 и 1971 годах. Таким образом, то, что мы привыкли считать очевидным признаком демократии – всеобщее избирательное право – в его нынешнем виде существует в наиболее развитых демократических обществах всего 40 лет.

Как я уже отмечал, развитие демократического процесса в XIX – XX веках привело к расширению гражданских прав свобод и формированию юридического режима, в рамках которого эти права и свободы стало возможно отстаивать и усовершенствовать. Общество обрело куда большую степень контроля над власть предержащими, чем оно имело ранее. Базовые гражданские права были сформулированы и начали последовательно соблюдаться. В то же время политическая элита дистанцировалась от общества, бюрократия многократно умножилась и стала своего рода закрытым классом. Экономическая и политическая целесообразность начала диктовать решения, которые вряд ли получили бы поддержку большинства, будь они вынесены на голосование. Масштабы навязывания тех или иных позиций через средства массовой информации приобрели беспрецедентный масштаб, равно как и усилия разного рода лоббистских групп. Концептуальное развитие демократической теории двинулось в направлении максимального учета групповой и корпоративной идентичности.

В подобных условиях существует серьезный риск перерождения классической демократии либо в охлократию, в которой зомбированные массы будут время от времени делать «единственно правильный» выбор, либо в систему, ориентированную на достижение баланса между требованиями разных групп граждан. И то, и другое, скорее всего, приведет к деградации гражданского общества и попранию прав и свобод – а это разрушит политические и социальные основы современных развитых обществ. Дополнительным фактором риска является быстрое распространение формально-демократических практик по миру, в результате чего множатся различные формы «нелиберальной» демократии, дискредитирующие образ демократии и гражданского общества как таковых.

Единственным выходом из сложившейся ситуации мне видится ограничение количественной экспансии демократии и усиление ее «элитистского» элемента. Для того, чтобы развитые общества могли в ходе демократических процедур вырабатывать цели, реально достойные достижения, число субъектов демократического процесса должно быть ограничено. «Волна» демократизации, которая увеличила долю избирателей с 5-10% взрослого населения до почти 100%, и которая принесла с собой все основные институты современного гражданского общества, должна отхлынуть, оставив эти институты в неприкосновенности. Следует пересмотреть не принципы демократического процесса, а его субъектность. Речь идет не о классической меритократии (о которой в свое время писали Платон, Конфуций и даже Томас Джефферсон и где положение человека во властной иерархии определяется его интеллектуальными или иными заслугами), а скорее о новой версии демократии – более многоступенчатой, чем ныне существующая.

Каким образом это может быть осуществлено, сейчас практически невозможно сказать. Однако для меня очевидно, что правом участия в демократическом процессе – в отличие от права быть защищенным законом и права располагать принятыми в либеральном обществе законами – гражданин не может и не должен наделяться автоматически. Всеобщая электоральная демократия несет в себе парадокс, на который редко обращают внимание: те, кто претендует за занятие выборных постов, проходят своего рода конкурсный отбор, доказывая избирателям свою компетентность и соперничая с другими достойными конкурентами – но при этом те, кто голосуют на выборах, избавлены от такой необходимости, ведь они получили право голоса просто потому, что родились в определенной семье или на определенной территории и достигли совершеннолетия. Продолжающийся эксперимент по всеобщему допуску к голосованию на определенном этапе покажет, что существуют два выхода: либо превращение самих западных стран в «управляемые демократии», чего потребует необходимость эффективного решения разнообразных управленческих задач, но что приведет в конечном счете к краху демократической системы, либо сохранение всего богатства форм демократического процесса, но на «более узкой территории».

Демократия – это одна из форм политической организации развитого цивилизованного общества, в которой воплотились и получили развития великие идеи эпохи Просвещения о свободе и равенстве. Демократические идеалы на протяжении двух последних столетий вдохновляли людей на борьбу за справедливое общество, основанное на верховенстве права и гарантиях политических и свобод, и предполагающее широкое народное участие в политическом процессе. Сегодня в развитых странах эти цели достигнуты, но практика свидетельствует, что движение на этом не останавливается. В каком направлении оно продолжится – станет ли демократия инструментом «межкультурного диалога», скатится ли она к охлократии, или окажется в той или иной форме «управляемой», будучи подчиненной самостоятельным интересам политической олигархии, сегодня никто не может предсказать. Но мне кажется, что оптимальным было бы сохранение всех тех достижений демократической формы правления, с которыми она сегодня ассоциируется. Для этого следует сохранить важнейшие либеральные основания демократии, которым сегодня угрожают мультикультурализм, популизм и притязания бюрократических элит. Преодоление этих угроз возможно только в случае, если демократия будет переосмыслена как элитарный в хорошем смысле слова проект – каковым, кстати, она и являлась до недавнего времени. На рубеже XX и XXI столетий демократия слишком забежала вперед; если сегодня осуществить ее масштабное переосмыление, можно будет с полным основанием говорить о том, что история вернулась. И это будет поистине новая история.

Примечания:

[1] См: Bell, Daniel. “The Resumption of History in the New Century” in: Bell, Daniel. The End of Ideology. On the Exhaustion of Political Ideas in the Fifties, Cambridge (Ma.), Lon­don: Harvard Univ. Press, 2000, pp. xi – xxviii (рус. изд.: Белл, Даниел. “Возобновление истории в новом столетии. Преди­сло­вие к но­во­му изданию книги ‘Конец идеологии’ ” [пер. В. Ино­­­зем­­цева] в: Воп­росы фи­лософии, 2002, № 5, сс. 13 – 25).

[2] См: Kagan, Robert. The Return of History and the End of Dreams, New York: Alfred A. Knopf, 2008.

[3] См.: Putnam, Robert. Bowling Alone. The Collapse and Revival of American Community, New York: Simon & Schus­ter, 2000 и Бауман, Зигмунт. Индивидуализированное общество [под ред. В. Ино­­­зем­­цева], Москва: Ло­­гос, 2002.

[4] Fukuyama, Francis. The End of History and the Last Man, London, New York: Penguin, 1992, р. 116.

[5] См., напр: Shenkman, Rick. Just How Stupid We Are? Facing the Truth About the Ame­rican Voter, New York: Basic Books, 2008.

[6] См.: Закария, Фарид. Будущее свободы [под ред. В. Ино­­­зем­­цева], Москва: Ло­­гос, 2004, сс. 262 – 263.

[7] См.: Gore, Al. The Assault on Reason: How the Politics of Fear, Secrecy and Blind Faith Subvert Wise Decision-Making, Degrade Democracy and Imperil America and the World. Lond­on: Bloomsbery Publishers, 2007, pp. 5 – 6, 12, 16.

[8] Walzer, Michael. Politics and Passion. Toward a More Egalitarian Liberalism, New Ha­ven (Ct.), Lond­on: Yale Univ. Press, 2004, p. 66.

[9] D’Souza, Dinesh. The Enemy at Home: The Cultural Left and Its Respon­si­bility for 9/11, New York, London: Doubleday, 2007, p. 276.

[10] См.: Freedom in the World 2010: The Annual Survey of Political Rights and Civil Liberties .

[11] Подробнее см.: Mandelbaum, Michael. Democracy’s Good Name: The Rise and Risks of the World’s Most Popular Form of Government, New York: Public Affairs, 2007 и Rifkin, Jeremy. The European Dream. How Europe’s Vision of the Future Is Quietly Eclipsing the American Dream, New York: Jeremy P. Tarcher / Penguin, 2004.

Источники:

Bell, Daniel. “The Resumption of History in the New Century” in: Bell, Daniel. The End of Ideology. On the Exhaustion of Political Ideas in the Fifties, Cambridge (Ma.), Lon­don: Harvard Univ. Press, 2000.

D’Souza, Dinesh. The Enemy at Home: The Cultural Left and Its Respon­si­bility for 9/11, New York, London: Doubleday, 2007, p. 276.

Freedom in the World 2010: The Annual Survey of Political Rights and Civil Liberties.

Fukuyama, Francis. The End of History and the Last Man, London, New York: Penguin, 1992.

Gore, Al. The Assault on Reason: How the Politics of Fear, Secrecy and Blind Faith Subvert Wise Decision-Making, Degrade Democracy and Imperil America and the World. Lond­on: Bloomsbery Publishers, 2007.

Kagan, Robert. The Return of History and the End of Dreams, New York: Alfred A. Knopf, 2008.

Mandelbaum, Michael. Democracy’s Good Name: The Rise and Risks of the World’s Most Popular Form of Government, New York: Public Affairs, 2007.

Putnam, Robert. Bowling Alone. The Collapse and Revival of American Community, New York: Simon & Schus­ter, 2000.

Rifkin, Jeremy. The European Dream. How Europe’s Vision of the Future Is Quietly Eclipsing the American Dream, New York: Jeremy P. Tarcher / Penguin, 2004.

Shenkman, Rick. Just How Stupid We Are? Facing the Truth About the Ame­rican Voter, New York: Basic Books, 2008.

Walzer, Michael. Politics and Passion. Toward a More Egalitarian Liberalism, New Ha­ven (Ct.), Lond­on: Yale Univ. Press, 2004.

Бауман, Зигмунт. Индивидуализированное общество [под ред. В. Ино­­­зем­­цева], Москва: Ло­­гос, 2002.

Закария, Фарид. Будущее свободы [под ред. В. Ино­­­зем­­цева], Москва: Ло­­гос, 2004.

«Интелрос»

Опубликовано на сайте 05/05/2014